Мужчины выпустили друг друга из жестких объятий. Берналь рухнул на пол, а Он шагнул к двери, приняв решение - дать Сагалю фальшивые сведения, попытаться спасти жизнь яки, предоставить Берналя его собственной судьбе.
Когда капрал, мурлыча себе что-то под нос, вел его к полковнику, Он чувствовал, как поднимается в нем утихшая было тоска по Рехине, сладкое и горестное воспоминание, которое таилось где-то на самом дне души, а теперь подступало к сердцу, требуя, чтобы Он остался жив, - будто умершая женщина взывала к памяти живого человека, чтобы не быть ей только источенным червями телом в безвестной могиле, в безымянной деревне.
- Вам будет трудновато одурачить нас, - оскалился в своей вечной улыбке полковник Сагаль. - Мы тут же вышлем два отряда проверить - так ли вы говорите или нет. И если нас атакуют с другой стороны, вам придется отправиться прямиком на тот свет, да при этом понять, что вы выиграли несколько часов жизни, но ценой своей чести.
Сагаль вытянул ноги в носках и пошевелил пальцами - от мизинца к большому, еще раз и еще. Сапоги, уставшие, без шпор, стояли на столе.
- А яки?
- О нем разговора не было. Да, ночь что-то затянулась. Зачем тешить бедняг мечтой о новом солнце? Капрал Паян! Давайте отправим тех пленных в лучший мир. Возьмите их из камеры и отведите туда, в патио.
- Яки не может идти, - заметил капрал.
- Дайте ему марихуаны, - осклабился Сагаль. - Да притащите на носилках, а там прислоните как-нибудь к стенке.
Что видели Тобиас и Гонсало Берналь? То же самое, что и капитан, хотя Он стоял рядом с Сагалем над ними, на плоской крыше муниципалитета. Там, внизу, пронесли яки на носилках, прошел, опустив голову, Берналь - обоих поставили у стены между двух керосиновых ламп.
В эту ночь запаздывала утренняя заря. Не вырвала из тьмы силуэты гор и красноватая вспышка громкого ружейного залпа - Берналь едва успел дотронуться рукой до плеча яки, Тобиас так и остался полулежать на прислоненных к стене носилках. Лампы освещали его искаженное лицо, разбитое пулями, и ноги убитого Гонсало Берналя, по которым текли струйки крови.
- Вот вам ваши покойнички, - сказал Сагаль.
Его слова покрыл другой залп, далекий и дробный, к которому тотчас присоединился хриплый орудийный выстрел, угол муниципалитета рухнул. Панические крики вильистов донеслись до плоской белой кровли, где дико взревел Сагаль:
- Уже пришли?! Догнали нас?! Карранкланы?!
И в этот же миг пленник сбил полковника с ног и схватил - чудом ожившей, обретшей силу рукой - его кобуру. Пальцы ощутили сухой холод оружия. Он приставил револьвер к спине Сагаля, а здоровой рукой стиснул шею полковника и прижал его голову к крыше - от напряжения побелели скулы, на губах показалась пена. Взглянув за карниз, Он увидел, что внизу, в просторном патио, где свершилась казнь, царит паника. Солдаты карательного взвода бежали, опрокинув керосиновые лампы, топча тела Тобиаса и Берналя. По всей деревне Пералес слышались разрывы снарядов и выстрелы вперемежку с воплями, треском пылавших построек, цокотом копыт и конским ржанием. Но вот вильисты снова показались в патио, застегивая рубахи, подпоясывая брюки. В свете факелов бронзой отсвечивали лица, пуговицы, пряжки. Руки хватали ружья и патронташи. Быстро распахнулись двери конюшни; солдаты вывели ржущих коней, оседлали их и выскочили в открытые ворота. Несколько отставших всадников бросились вслед за отрядом, и патио опустел. Только трупы - Берналя и яки. И две разбитые керосиновые лампы. Вопли удалялись в сторону атаковавшего неприятеля. Пленный отпустил Сагаля. Полковник поднялся на колени, откашлялся, потер посиневшую шею и прохрипел с трудом:
- Не сдаваться! Я здесь!
Утро приподняло наконец свое голубое веко над равниной.
Шум сражения удалялся. По улицам скакали вильисты на защиту деревни. Их белые рубахи окрашивались в синее. Из патио не доносилось ни звука. Сагаль встал на ноги и начал расстегивать свой сероватый китель, чтобы обнажить грудь. Капитан шагнул к нему с револьвером в руке.
- Мои условия остаются в силе, - бесстрастно сказал Он полковнику.
- Пойдемте вниз, - сказал Сагаль, опуская руки.
В комнате Сагаль вынул кольт из ящика стола.
И они, оба вооруженные, пошли через холодный коридор в патио. Определили середину четырехугольного двора. Полковник пнул ногой голову Берналя, отшвырнул в сторону керосиновые лампы.
Они разошлись по своим углам. Затем начали сближаться.
Сагаль выстрелил первым - пуля еще раз пробила голову яки Тобиаса, - выстрелил и замедлил шаги; его черные глаза осветились надеждой: капитан наступал, не стреляя. Этот поединок - просто акт чести. Секунда, две, три… Надежда перерастала в уверенность, что противник оценит его мужество, что оба встретятся на середине патио без второго выстрела.
Оба остановились посреди патио.
Улыбка снова раздвинула губы полковника. Капитан перешагнул невидимую линию. Сагаль, сверкая зубами, дружески махнул рукой, но в это мгновение два выстрела - один за другим, в упор, в живот - переломили его пополам, бросили наземь, головой к ногам Круса. Тот уронил револьвер на потный затылок полковника и продолжал стоять, - неподвижно, тихо.
Ветер с равнины шевелил жесткие завитки волос на лбу, рваные полы пропотевшего кителя, обрывки завязок на кожаных гетрах. Пятидневная бородка вилась по щекам, зеленые глаза в запыленных ресницах блестели сухими слезами.
Он стоит, одинокий герой, на поле боя среди мертвецов. Стоит окруженный безмолвием, а где-то, за деревней, кипит сражение под дробный бой барабанов.
Он взглянул перед собой. Мертвая рука полковника Сагаля тянулась к мертвой голове Гонсало. Яки сидел у стены, вдавливая спиной брезент носилок.
Он нагнулся и закрыл полковнику глаза. Затем быстро выпрямился и полной грудью вдохнул воздух, охваченный желанием кого-нибудь увидеть, поблагодарить, позвать на крестины своей жизни и своей свободы. Но Он был один. Ни друзей. Ни свидетелей. Глухое рычание слилось с далеким разрывом шрапнели.
"Я свободен, я свободен".
Он прижал кулаки к желудку, и лицо его исказилось от боли. Поднял глаза вверх и наконец увидел то, что видят пленные перед казнью на рассвете: длинную цепь гор, белесое небо, кирпичные стены патио. Услышал то, что слышат пленные перед казнью на рассвете: чириканье каких-то птиц, крики голодного ребенка, стук молотка неведомого деревенского труженика, странно звучащий на фоне монотонного, бессмысленного погрохатывания пушек и ружейной пальбы где-то сзади. Безымянный труд, заглушающий выстрелы, внушающий уверенность в то, что и после битв, смертей и побед солнце снова будет светить, всегда…
* * *
Я не в силах желать. Пусть делают что хотят. Трогаю свой живот. Веду пальцем от пупа вниз. Округлый. Рыхлый. Черт его знает. Доктор ушел. Сказал, пойдет за другими врачами. Не хочет один отвечать за меня. Черт его знает. А вот и они. Вошли. Открылась и захлопнулась дверь красного дерева, шаги глохнут в топком ковре. Закрыли окна. Шелестя, сдвинулись серые портьеры. Они тут.
- Подойди ближе, детка… Чтобы он тебя узнал… Скажи свое имя.
Хорошо пахнет. От нее хорошо пахнет. Да, я еще могу разглядеть пылающие щеки, яркие глаза, юную гибкую фигурку, мелкими шажками идущую к моей постели.
- Я… Я - Глория…
Пытаюсь повторить ее имя. Знаю, что моих слов не разобрать. Хоть за это спасибо Тересе - дала мне побыть рядом с молодостью, рядом со своей дочкой. Если бы только поближе увидеть ее лицо. Увидеть ее улыбку. Она, наверное, чувствует запах мертвеющей плоти, рвоты и крови; наверное, видит эту впалую грудь, серую бороду, восковые уши, нескончаемую струйку из носа, пузырьки слюны на губах и подбородке, блуждающие глаза, которым надо смотреть прямо…
Ее уводят.
- Бедняжка… Она разволновалась…
- А?
- Нет, ничего, папа лежи спокойно.
Говорят, она невеста сына Падильи. Как он должен ее целовать, шептать всякие глупости. Да. Все чепуха. Входят и уходят. Трогают меня за плечо, кивают головами, бормочут ободряющие слова. Да, они не знают, что я их слышу, вопреки всему. Я слышу самые тихие разговоры, болтовню в дальних углах комнаты, слова у своего изголовья.
- Как вы его находите, сеньор Падилья?
- Плохо, очень плохо.
- Целая империя остается.
- Да.
- А вы - столько лет управляете всеми его делами!
- Трудно будет заменить его.
- Я думаю, после дона Артемио никто, кроме вас, не справится.
- Да, я в курсе всего…
- А кто в таком случае займет ваше место?
- Знающих людей много.
- Следовательно, предвидятся повышения?
- Конечно. Уже намечено новое распределение постов.
А, Падилья, подойди. Принес магнитофон?
- Вы берете на себя ответственность?
- Дон Артемио… Вот, я принес…
"- Да, патрон.
- Держитесь наготове. Правительство железной рукой наведет порядок, а вы будьте готовы возглавить руководство профсоюза.
- Хорошо, патрон.
- Хочу предупредить вас - кое-кто из старых пройдох тоже на это метит. Но я намекнул властям, что именно вы пользуетесь нашим доверием. Угощайтесь.
- Спасибо, я уже ел. Недавно ел.
- Смотрите, чтобы вас самого не съели. Сворачивайте, пока не поздно, на другую дорожку - к министерству труда, к КТМ, к нам…
- Понятно, патрон. Можете на меня рассчитывать.
- Всего лучшего, Кампанела. Темните, но осторожно. Глядите в оба. Ну, Падилья…"
Вот и кончилось. Да. Это все. Все. Кто его знает. Не помню. Я уже давно не слушаю магнитофон. Но делаю вид, что слушаю. Кто тут меня трогает? Кто тут возле меня? Не нужно, Каталина. Повторяю про себя: не нужно, напрасная нежность. Спрашиваю себя: что ты мне можешь сказать? Думаешь, нашла наконец слова, которые всегда страшилась произнести? Ты меня любила? Вот оно что. Почему же об этом не говорилось? Я любил тебя. Уже не помню. Твоя ласка заставляет меня взглянуть на тебя, но я не знаю, не могу понять, зачем тебе надо теперь, тут, делить со мной воспоминание о сыне и почему на этот раз нет упрека в твоих глазах. Гордость или спесь. Это нас спасло. Это нас погубило.
- …за ничтожное жалованье, а он позорит нас своей связью с этой женщиной, тычет нам в нос нашим комфортом, дает нам то, что захочет, словно мы нищие…
Они ничего не понимают. Я делал так не им во зло. Они для меня - нуль. Я делал так для себя. Меня не интересует их болтовня. Меня не интересует жизнь Тересы и Херардо. Черт с ними.
- Почему ты не требуешь, чтобы он дал тебе хорошее место, Херардо? На тебе лежит такая же ответственность, как и на нем…
Наплевать на них.
- Успокойся, Тересита, и пойми меня, я ни на что не претендую.
- Хоть бы капля характера, даже этого нет…
- Тише, не тревожьте его.
- Тоже защитница! Тебя-то он больше всех заставил страдать…
Я выжил, Рехина. Как тебя звали? Нет. Ты - Рехина. Как звали тебя, безымянный солдат? Гонсало. Гонсало Берналь. Индеец-яки. Бедняга яки. Я выжил. Вы умерли.
- …И меня тоже. Я ему никогда не забуду - даже на свадьбу, на свадьбу своей дочери…
Никогда они ничего не понимали. Они мне не были нужны. Я пробивался один. Солдат. Яки. Рехина. Гонсало.
- Даже то, что любил, он уничтожил, мама, ты же знаешь.
- Молчи. Ради бога молчи…
Завещание? Не беспокойтесь. Существует письменный документ, с печатью, заверенный нотариусом. Я никого не забыл. Зачем мне забывать их, ненавидеть? Разве они не отблагодарят меня, сами того не ведая? И разве сами не получат удовольствия при мысли, что до последнего вздоха я думал о них, хотя бы для того, чтоб пошутить над ними? Нет, я вспоминаю о вас с безразличием трезвого закона, дорогая моя Каталина, любимая дочь, внучка, зять. Я наделяю вас удивительным богатством, а вы публично будете оправдывать его, восхвалять мой труд, мое упорство, мое чувство ответственности, мои личные достоинства. Так и делайте. И спите спокойно. Забудьте, что богатство я накопил, невольно рискуя собственной шкурой в борьбе, в суть которой не хотел вникать, потому что меня не устраивало понимать ее, потому что понимать ее и разбираться в ней мог только тот, кто ничего не ждал взамен принесенной жертвы. Ведь это самопожертвование - верно? - дать все в обмен на ничего. А как это называется - дать все в обмен на все? Но они не предложили мне всего. А она предложила мне все. Я не взял. Не умел взять. Как это называется?..
"- O.K. The picture’s clear enough. Say, the old at the Embassy wants to make a speech comparing this Cuban mess with the old-time Mexican revolution. Why don’t you prepare the climate with an editorial?..
- Хорошо. Можно. Тысяч за двадцать.
- Seems gair enough. Any ideas?
- Да. Скажите ему, чтобы он провел резкую грань между анархическим и кровавым движением, которое хоронит частную собственность вместе с правами человека, и революцией - упорядоченной, мирной и легальной, то есть революцией Мексиканской, которую направляли средние слои и вдохновляли идеи Джефферсона. В конечном итоге, у народа короткая память. Скажите ему, чтобы нас похвалил.
- Fine. So long, Mr. Cruz, it’s always…"
Ox, как долбят мою усталую голову слова, определения, намеки. Какая тоска, какая тарабарщина. Нет, они не поймут моего жеста, Я еле могу шевельнуть пальцем: хоть бы уж выключили. Надоело мне. Не нужно и нудно, нудно…
- Именем Отца, Сына…
- Тем утром Я ждал его с радостью. Мы переправились через реку на лошадях.
- Почему ты отнял его у меня?
Я завещаю вам никому не нужные смерти, мертвые имена, имена Рехины, яки… Тобиаса…! Вспомнил, его звали Тобиас… Гонсало Берналя, безымянного солдата. А как звали ту, другую?
- Откройте окна.
- Нет. Можешь простудиться, и будет хуже.
Лаура. Почему? Почему все так произошло? Почему?
* * *
Ты многих переживешь. Будешь лежать в постели и знать, что выжил, вопреки течению времени, которое каждый миг укорачивает нить твоей судьбы. А линия жизни - где-то между параличом и вакханалией. Сплошной риск.
Ты станешь думать, что лучший способ выжить - не двигаться. Ты сочтешь неподвижность лучшей защитой от опасностей, от случайностей, от сомнений. Но твое спокойствие не остановит время, бегущее помимо твоей воли, хотя Ты сам его придумал и ведешь ему счет. Не остановится время, отрицающее твою неподвижность, грозящее тебе своим собственным истечением.
Человек - фантазер. Ты станешь измерять ход своей жизни временем, временем, которое Ты выдумаешь, чтобы жить дольше, чтобы создать иллюзию более длительного пребывания на земле. Время будет порождено твоим разумом, который сможет постигнуть чередование света и тьмы в квадранте сна; сможет зафиксировать очередность бегущих образов: огромных черных туч - предвестников грома, сверкающей молнии, грохочущего ливня, недвижной радуги; сможет распознавать звуки времени: вопли годов войны, стоны месяцев траура, крики дней праздника, весенние призывы лесных зверей. Разум сможет наконец наградить время способностью говорить, вещать, приказывать - несуществующее время вселенной, которая не знает времени, потому что оно никогда не начиналось и никогда не кончится, не имеет ни конца, ни начала - изобретенная тобой мера бесконечности, ухищрение здравого смысла. Ты придумаешь и станешь отсчитывать несуществующее время.
Ты многое узнаешь, изведаешь, оценишь, подсчитаешь, представишь себе, предусмотришь и в конце концов вообразишь, что не существует никакой другой действительности, кроме той, которая создана тобою; Ты научишься управлять своей силой, чтобы подавлять силу врагов; Ты научишься высекать искры из камней, потому что тебе надо будет кидать горящие головни ко входу своей пещеры и отгонять хищников, которые не станут разбираться, кто Ты таков и чем твое мясо отличается от мяса других животных; Ты должен будешь построить тысячи крепостей, издать тысячи законов, написать тысячи книг, поклоняться тысячам богов, нарисовать тысячи картин, создать тысячи механизмов, покорить тысячи народов, расщепить тысячи атомов, чтобы снова и снова кидать горящие головни ко входу пещеры.
И Ты сделаешь все это, ибо Ты мыслишь, ибо нервный импульс посылает ток крови в твой мозг, в эту странную плотную сеть с несметным числом ячеек, способную воспринимать информацию и посылать ее обратно. Ты выживешь не из-за своей силы, а по неведомой прихоти природы: в условиях страшного холода выживут только те организмы, которые смогут сохранять постоянную температуру тела независимо от влияния среды; те, у кого разовьется мозг и кто сумеет оберегать себя от опасности находить пищу, соразмерять свои движения и плавать в океане, ограниченном берегами и кишащем всякого рода живыми существами. Много их, не выживших и погибших, останется на дне морском - твои собратья, миллионы твоих собратьев таки не вынырнут на поверхность со своими пятью звездчатыми щупальцами, со своими пятью пальцами, хватающимися за берег, за твердую землю, за острова утренней зари. Ты выживешь - амеба, рептилия, птица. Ты будешь карабкаться по деревьям, сохраняя постоянную температуру тела, и будешь развиваться дальше - со своими дифференцированными мозговыми клетками, со своими непроизвольными жизненными функциями, со своими изначальными элементами: водородом, сахаром, кальцием, водой, кислородом. Ты научишься мыслить свободно и независимо от неуемных желаний и жизненных потребностей. Ты претерпишь процесс дальнейшей эволюции и станешь - со всеми своими десятью миллиардами мозговых клеток, с целой электрической батареей в голове, чуткой и переменчивой, - что-то искать, удовлетворять свое любопытство, ставить перед собой задачи, разрешать их с наименьшей затратой сил, избегать трудностей, предугадывать, изучать, забывать, вспоминать, сопоставлять идеи, признавать определенные формы, определять то, что остается за пределами необходимости, пресекать свои сексуальные желания и влечения, искать благоприятные для себя условия, предъявлять к реальности минимальные требования, втайне желая для себя максимальных благ и стараясь избежать при этом досадной трепки нервов:
Ты приучишь себя приноравливаться к общепринятым канонам жизни, к требованиям общества.
Ты будешь желать, чтобы желаемое и желанное стали для тебя одним и тем же; мечтать о немедленном достижении дели, о полном совпадении желаемого и желанного;
Ты признаешь самого себя;
Ты признаешь других и захочешь, чтобы они признавали тебя, постигнешь, что каждый человек - твой потенциальный недруг, ибо каждый - препятствие на пути твоих желаний;