Было скучно; парикмахер щелкнул серебряным портсигаром, откинулся на спинку и закурил.
- Дозвольте узнать, - сладко и насколько можно нежно даже спросил Уклейкин. - Что ж мы тут будем… рассуждать?
- А вот… - невнятно ответил парикмахер и затянулся папироской.
- А-а…
Уклейкин чувствовал себя не совсем удобно. Приходилось сидеть прямо, в непривычном положении. Понывала поясница, и хотелось курить, тем более что парикмахер затягивался особенно смачно и даже стряхивал пепел на торчавший уголок рыжего пальтишка. Потом вынул небрежно золотые часы и щелкнул под самым носом Уклейкина.
Послышался шорох: кто-то раздавал маленькие бумажки. Дали и парикмахеру, а Уклейкин опоздал, так как сзади, из-за плеча, выдвинулась чья-то пухлая рука с толстым кольцом и забрала остатки.
- Дозвольте вас спросить… это что ж будет?
- Листки, - вяло сказал парикмахер.
- А-а… Про выборы?
Но ответа не последовало, так как парикмахер закашлялся и долго сморкался.
Становилось жарко. Уклейкин чувствовал, как смокла рубаха, а парикмахер морщился, слыша струйки лука и прели.
В тоске взглянул Уклейкин наверх. Там гудели, курили, стряхивая вниз пепел. Кто-то даже плюнул в проход. Кто-то сморкался в стрелку. Там было привольно. Сидели на барьере, на шубах, и даже лущили семечки.
- Скоро, что ль?.. Пора начина-ать!
"Черт меня сюды понес. Эх, народищу-то что набилось", - думал Уклейкин, обводя глазами верхотурье.
Он уронил картуз, нагнулся и учуял тяжкий запах от ног.
Звонок.
XIV
На открытой сцене, изображавшей из приставных декораций комнату, за маленьким столиком сидел знакомый заказчик, следователь Стрелков, и звонил. За ним, на стульях, - господа в пиджаках.
Все стихло. Уклейкин насторожился.
А председатель, назвав собравшихся "гражданами избирателями", заявил, что так собрались они впервые, что они "призваны… законом! - это слово прокатилось особенно внушительно, так как председатель обладал густым басом, - на великое строение земли…"
Уклейкин опять уронил картуз, завозился и услыхал шипенье парикмахера:
- Тише… вы!
Далее председатель сказал, что, прежде чем приступить и т. д., надо выбрать председателя. Сейчас же выбежал кто-то сбоку и предложил Стрелкова. Галерка отозвалась немедленно и решительно:
- Просим! Стрелкова!!! Он мо-жет!
Но неподалеку крикнул кто-то:
- Балкина!
И началась борьба.
Встрепенулся парикмахер и закричал пронзительно:
- Просим!.. Пожалуйста!.. Балкина!.. Но Балкина желали не все, а галерка настойчиво требовала Стрелкова.
- Балкина кричите! - толкнул парикмахер в бок Уклейкина. - Балкина!.. Бал-ки-на-а!!
Но Уклейкин не крикнул, выжидая и все еще чего-то опасаясь.
А председатель, тот самый, что говорил, открывая собрание, уже раскланивался и призывал к порядку.
"Победили. Наши победили", - почему-то решил Уклейкин.
К столику председателя стали подходить и что-то шептать.
"Должно быть, поздравляют".
- Господин пристав!.. Вы куда? - уверенным густым басом сказал председатель. Повернулись головы.
- Полиция, по закону о предвыборных собраниях… присутствовать здесь… не может! Прошу вас покинуть собрание!..
Это было так неожиданно. Это было прямо невероятно. Уклейкин разинул рот и ждал, что будет. А с галереи уже неслось радостное и угрожающее:
- Вон!.. Бр-раво!..
И ничего страшного не случилось. Пристав на секунду пришел в замешательство, сделал неопределенный жест и, полуоткрыв рот и не сказав ни слова, скрылся под ликующий рокот голосов.
- Ти-ше!.. Прошу успокоиться…
Уклейкин с благоговением и благодарностью взирал на председателя, причмокивал и думал, что такого человека обязательно надо выбрать.
И голос и ухватки. И вообще - молодчина.
Он почувствовал свободу движений и уверенно откинулся на спинку. Галерея еще не успокоилась.
- Горлопаны… только бы им… - сердито сказал парикмахер. - Напустили мужичья…
Он вынул платок и стал сеять резедой.
- Что ж… Теперь все одинаки… - примирительно и сколько можно вежливо сказал Уклейкин. - Выражать желают себя потому…
- С вами не говорят - и не лезьте.
- И я… тоже с вами не разговариваю… и вы…
Он сказал это дрогнувшим голосом, шепотом, и сразу почувствовал, что стена, только что разделявшая его от этого господина с часами и резедой, упала и он может разговаривать и "выражать", так как парикмахер замолчал.
А председатель уже говорил резко и внушительно, что, прежде чем намечать кандидатов, необходимо выслушать представителей разных политических групп, необходимо тщательно взвесить, вдуматься, сознать и т. д.
Уклейкин с непривычки разбирался плохо: было много непонятных слов и выражений. И спросить ни у кого нельзя. Слева сидел вялый старичок и, положив подбородок на палку, клевал носом, а с парикмахером установились натянутые отношения. Но суть была понятна, понятна главным образом потому, что председатель говорил твердо, точно рубил, часто упоминал слова "право" и "гражданин", и у него выходило "пр-р-р-аво", и веяло бодростью от его уверенных жестов, и каждое понятное слово в конце концов укрепляло надежду, что все председателю известно, все для него просто и что все будет выполнено.
"В-во-от голова! - радостно думал Уклейкин и торжествующе поглядывал на парикмахера. - Где Балкину твоему до него! Ведь это что!"
- Слово принадлежит профессору Окуневу.
Сейчас же вышел бледный, седенький старичок в очках, в пиджачке и с пачкой листочков в руке. Поправил очки одним пальцем и поклонился.
Его встретили снизу легкими аплодисментами, немного поддержала и галерка. А старичок подождал, когда все успокоится, медленно отпил из стакана, сверкнул очками, откашлялся и начал:
- Граждане избиратели!
- Бр-раво! - крикнул кто-то с галерки.
- Тише!.. Шшшш…
От крика с галерки Уклейкину стало особенно весело, и он почему-то решил, что старичок будет "за нас".
А старичок оказался ни за кого. Он заявил, что сам говорить не будет, а будут говорить цифры. И Уклейкин недоумевал.
Речь свою старичок начал тихо, точно подкрадывался к чему-то, таинственно и мягко. И чувствовалось, что он неспроста говорит, а тонко подсмеивается над кем-то, ядовитый такой старичок, а лицо строгое, вдумчивое, словно он читает молитву. И чем дальше говорил старичок, тем внушительнее и язвительнее становился его голос. Цифры, цифры и цифры…
Они сыпались с листочков и прыгали в притихшей зале, смеялись и впивались в живую массу, а за ними валились новые - трескучим, жалящим роем. С жадностью впитывал их в себя Уклейкин. А старичок скажет цифру, оглушит, заглянет кверху, сверкнет очками и опять скажет новую цифру.
- Возьмем теперь… сахар! В Англии на душу в год потребляется… восемьдесят фунтов! В Соединенных Штатах - шестьдесят! в мааленькой Дании - тридцать… а у нас… двенадцать!
Молчание.
- И стоит он в Англии - восемь копеек, а у нас… шестнадцать!.. и выше!..
Это было совсем понятно и интересно. Потом старичок поговорил о чае, о хлебе, о заработной плате. Потом о болезнях и смертности, потом о грамотности; потом обратился к положению земледельцев. И сыпал цифрами… Перечислит все государства, остановится, обведет глазами зал и скажет тихо-тихо и как бы печально-насмешливо:
- А у нас…
И Уклейкин догадывался, что "у нас". Начинали смеяться на галерке, и смеялись как-то чудно, точно так тому и быть, что "у нас", и даже ничуть не страшно.
И когда старичок готов был дать сравнение и лишь выдерживал паузу, с галерки задорно спрашивали:
- А у нас?..
Уклейкин совсем ободрился, поняв, что не ошибался, собственным умом дойдя до сознания, что плохо у нас. И еще более ободрился, потому что совсем ясно было, что старичок "за нас", - и решил выбрать его безусловно и запомнил фамилию: Окунев.
Старичка проводили оглушительными аплодисментами, а с галерки кричали:
- Спасибо!
Уклейкин тоже кричал и хлопал, весело поглядывал по сторонам и подмигивал, точно хотел сказать: "Вот так старичок!.. Загну-ул!.."
Потом выступил господин с лихо зачесанным хохлом - адвокат. Говорил очень понятно, пересыпая речь остротами и прибаутками, и искал галерку. Заявил, что говорит от имени партии, которая жаждет и может устранить все те "а у нас", о чем говорил только что достоуважаемый профессор. В сильных местах речи ерошил волосы, обещал сбавить налоги, дать земли неимущим, рассказал остроумный анекдот о бюрократе и закончил удивительно удачно:
- А уж всех этих господ, что ходят с кокардами, мы с вашей помощью поставим на точку!..
Галерка была побеждена.
[ - Бр-раво! На точку их!.. Ай да Лександр Ликсеич!
- Бр-раво! - кричал Уклейкин. - На точку!..
- Сам не попади на точку… - сказал парикмахер.
- Я с тобой не разговариваю, - огрызнулся Уклейкин. - Браво!..
Теперь он уже совсем освоился, снял пальто и, сказав про себя: "А, шут их…" - свернул и сунул под стул, распространяя едкие струйки горечи и пота.
Адвокат понравился особенно, и Уклейкин решил и его записать.
Потом выступил незнакомый человек в пальто и говорил такое, что жутко было слушать. Кое-кто крикнул раздраженно:
- Вон его!
Но галерка заглушила и требовала продолжения:
- Просим!
Уклейкин нашел в словах много интересного, и самое интересное было то, что иногда и он сам подумывал о подобном. Раза два председатель останавливал горячего оратора и за то много потерял в глазах Уклейкина.
Утомление сказывалось сильнее; от непривычного напряжения начинала побаливать голова. Хотелось курить.
"А, шут их…"
Незаметно свернул он "ножку", спрятал в кулак и пускал дым под стул.
- В трактире сидишь! - раздраженно сказал парикмахер. - Тут нельзя махорку…
- Табачок-то дорог, так и махорочку курим…
Но тут парикмахер всплеснул руками и крикнул:
- Балкин, бр-раво! Просим!..
- Не надо! Долой Балкина!
Галерка бушевала. Но председатель позвонил и сказал:
- Господа! Помните! Свобода слова! Кто желает возражать, сюда вот пожалуйте… Слово принадлежит господину Балкину.
Балкин говорил смело, а так как он был товарищем прокурора, то сейчас же начал обвинять и разносить. Он обрушился на все партии, связал их одной общей петлей и, подведя их действия под целый ряд статей уголовного уложения, требовал "только одной справедливости". Доказав подкупы и происки, отсутствие у предшествовавших ораторов сознания великой ответственности перед народом, Балкин горячо звал "истинных граждан", способных постоять "за дело божьего устроения".
- Прокурора выпрашивает!.. - крикнул кто-то сверху, и голос оратора потонул в смехе.
Но это был только один момент. Звучный голос твердо обещал "устойчивость закона", "незыблемость прав", "непоколебимость заветов" и закончил клятвой утереть слезы страждущим и болеть за обездоленных.
Это было совсем хорошо, и Уклейкин уже готов был одобрить, как вдруг парикмахер встрепенулся, ожесточенно захлопал и крикнул:
- Мерси! мерси! мерси!
Галерея ответила смехом и грохотом. Стучали ногами. Вялый старичок слева от Уклейкина проснулся, встал и, разводя руками, возмущался:
- Уличные сцены… это… это… безначалие… не пони-ма-ю…
- Долой! Вон!.. Закрой глотку!.. К черту черносотенцев!..
Звонок председателя яростно звал к порядку, но его трепетание было бессильно.
Уклейкин, видя, как неудержимо аплодирует парикмахер, стал кричать:
- Вон!
Балкин махал рукой и раскрывал рот, грозил пальцем на галерею, повертывался с протестующим недоумением к председателю, тот пожимал плечами, не переставая звонить, но ничто не помогало.
- Вон! Долой!..
Пришлось уйти.
- Выставили! - радостно, как бы про себя, сказал Уклейкин и сейчас же испугался, вспомнив, что ведь Балкин-то - прокурор.
- Ты это что? Он за царя, а ты… Твоя как фамилия?
- Кто?.. Я?.. Я против царя?.. Вы не можете так допускать…
- Шш… шшш…
Уже разносили Балкииа. Один за другим выступали ораторы и объясняли. Схватывались друг с другом, укоряли в незнании, потом снова подавали друг другу руки и снова обрушивались на Балкина.
Но всех превзошел лохматый адвокат.
- Когда строят новое здание - а это-то и есть великая задача миллионов, - не берут из прежнего старые… балки!!
Казалось, что рушились балкон и галерея… Даже электричество мигнуло - такой широкой волной отозвалось собрание. А лохматый адвокат кидал новые искры, жег врагов огнем насмешки, вытаскивал кошелек и требовал контроля над "кошелем народным" и в заключение высказал надежду, что прошли золотые денечки, когда "каждая заштемпелеванная муха могла с полным удовольствием заглядывать в мой карман".
- Непобедимый Лександр Ликсеич! Бр-раво!!
- Заседание кончено. Следующее послезавтра, в восемь часов.
- Придем!.. Спасибо!.. Старичка!.. Всех!..
- К черту Балкина!..
У подъезда толпилась полиция. С мирным гулом расходился народ.
- Ишь все киятры, все киятры играют…
- Это не киятры… Тут нащет… Вот выбирать-то будут…
- А-а… А то всё киятры представляли…
Уже вступая в свой переулок, Уклейкин услышал, как в стороне Золотой улицы перекатывается песня. Он остановился и прислушался.
Впе-ред… впе-ред… впе-ред!..
И потянулось что-то в груди, какие-то стягивавшие и душившие путы. Он вздохнул широко, вбирая морозный воздух. И поглядел на небо.
Голубовато-светлое от месяца, с большим расплывающимся кольцом, оно темнело к краям.
"Чисто день… - подумал Уклейкин. - Хорошо-о".
И вздохнул.
XV
В тишине комнатки, сидя перед лампочкой, Уклейкин ощутил тоскливое одиночество. Оно подобралось на смену яркого, шумного зала, толпы, освещенного месяцем неба и снега, выползло из желтого попискивающего огонька лампочки, из грязных стен и тишины.
Скучная тишина глядела из углов. Глядела и молчала. На кровати разметалась Матрена, и ее белая, полная нога неподвижно, как мертвая, торчала из-под одеяла вместе с краем розовой рубахи. Беззвучно спал Мишка на лавке, показывая грязные пятки и стриженый затылок. Переливающийся монотонный храп жильца вливался в тишину, нагоняя сон.
"И с чего это устал я так?.. - думал Уклейкин, прислушиваясь к писку лампочки. - И не работал вечер, а устал…"
Он взял луковку, макнул в солонку и стал грызть.
А глаза смотрели в угол, через угол, куда-то. Так он сидел и хрустел луковкой. Не замечая, он несколько раз с силой вздохнул. Потом стал хлебать квас, сочно пережевывал хлеб и смотрел в угол. Ходики простучали и напомнили, что пора спать.
Он прошелся по мастерской, чтобы обойтись, сбросить с себя что-то непривычное, связывающее. Но сбросить не удавалось. В голове была тяжесть, громадный ком спутанных мыслей. Кто-то вдвинул их туда, и они катаются там и путаются.
Вспомнился Балкин и как его прогнали. Прогнали и пристава. Да, все как-то чудно было, шиворот-навыворот. Кричали сверху: "Вон!" - и полиция скрылась. А когда говорил тот, в пальтишке, неизвестно кто, одобряли. Да, там было все по-другому и никто никого не боялся. А вот что завтра будет?.. Что сделает прокурор, пристав?..
Завтра опять на липку, бегать по заказчикам. Позовет Балкин, и придется стоять на кухне, ждать и кланяться. Чудно… А если парикмахер позовет?..
Да, там все было сообща, дружно, оттого и не страшно было. В засилие вошли.
Проснулась Матрена и увидала огонь.
- Карасин-то чего жжешь!.. Митрий!.. Тебе говорят!..
- А?..
- А-а!.. Чего глаза-то пучишь?.. А-ах… на стирку итить скоро…
"Ах ты… Скрипучи-то и не починил…"
- Чинить стану…
Он подвязал грязный фартук и, не переставая думать, стал работать. И под стук молоточка проходили в памяти обрывки речей, лица, выкрики. А вдвинутый в голову клубок так и не мог распутаться.
Что теперь будет?.. Обязательно новая жизнь откроется. Зачем же и собрание было, если ничего не будет? И под стук молоточка он прикидывал в уме, как все будет.
Уже дешевеет сахар, чай, керосин, хлеб, говядина. Потом… Ну, тогда многое будет, чтобы всем было хорошо.
"Уж на точку поставят…"
И не видать было раньше хороших-то людей, а на собрании-то и оказались…
И чем больше вспоминал Уклейкин про собрание, тем яснее отлагался в душе след чего-то большого и радостного. Мишутка завозился, и одеяло упало на пол. Уклейкин встал и закрыл, а когда закрывал, Мишутка проснулся. И, должно быть, еще до сна была у него какая-то мысль, потому что он сейчас же вытащил из-под подушки синий пакетик и сказал:
- Папанька, я тебе пряничка сберег…
- А-а… Ну, спи, брат Мишутка… ладно…
- Мне Пал Сидорыч целый пятачок дал!..
- А-а… Ишь ты…
- Он две бутылки пива купил…
- Ну, ладно, ладно… спи…
Но Мишутка не сказал, что ему наказали купить пряники непременно у Яшкина, куда пришлось бежать через весь город. Не сказал и о том, как долго не отпирали ему дверь.
"Вот душевный-то человек… - думал Уклейкин, засовывая пакетик Мишутке под голова. - Прямо образованный человек!"
И не было никакого подозрения, потому что в голове все еще продолжал шевелиться и путаться клуб мыслей и образов, а на сердце было светло.
Он окончил починку и пошел помыть руки - и спать.
А утром Синица хлопал Уклейкина по плечу и спрашивал:
- Ну как? понравилось?
- Ну вот… Еще бы… Тоись такое было!..
- Завтра опять пойдешь?..
- Обязательно.
- Теперь тебе раз от разу понятней будет.
- Это ты правильно… Только вот никак столковаться не могут… Каждый все по-своему… Но видать, что все по-новому хотят…
А наборщик хлопал Уклейкина по плечу и ободрял:
- Перемелется, брат, - мука будет!
XVI
На выборах спорили две партии, и Уклейкин уже знал, за кого подавать голос. Уж конечно, не за Балкина и не за городского голову.
Городской голова, во-первых, ни слова не сказал на собраниях, а сидел в первом ряду в бобровой шинели внакидку и только потирал лысину; во-вторых - человек богатый и вообще "прохвост, черносотенец и шпана".
Балкин хоть и резко говорил, но тоже черносотенец и выслуживается в прокуроры, как смеялись на галерке. Нужно было выбирать верных людей, а такие были. Кто-то их подобрал и напечатал на бумажках.
Во-первых - председатель собраний, следователь, прогнавший пристава, человек решительный, и голос у него как труба. Во-вторых - лохматый адвокат, милейший и понимающий парень, обещавший всех поставить на точку.
"Уж этот от всех отгрызется, - рассуждал Уклейкин. - Ежли попадет, пару нагонит".
Третьим стоял конторщик, парень разбитной, хорошо объяснявший о труде и про налоги. Был еще адвокат, так себе. Тот больше говорил про евреев и поляков, про какую-то "анатомию", вообще что-то непонятное. Лучше бы, если бы записали Васильева, паренька в драповом пальтишке, складно говорившего про землю. Ну уж раз пропечатали, менять не стоит, тем более что и лохматый адвокат тоже может про землю сказать: на галерке рассуждали, что он может на все пойти и никому не удаст.