Свежий ветерок, дувший ей под вуаль, только оживлял ее. Когда из-под полуопущенных ресниц она замечала мелькнувшую на повороте дороги харчевню, дурно одетых детей, бегавших по траве у самой колеи, в ее воображении вставали прежние воскресные прогулки в обществе Рислера и родителей. Легкая дрожь, охватывавшая ее при этом воспоминании, заставляла ее плотнее кутаться в нарядную, падавшую мягкими складками накидку, и, убаюкиваемая тихим покачиванием экипажа, она снова погружалась в состояние безмятежного покоя.
На станции ждали другие экипажи. Сидони привлекала к себе общее внимание. Несколько раз она слышала, как кто-то совсем рядом с ней тихо говорил: "Это госпожа Фромон-младшая…" И действительно, легко было ошибиться, видя, как они возвращаются втроем со станции: Сидони - в глубине коляски, рядом с Жоржем, они смеются, болтают, а напротив них, положив крупные руки ладонями на колени, мирно улыбается Рислер, слегка смущенный тем, что сидит в такой великолепной коляске. Мысль, что ее принимают за г-жу Фромон, наполняла Сидони гордостью, и с каждым днем она все больше привыкала к этому. По приезде обе четы расставались до обеда, но в обществе жены, спокойно расположившейся возле спящей девочки, Жорж Фромон - слишком еще молодой, чтобы наслаждаться семейным уютом, - не переставал думать о блестящей Сидони, чей голос, заливаясь торжествующими руладами, звенел в аллеях сада.
Старик Гардинуа, в то время как по капризу молодой женщины преображался весь его замок, продолжал вести обособленную жизнь скучающего, праздного и немощного богача. Его единственным развлечением было шпионство. Отлучки слуг, все, что говорилось о нем на кухне, корзина с овощами и фруктами, которую каждое утро проносили из огорода в буфетную, - все это было ^предметом постоянных его расследований. Для него не было большего удовольствия, как поймать кого-нибудь на месте преступления. Это все же было каким-то занятием, придавало ему, по его мнению, некоторый вес в глазах окружающих, и за столом он подробно рассказывал безмолвствующим гостям о хитростях, к которым прибегал, чтобы накрыть виновного, о выражении его лица, об его ужасе и мольбах.
Для постоянного надзора за прислугой старик облюбовал врытую в песок каменную скамью за развесистой павловнией. Он сидел там по целым дням, не читая, ни о чем не думая, выслеживая каждого, кто входил и выходил. Для своих ночных наблюдений он придумал другое. В большом вестибюле, куда вело уставленное цветами крыльцо, он велел пробить в потолке отверстие так, чтобы оно сообщалось с его комнатой, расположенной этажом выше. Усовершенствованная слуховая трубка должна была доносить к нему наверх малейший звук, раздававшийся на первом этаже, все, вплоть до разговоров слуг, выходивших вечером на крылечко, чтобы подышать свежим воздухом.
К несчастью, слишком тонкий инструмент, чрезмерно усиливая звуки, смешивал, удлинял их, и единственно, что мог слышать Гардинуа, приложив ухо к своей трубке, - это постоянное равномерное тиканье больших часов, крики попугая, сидевшего внизу на жердочке, да кудахтанье курицы, искавшей потерянное зерно. Что касается голосов, то они доходили до него только в виде неясного шума, словно гул толпы, в котором нельзя было ничего разобрать. Примирившись с тем, что только зря потратил деньги, старик спрятал это акустическое чудо в складках полога своей постели.
Однажды ночью, не успел он заснуть, как был внезапно разбужен скрипом двери. В такой поздний час это показалось ему подозрительным. Весь дом спал. Слышно было только, как ступали по песку сторожевые псы, как останавливались они у дерева, на верхушке которого кричала сова… Прекрасный случай воспользоваться акустической трубкой! Приложив ее к уху, Гардинуа убедился, что он не ошибся. Шум продолжался. Отворили одну дверь, потом другую. Под чьим-то напором подался засов на крыльце. Но ни Пирам, ни Тизба, ни даже Кисс - свирепый ньюфаундленд - не залаяли. Старик тихонько поднялся, чтобы посмотреть, что это за странные воры, которые выходили, вместо того чтобы войти. И вот что он увидел сквозь решетчатые ставни.
Высокий, стройный мужчина, похожий на Жоржа, вел под руку женщину в кружевном шарфе на голове. Они остановились под цветущей павловнией и сели на скамью.
Была чудесная серебристая ночь. Луна, скользя по верхушкам деревьев, бросала в густую листву блестящие блики.
Залитые лунным светом террасы, где, подстерегая ночных бабочек, расхаживали длинношерстые ньюфаундленды, застывшая гладь озер и прудов - все сияло спокойным, безмолвным сиянием, словно отраженное в серебряном зеркале. Там и сям по краю лужаек сверкали светляки.
Парочка молча сидела под сенью павловнии, скрытая во мраке, который образуют тени в лунную ночь. Но вдруг они показались в полосе света и, томно обнявшись, медленно пересекли лужайку и исчезли в буковой аллее.
"Я был в этом уверен!" - сказал себе старый Гардинуа, как только узнал их. Впрочем, ему не надо было особенно стараться, чтобы узнать их. Разве спокойствие собак и весь вид заснувшего дома не говорили ему достаточно красноречиво о том, какое дерзкое, безнаказанное и никому не ведомое преступление совершалось ночью в аллеях его парка? Как бы то ни было, старый крестьянин был в восторге от своего открытия. Не зажигая огня, он, тихонько посмеиваясь, снова улегся в постель. В маленьком, полном охотничьего оружия кабинете, откуда он подстерегал свои жертвы, вообразив сначала, что это воры, луна освещала только развешанные по стенам ружья да ящики с патронами разных калибров…
Жорж и Сидони вновь обрели свою любовь в уголке той же самой аллеи.
Истекший год, полный колебаний, смутной борьбы и сопротивления, казалось, был только подготовкой к их встрече. Нужно ли говорить о том, что, вступив на путь измены, они только удивились, что так медлили?.. Жорж Фромон был охвачен безумной страстью. Он обманывал жену, своего лучшего друга, обманывал Рислера, своего компаньона, верного товарища во всех случаях жизни.
Его теперь непрестанно мучили угрызения совести, но самая чудовищность проступка только усиливала его любовь. Эта женщина завладела всеми его мыслями, он понял, что до сих пор еще не жил. Что касается Сидони, то ее любовь была соткана только из тщеславия и злобы. Больше всего наслаждалась она сознанием, что Клер унижена в ее глазах. Если б она могла сказать ей: "Твой муж любит меня… Он изменяет тебе со мной!.." - ее радость была бы еще полнее. Ну, а Рислер… Он, по ее мнению, вполне это заслужил. На ее прежнем жаргоне ученицы из мастерской-она больше не говорила, но все еще думала на нем - бедняга был просто "старикан", за которого она вышла по расчету.
А "стариканы" ведь для того и существуют, чтобы их обманывали.
Днем Савнньи принадлежало Клер и подрастающей девочке, которая бегала по усыпанным песком дорожкам, улыбаясь птичкам и облакам. Свет и залитые солнцем аллеи были для матери и ребенка. Но голубые ночи принадлежали измене, дерзко водворившемуся здесь греху; он тихо говорил и бесшумно ходил за закрытыми ставнями, и перед его лицом заснувший дом становился немым и слепым, обретая все свое каменное бесстрастие, как будто ему было стыдно видеть и слышать.
V
СИГИЗМУНД ПЛАНЮС ДРОЖИТ ЗА СВОЮ КАССУ
- Экипаж, Шорш?.. Мне экипаж?.. Зачем?
- Уверяю вас, дорогой Рислер: вам это необходимо. Наша клиентура, наши дела расширяются с каждым днем, одной кареты нам уже недостаточно. Да и неудобно перед людьми, чтобы один компаньон разъезжал в экипаже, а другой всегда ходил пешком. Поверьте мне: это необходимый расход, и, само собой разумеется, он будет отнесен на общий счет фирмы. Соглашайтесь же!
Для Рислера это было настоящей жертвой.
Ему казалось, будто он крадет что-то, обзаводясь такой неслыханной роскошью, как экипаж, но в конце концов он уступил настояниям Жоржа, подумав: "То-то будет счастлива Сидони!"
Бедняге и в голову не могло прийти, что уже месяц тому назад Сидони сама выбрала у Биндера карету, которую хотел подарить ей Жорж Фромон, решив поставить ее стоимость в счет общих расходов, чтобы не возбудить подозрений мужа.
Добряк Рислер был точно создан для того, чтобы его всю жизнь обманывали. Врожденное простодушие, доверие к людям и ко всему окружающему, составлявшие основу его прямой натуры, проявлялись еще сильнее теперь, когда он был всецело поглощен заботами по изобретению Печатной машины Рислера. которая должна была произвести переворот в обойной промышленности и явиться его вкладом в товарищество. Оторвавшись от чертежей, он выходил из своей маленькой мастерской в первом этаже, погруженный в раздумье, с видом человека, у которого деловая жизнь и личная жизнь не сливаются. Он был счастлив, когда, вернувшись в мирную домашнюю обстановку, находил жену в хорошем расположении духа, всегда нарядную и улыбающуюся. Не вдаваясь в причины этой перемены, он все же заметил, что "малютка" с некоторого времени изменила свое отношение к нему. Она позволила ему вернуться к его прежним привычкам: к трубке за десертом, послеобеденному сну и свиданиям в пивной с Шебом и Делобелем. Их квартира тоже преобразилась, стала наряднее. С каждым днем обыкновенный комфорт уступал в ней место роскоши. От незатейливых жардиньерок с цветами и пунцовой гостиной Сидони перешла ко всему изысканному и модному, пристрастилась к старинной мебели и редкому фарфору. Ее спальня была обита бледно - голубым шелком, выстеганным, как футляр для драгоценностей. В гостиной на месте прежнего пианино стоял теперь рояль известной фирмы, и уже не два раза в неделю, а ежедневно являлась учительница пения г-жа Добсон со свернутым в трубочку романсом в руке.
Довольно странная особа была эта молодая американка с бледно-желтыми, цвета-лимонной мякоти волосами, разделенными пробором над упрямым лбом, и серо-голубыми глазами, отливавшими металлическим блеском. Муж не позволил ей поступить на сцену, и она стала давать уроки пения, а иногда и сама пела в буржуазных салонах. Живя в искусственном мире мелодий, она постоянно пребывала в какой-то сентиментальной экзальтации.
Она представляла собой олицетворенный романс. В ее устах слова "любовь", "страсть" казались состоящими чуть ли не ив двадцати слогов - так выразительно она их произносила. Выразительность! Вот что миссис Добсон ставила превыше всего и что она тщетно старалась передать своей ученице.
В то время был в моде романс "Ай, Чикита", и Париж распевал его несколько сезонов. Сидони добросовестно разучивала его; все утро было слышно, как она пела:
Ты женишься. Но, право.
Ты мне приносишь смерть!
- Смер-р-ть!! - выразительно прерывала ее г-жа Добсон, томно склоняясь над клавишами рояля. Она и в самом деле точно умирала: закатывала к потолку свои светлые глаза, в отчаянии запрокидывала голову. У Сидони никак это не получалось. Ее лукавые глазки, пухлые, трепещущие жизнью губы были не созданы для сентиментальностей эоловой арфы. Ей гораздо больше подошли бы песенки Оффенбаха или Эрве, с игривыми нотками, которые можно подчеркнуть жестом, движением головы или бедер, но она не смела признаться в этом своей томной учительнице. Впрочем, несмотря на то, что ей много приходилось петь у мадемуазель Ле Мир, голос ее был еще свеж и довольно красив.
У Сидони не было знакомых, и она сделала учительницу пения своей подругой. Она оставляла ее завтракать, брала с собой кататься в новой карете, прибегала к ее советам при покупках, при выборе туалетов и драгоценностей. Сентиментальный, сочувствующий тон г-жи Добсон располагал к откровенности. Ее постоянные жалобы, казалось, стремились вызвать ответные признания. Сидони рассказала ей о Жорже, о их любви, стараясь оправдать свою вину жестокостью родителей, силой выдавших ее замуж за богатого человека, гораздо старше ее. Г-жа Добсон тотчас же выразила готовность прийти на помощь влюбленным, и не из какого-либо расчета, а просто потому, что эта маленькая женщина питала страсть к любовным приключениям, к романическим интригам. Она была несчастна в семейной жизни: ее муж, дантист, бил ее, и она считала, что все мужья - чудовища. Но самым ужасным из всех тиранов представлялся ей Рислер, и она находила, что жена вправе обманывать и ненавидеть его.
Это была деятельная и чрезвычайно полезная наперсница. Два-три раза в неделю она приносила билеты в Оперу, на итальянцев, или в один из тех маленьких модных театров, которые в течение одного сезона привлекают к себе весь Париж. Рислеру говорили, что билеты достает г-жа Добсон, - она получает их сколько угодно в тех театрах, где поют. Несчастный и не подозревал, что самая скромная из этих лож на модную премьеру часто обходилась его компаньону в десять или пятнадцать луидоров. Да, что и говорить, такого мужа было легко обманывать! Его неистощимая доверчивость спокойно принимала всякую ложь; к тому же он был очень далек от того искусственного мира, в котором его жена начинала уже приобретать известность. Он никогда не сопровождал ее. В первое время после женитьбы он несколько раз был с нею в театре, но, слишком флегматичный, чтобы заниматься разглядыванием публики, и недостаточно восприимчивый к искусству, чтобы интересоваться спектаклем, он позорно засыпал. А потому он был бесконечно признателен г-же Добсон за то, что она заменяла его подле Сидони. А она делала это так охотно!..
Вечером, когда жена уезжала, всегда великолепно одетая, он провожал ее восхищенным взглядом, не подозревая ни стоимости ее туалетов, ни, главное, того, кто платил за них. Свободный от всяких подозрений, он ждал ее возвращения, рисуя у камина, и ему было отрадно думать: "Как она там веселится!"
Этажом ниже, у Фромонов, разыгрывалась та же комедия, но только с переменой ролей. Здесь дома оставалась жена. Каждый вечер, через полчаса после отъезда Сидони, большие ворота снова раскрывались, чтобы пропустить карету Фромонов, увозившую Жоржа в клуб. Ничего не поделаешь! Этого требует коммерция. В клубе за карточным столом заключаются крупные сделки, и ему приходится бывать там в интересах торгового дома. Клер наивно верила этому. Когда муж уходил, ее на минуту охватывала грусть. Ей так хотелось побыть с ним дома или выйти с ним под руку, повеселиться вместе! Но при виде девочки, щебетавшей у камина и болтавшей розовыми ножками, пока ее раздевали, мать скоро успокаивалась, тем более что магическое слово "дела" - этот аргумент государственной важности для коммерсантов - всегда приходило ей на помощь, заставляя мириться с неизбежным.
Жорж и Сидони встречались в театре. Показываясь вместе, они прежде всего испытывали чувство удовлетворенного тщеславия. На них обращали внимание. Сидони теперь и в самом деле была очаровательна; для того, чтобы ее хорошенькое неправильное личико произвело должный эффект, ей нужны были экстравагантные наряды, и она научилась так искусно подбирать их, что они казались точно созданными для нее. Побыв недолго в театре, Жорж и Сидони уезжали, оставляя в ложе г-жу Добсон. Они сняли маленькую квартирку на авеню Габриэль, у Елисейских Полей, - мечта девиц из мастерской Ле Мир, - две тихие, роскошно обставленные комнаты, где безмолвие богатых кварталов, нарушаемое лишь проезжавшими экипажами, бережно охраняло их любовь. Привыкнув понемногу к своему новому положению, Сидони стала смелее, у нее появились всевозможные фантазии. От дней трудовой жизни она сохранила в памяти названия танцевальных зал и известных ресторанов, куда ее теперь толкало любопытство; не меньшее удовольствие испытывала она, когда перед нею широко распахивались двери дорогих модисток, имена которых до сих лор она знала только по вывескам. Ведь в своей любви она главным образом искала вознаграждения за все печали и унижения юных лет.
Когда она возвращалась из театра или с ночной прогулки по Булонскому лесу, для нее не было большего удовольствия, как поужинать в Английском кафе, в атмосфере роскоши и порока. Из этих постоянных "экскурсий" она вынесла манеру говорить, держаться, рискованные песенки и покрой платьев, и в ее лице в буржуазную атмосферу старого торгового дома проник экстравагантный дух веселящегося продажного Парижа того времени.
На фабрике уже начинали что-то подозревать. Женщины из народа, даже самые бедные, живо разберутся в туалете! Когда около трех часов дня г-жа Рислер выходила из дому, пятьдесят пар зорких, завистливых глаз, притаившись за стеклами полировочных мастерских, провожали ее взглядом, проникая в ее преступную совесть сквозь черный бархатный доломан и лиф из сверкающего стекляруса.
Эта маленькая безумная головка не замечала, что все ее секреты бросались в глаза, как те яркие ленты, что развевались вокруг ее открытой шеи, а ее ноги, обутые в изящные золотистые ботинки на десять пуговиц, рассказывали на ходу про все свои тайные похождения, про устланные коврами лестницы, по которым они поднимались, отправляясь ночью ужинать, про теплые меха, в которые их укутывали, когда карета катилась вокруг озера во мраке, прорезанном светом фонарей.
Работницы, посмеиваясь, шептались: "Поглядите-ка на эту красотку!.. Нечего сказать, хорош наряд для улицы!.. Уж, конечно, не к обедне она идет в таком виде… И подумать только, что еще каких-нибудь три года назад она каждое утро бегала в мастерскую в дешевеньком пальтишке, положив в карман на два су горячих каштанов, чтобы было теплее пальцам… А теперь, видите ли, мадам изволят кататься в карете!.." И в облаках талька, под треск печей, одинаково раскаленных и зимой и летом, не одна из этих девушек задумывалась о причудах судьбы, внезапно изменяющих жизнь женщины, и бедняжки мечтали о великолепном туманном будущем, которое - кто знает? - может быть, ожидает и их.
Все считали Рислера обманутым мужем. Двое рабочих из печатного цеха - завсегдатаи Фоли-Драматик - уверяли, что несколько раз видели в этом театре г-жу Рислер с каким-то мужчиной, прятавшимся в глубине ложи. Дядюшка Ахилл тоже рассказывал удивительные вещи… Что у Сидони есть любовник, что у нее, может быть, даже несколько любовников, - в этом никто больше не сомневался. Только никому еще не приходило в голову, что это мог быть Фромон-младший.
А между тем она и не старалась скрывать свои отношения с ним. Напротив, она, казалось, даже бравировала этим; возможно, именно это их и спасало. Сколько раз она бесцеремонно останавливала Жоржа на крыльце, чтобы условиться о вечернем свидании! Как часто заставляла его трепетать, когда, глядя на него в упор, обращалась к нему при всех как ни в чем не бывало. Но когда проходил первый страх, Жорж был признателен ей за эту смелость, приписывая ее страстной любви. Он ошибался.
Не признаваясь себе в этом, Сидони хотела только одного: чтобы, приоткрыв занавеску, их увидела Клер, чтобы в душу ей закралось подозрение… Для полного счастья ей недоставало только беспокойства соперницы. Но как она ни старалась, Клер Фромон ничего не замечала и жила, подобно Рислеру, в невозмутимом покое.
Только старый кассир Сигизмунд был по-настоящему озабочен. Но и он меньше всего думал о Сидони, когда, заложив перо за ухо, оставлял на минуту счета и задумчиво глядел сквозь решетку кассы на сырые дорожки садика. Он думал только о своем хозяине, о "господине Шорше", который брал теперь в кассе много денег на свои текущие расходы и вносил путаницу в его книги. Каждый раз у него находился новый предлог. Подойдя к окошечку, он с развязным видом говорил:
- Не найдется ли у вас немного денег, милейший Планюс?.. Я вчера опять здорово проигрался, и мне бы не хотелось посылать в банк из-за такого пустяка…