Как раз в эту минуту Рислер берет на руки крошку-прелестный сверток белой материи и светлых лент и, словно добрый дедушка, старается ужимками и гримасами рассмешить ее, заставить лепетать. Каким он кажется старым, бедняга! Наклоняясь к ребенку, он сгибает свое большое, грузное тело, старается смягчить свой грубый голос, который звучит от этого особенно глухо… Все это выходит у него смешно и неуклюже…
Жена его наверху топает ногой и цедит сквозь зубы:
- Болван!
Наконец ей надоедает ждать, и она посылает сказать ему, что завтрак подан, но игра в самом разгаре, и Рислер Не знает, как ему уйти, как прервать этот взрыв радости и птичьего щебетанья. В конце концов ему все же удается передать ребенка кормилице, и он взбегает по лестнице, заливаясь смехом. Входя в столовую, он еще продолжает смеяться, но взгляд жены сразу останавливает его.
Сидони сидит за столом перед маленькой жаровней, на которой разогревается кушанье. Ее поза жертвы дает понять, что она намерена во что бы то ни стало сорвать на нем свое дурное расположение духа.
- Явились!.. Наконец-то!..
Рислер, слегка сконфуженный, садится.
- Видишь ли, малютка… этот ребенок…
- Я уже просила вас не говорить мне "ты". Это неуместно.
- Но когда мы одни?..
- Нет, по-видимому, вы никогда не применитесь к нашему новому положению. И что получается? Меня здесь никто не уважает. Даже Ахилл едва кланяется мне, когда я прохожу мимо его будки… Конечно, я не госпожа Фромон и у меня нет собственного выезда…
- Послушай, малютка, ты… то есть, вы хорошо знаете, что ты… что вы можете пользоваться каретой госпожи Шорш. Она всегда предоставляет ее в наше распоряжение.
- Сколько раз нужно повторять вам, что я ничем не желаю быть обязанной этой женщине!
- Сидони!..
- Ну, да я знаю, это установлено… Госпожа Фромон - святыня. Ее нельзя тронуть. А я… я должна мириться с моим жалким положением в доме, позволять унижать себя, топтать ногами…
- Да выслушай же меня, малютка!..
Бедный Рислер пытается возразить, сказать хоть слово в защиту своей дорогой г-жи Шорш… Но он не понимает, что это худший способ примирения, и Сидони вдруг разражается:
- А я вам говорю, что, несмотря на свой кроткий вид, эта женщина - злая гордячка!.. Она меня ненавидит, я знаю… Пока я была бедной маленькой Сидони, которой бросали подачку - сломанные игрушки и старые платья, - все было хорошо, но теперь, когда я такая же госпожа, как и она, это раздражает, унижает ее. Мадам дает мне свысока советы, критикует мои поступки… Я, видите ли, напрасно взяла себе горничную… Конечно! Разве я не привыкла обходиться без прислуги?.. Она постоянно ищет случая, чтобы задеть меня. Когда я бываю у нее по средам, надо слышать, каким тоном спрашивает она меня при всех: "Как поживает милая госпожа Шеб?" Ну, что ж! Я - Шеб, а она - Фромон! Думаю, что одно стоит другого. Мой дедушка был аптекарь. А ее дед? Кто он такой? Крестьянин, разбогатевший на ростовщичестве… Я еще скажу ей это как-нибудь, если она будет слишком зазнаваться; скажу также, что их дочь - хоть они и не замечают этого - похожа на старика Гардинуа, а уж, видит бог, он не очень-то красив…
- О!.. - только и произносит Рислер, не находя слов для возражений.
- Ну и восхищайтесь, пожалуйста, их ребенком! Девчонка вечно больна. Всю ночь пищит, словно котенок. Мешает мне спать… А днем изволь слушать, как мамаша играет на фортепьяно и выводит свои рулады: тра-ла-ла-ла… Была бы еще музыка веселая!
Рислер избрал благую часть: он замолчал. А немного погодя, видя, что Сидони начинает затихать, он окончательно успокаивает ее комплиментами:
- Как мы милы сегодня! Мы, верно, едем сейчас с визитами?
Чтобы избежать обращения на "ты", он пользуется неопределенной формой.
- Нет, я не еду с визитами, - отвечает с некоторой гордостью Сидони. - Напротив, я сама принимаю. Сегодня мой приемный день!..
Видя удивленную, смущенную физиономию мужа, она продолжает:
- Ну да, сегодня мой приемный день… Ведь есть же свой день у госпожи Фромон… Почему же его не может быть у меня?
- Конечно, конечно, - поддакивает Рислер, с беспокойством поглядывая вокруг. - То-то я вижу столько цветов везде - на площадке, в гостиной….
- Да, утром горничная нарвала их в саду… Я не должна была делать этого? О, вы ничего не говорите, но я уверена, что вы осуждаете меня… А я думала, что цветы в саду принадлежат нам так же, как и им.
- Конечно… но все-таки ты… вы… может быть, лучше было бы…
- Спросить разрешения?.. Ну, да… унижаться из - за нескольких несчастных хризантем и двух-трех веток зелени! Впрочем, я и не скрываю, что нарвала эти цветы, и когда она придет сюда…
- Разве она должна прийти? Как это мило с ее стороны!
Сидони так и подпрыгнула от возмущения.
- Как! Мило?.. Недоставало только, чтобы она не пришла. Могу же я каждую среду скучать у нее в обществе всяких ломак и кривляк?!
Она умолчала о том, что эти среды г-жи Фромон оказывали ей большую услугу, что они были для нее чем-то вроде еженедельного журнала мод, одним из тех практических руководств, где даются советы, как нужно войти, выйти, поклониться, поставить цветы в жардиньерку и сигары на курительный столик; не говоря уже о том, что она находила там целую серию моделей, узнавала имена и адреса лучших портних. Умолчала Сидони и в том, что всех этих подруг Клер, о которых она отзывалась сейчас так презрительно, она умоляла прийти к ней в ее приемный день и что они сами назначили этот день.
Придут ли они? Неужели г-жа Фромон-младшая непосетит первой пятницы г-жи Рислер-старшей, нанесет ей такое оскорбление? Она была точно в лихорадке от беспокойства и ежеминутно торопила мужа:
- Да пошевеливайтесь же вы! Боже мой, как вы долго завтракаете!
Дело в том, что одной из слабостей Рислера была привычка есть не спеша и покуривать за столом трубку, прихлебывая маленькими глотками кофе. Но сегодня ему приходится отказаться от любимых привычек, оставить трубку в футляре, чтобы не надымить, и, едва проглотив последний кусок, идти скорее переодеваться, так как жена настаивала, чтобы он пришел потом приветствовать ее дам.
Зато какая сенсация на фабрике, когда Рислер-старший появляется в будний день в черном сюртуке и парадном галстуке!
- Ты что это, на свадьбу собрался? - кричит ему из-за своей решетки кассир Сигизмунд.
А Рислер отвечает не без гордости:
- Сегодня приемный день моей жены.
Скоро все в доме узнают о приемном дне Сидони, а дядя Ахилл, присматривающий за садом, не очень-то доволен: он обнаружил, что обломаны ветви у зимних лавров, при входе.
Рислера стесняет новый сюртук, он снимает его и, засучив белоснежные манжеты, усаживается перед доской и рисует при ярком свете, вливающемся в большие окна. Но мысль, что жена ждет гостей, не выходит у него из головы, беспокоит его, и время от времени он со вздохом облекается в сюртук и идет к себе.
- Пришел кто-нибудь? - спрашивает он робко.
- Нет, сударь, никого.
Расставив вокруг себя кресла и стулья, Сидони с видом особы, принимающей гостей, восседает в великолепной красной гостиной. Да, у них теперь есть гостиная с обитой красным штофом мебелью, с консолью между окнами и красивым столиком на ковре со светлыми цветами. Там и сям книги, журналы, корзиночка для рукоделия, сплетенная из шелковых желудей, букетик фиалок в хрустальной вазе, зеленые растения в жардиньерках. Все это расставлено точно так же, как этажом ниже, у Фромонов, но только вкус - эта невидимая грань, отделяющая утонченное от вульгарного, - еще не выработан здесь. Это как бы посредственная копия с прекрасной жанровой картины. На самой хозяйке слишком новое платье. Скорее похоже, что она в гостях, а не у себя дома. Впрочем, в глазах Рислера все великолепно, безукоризненно, и, входя в гостиную, он уже собирается высказать это, но, заметив разгневанный взгляд жены, бедный муж робко останавливается.
- Смотрите, уже четыре часа!.. - говорит она ему, сердито указывая на часы. - Никто не придет… Но больше всего меня возмущает Клер: неужели она не могла подняться ко мне?.. Я уверена, что она дома… Я слышу ее.
И действительно, с двенадцати часов дня Сидони прислушивается к малейшему шуму в нижнем этаже, к крикам ребенка, к стуку затворяемой двери. Рислеру хочется уйти, избежать повторения утреннего разговора, но его жена решает иначе. Пусть хотя бы он побудет с нею, раз все покинули ее. И он остается и сидит, неловкий, точно пригвожденный к месту, как человек, который не смеет пошевельнуться во время грозы из страха привлечь молнию. Сидони нервничает, ходит взад и вперед по гостиной, то переставит стул, то снова водворит его на место, мимоходом посмотрит на себя в зеркало, позвонит горничной, чтобы та справилась у Ахилла, не приходил ли кто к ней. Он такой злюка, этот Ахилл. Может быть, когда спрашивают ее, он отвечает, что ее нет дома.
Но, нет… Швейцар никого не видел.
В гостиной унылое молчание. Сидони стоит у левого окна, Рислер - у правого. Обоим виден маленький садик, который уже начинают окутывать сумерки, виден черный дым, выбрасываемый высокой трубой в низко нависшее небо. Первым освещается в нижнем этаже окно Сигиэмунда. Кассир сам с необычайной тщательностью заправляет лампу, и его длинная тень движется перед огнем, сгибается у решетки. Все эти привычные подробности на минуту отвлекают гнев Сидони.
Но вот во двор въезжает небольшая карета и останавливается у подъезда. Наконец-то! Восхитительный вихрь шелка, цветов, стекляруса, кружев и мехов быстро проносится по крыльцу, и Сидони узнает одну из самых элегантных посетительниц салона Фромонов, жену богатого торговца бронзой. Какое счастье дождаться такого визита! Супруги поспешно занимают места: муж становится у камина, жена, расположившись в кресле, небрежно перелистывает журнал. Напрасный труд! Прекрасная гостья приехала не к Сидони - она зашла этажом ниже…
Ах, если б г-жа Фромон могла слышать, что говорит сейчас ее соседка о ней и о ее приятельницах!
В эту минуту дверь отворяется, и служанка докладывает:
- Мадемуазель Планюс.
Входит сестра кассира, скромная, робкая старая дева.
Она сочла своим долгом нанести визит жене патрона своего брата и не может прийти в себя от удивления, что ей оказывают такой радушный прием. Ей поднимаются навстречу, за ней ухаживают… "Как это мило с вашей стороны… Присядьте, пожалуйста, поближе к огню!.." Какая предупредительность, какой интерес к каждому ее слову! Рислер так сердечно улыбается, словно благодарит за что-то. Сама Сидони так и рассыпается в любезностях, довольная, что может показаться во всем своем блеске особе, когда-то равной ей по положению, а главное, что та, другая, внизу, слышит, что у нее гости. И она старается произвести как можно больше шума: переставляет кресла, отодвигает стол. А когда старая дева, ослепленная, очарованная и смущенная, собирается уходить, ее провожают до лестницы, шурша оборками, и громко кричат, перегнувшись через перила, что по пятницам они всегда дома… Вы слышите? По пятницам!..
Совсем стемнело. В гостиной зажжены две большие лампы. Слышно, как в соседней комнате служанка накрывает на стол. Все кончено. Г-жа Фромон-младшая не придет.
Сидони позеленела от злости.
- Какова ломака!.. Не может подняться на восемнадцать ступенек… Мадам, конечно, считает, что мы слишком мелкие людишки для нее… Уж я отомщу ей за это!..
И по мере того как она изливает свой гнев в несправедливых нападках, ее голос становится грубым, в нем появляются вульгарные интонации, выговор, выдающий в ней бывшую ученицу из мастерской Ле Мир.
Рислер имел неосторожность вставить замечание:
- Как знать? Может быть, болен ребенок.
Она поворачивается к нему с таким разъяренным видом, словно готова укусить его.
- Оставьте вы меня наконец в покое с этим ребенком!.. Вы больше всех виноваты в том, что так получилось… Вы не умеете заставить людей уважать меня.
Дверь в ее комнату захлопывается так, что дрожат стеклянные колпаки на лампах и безделушки на этажерках. А Рислер, оставшись один, неподвижно стоит посреди гостиной и, разглядывая с удрученным видом свои белоснежные манжеты и носки широких лакированных ботинок, бормочет:
- Приемный день моей жены…
II
ЖЕМЧУЖИНА НАСТОЯЩАЯ И ЖЕМЧУЖИНА ПОДДЕЛЬНАЯ
"Что с ней такое? Что я ей сделала?" - часто спрашивала себя Клер Фромон, думая о Сидони.
Она понятия не имела о том, что произошло когда-то в Савиньи между ее подругой и Жоржем. Прямая, бесхитростная натура, она даже не подозревала, какое завистливое и низкое честолюбие произрастало рядом с нею в течение пятнадцати лет. А между тем загадочный взгляд, который порою бросала на нее Сидони, и холодная улыбка, появлявшаяся на ее хорошеньком личике, безотчетно волновали ее. Подчеркнутая вежливость, неуместная между подругами детства, сменялась вдруг у Сидони вспышками плохо скрытого гнева, сухим, резким тоном, приводившим Клер в недоумение, как неразрешимая загадка. Порой к ее беспокойству примешивалось странное, смутное предчувствие большого несчастья, - ведь все женщины в какой-то мере ясновидящие и даже у самых неискушенных при всем их неведении зла бывают иногда проблески удивительной прозорливости.
Случалось, что после какого-нибудь продолжительного разговора или одной на тех неожиданных встреч, когда застигнутые врасплох лица выдают затаенные мысли, г-жа Фромон невольно задумывалась над странным поведением Сидони, но повседневная жизнь с ее обязанностями и заботами не давала ей времени останавливаться на таких мелочах.
Для каждой женщины наступает период, когда жизнь делает вдруг такой крутой поворот, что сразу меняется весь ее кругозор, все прежние взгляды.
Будь Клер молодой девушкой, ее сильно огорчило бы сознание, что связывающие их узы дружбы постепенно рвутся, словно от прикосновения чьей-то злой руки. Но за это время она потеряла отца - самую большую, единственную привязанность своей юности, - потом вышла замуж. Появился ребенок с его милыми непрерывными требованиями. Кроме того, с нею жила мать, почти впавшая в детство, отупевшая после трагической смерти мужа. При такой, полной забот, жизни Клер не могла уделять особого внимания капризам Сидони; она даже почти не удивилась ее браку с Рислером. Конечно, он слишком стар для нее, но раз они любят друг друга…
Ну, а досадовать на то, что маленькая Шеб заняла такое положение, стала ей почти ровней, - такие низкие чувства были несвойственны благородной натуре Клер. Напротив, она от всего сердца хотела бы видеть счастливой и уважаемой эту молодую женщину, которая жила бок о бок с нею, жила, можно сказать, ее жизнью и была подругой ее детства. Она искренне пыталась научить ее чему-нибудь, ввести в свое общество, поступала с ней так, как поступают с одаренной провинциалкой, которой недостает очень немногого, чтобы стать очаровательной.
Но молодые хорошенькие женщины неохотно принимают друг от друга советы. Как-то раз, в день званого обеда, г-жа Фромон увела Сидони в свою комнату и, улыбаясь, мягко, чтобы не обидеть ее, сказала:
- Слишком много драгоценностей, дорогая. Затем, видишь ли, при закрытых платьях не носят цветов в волосах…
Сидони покраснела, поблагодарила подругу, но в глубине души затаила против нее еще одну обиду.
В кругу Клер ее приняли довольно холодно.
У Сен-Жерменского предместья свои претензии, у Маре - свои!
Жены и дочери промышленников и богатых фабрикантов знали историю маленькой Шеб, но они угадали бы ее по одной только манере Сидони держать себя с ними.
Как ни старалась она подладиться под их тон, в ней все-таки проглядывала бывшая мастерица. Ее преувеличенная, иногда слишком заискивающая любезность шокировала, как фальшивый тон лавочников, а ее надменность напоминала надменность старших продавщиц из модных магазинов, этих особ, что, щеголяя в черных шелковых платьях, которые они вечером, уходя, оставляют в гардеробной, и гордясь своими пышными прическами, величественно ввирают на мелких людишек, позволяющих себе торговаться.
Сидони чувствовала, что за ней наблюдают, что ее критикуют, ей всегда приходилось быть начеку. Имена, которые называли в ее присутствии, развлечения, празднества, книги, о которых при ней говорили, - все это было ей незнакомо. Клер по мере сил посвящала ее во все, старалась чуть что протянуть ей дружескую руку. Но многие из этих дам находили Сидони красивой, а этого было достаточно, чтобы ее вторжение в их общество вызвало всеобщее недовольство. Некоторые из них, кичась положением и богатством своих мужей, из кожи лезли, чтобы унизить эту маленькую выскочку оскорбительным молчанием или снисходительной вежливостью.
Сидони объединяла их всех в одном слове - враги. Подруги Клер - это значило: ее враги. Но настоящую неприязнь питала она только к ней одной.
Компаньоны понятия не имели о том, что происходило между их женами.
Рислер-старший, поглощенный изобретением печатной машины, просиживал иногда до глубокой ночи за чертежным столом. Фромон-младший проводил целые дни вне дома, завтракал в клубе и почти никогда не бывал на фабрике. У него были на то свои причины.
Соседство Сидони волновало его. Воспоминания о былом пылком увлечении, о любви, принесенной в жертву последней воле дяди, преследовали его вместе с сожалением о том, что уже ничего нельзя поправить, и, чувствуя свою слабость, он избегал Сидони. Это был мягкий, бесхарактерный человек, достаточно умный, чтобы разобраться в себе, но слишком безвольный, чтобы управлять собою. В вечер свадьбы Рислера Жорж, хотя сам женился всего несколько месяцев назад, вновь был охвачен в присутствии этой женщины тем волнением, какое испытывал когда-то в грозовой вечер в Савнньи. С тех пор он инстинктивно избегал встреч с нею, разговоров о ней. К несчастью, они жили в одном доме, женщины по десять раз в день заходили друг к другу, нечаянные встречи были неизбежны. И получалось так, что муж, желая остаться верным семейному очагу, совершенно забросил его и стал искать развлечений вне дома.
Клер нисколько не удивлялась атому. Отец приучил ее к постоянным отлучкам "по делам". В отсутствие мужа, верная долгу жены и матери, она придумывала для себя бесконечные обязанности, всевозможные занятия: гуляла с ребенком или же отдыхала на солнышке, радуясь, что так хорошо растет ее девочка, а потом возвращалась домой, вся пронизанная весельем и смехом играющих на воздухе малышей, с отблеском их радости в своих всегда серьезных глазах.
Сидони тоже много выходила. Поздно вечером коляска Жоржа, въезжая в ворота, заставляла сторониться г-жу Рислер в роскошном туалете, возвращавшуюся после продолжительных прогулок по Парижу. Бульвары, витрины магазинов, покупки, которые она делала не торопясь, как бы наслаждаясь новым для нее удовольствием покупать, задерживали ее подолгу вне дома. Они обменивались поклоном и холодным взглядом на повороте лестницы. Жорж, словно спасаясь от опасности, поспешно входил к себе и, чтобы скрыть только что пережитое волнение, принимался ласкать ребенка, которого протягивала ему жена.