Отец Олимпиады тоже заснул не сразу. Размышлял, рассчитывал. Почтенное ремесло грамматика приносило очень мало денег. Учителя жили бедно, а у него было трое рабов, как у людей зажиточных. Посторонние считали, что грамматик проживает какое-то наследство. Олимпиада знала, что никакого наследства не было, но не задумывалась над тем, откуда же отец добывает столько денег. Сам он никогда об этом с дочерью не говорил. Держал от нее в тайне второе свое занятие - менее почтенное, но более прибыльное. Подслеповатый учитель стакнулся с двумя метеками, которые торговали рабами - главным образом подростками и детьми. Почти каждый вечер он ходил обучать этих подневольных ребят искусству разыгрывать миметические представления, Под руководством знатока мифологии обнаженные мальчики и девочки изображали похождения богов со смертными женщинами, воспетые Гесиодом в его "Эоях". Неумелых и строптивых учитель тут же стегал плеткой. Сопротивлялись не все. Некоторым, особенно мальчикам побойчее, наука нравилась, и потом на пирах богачей дети-рабы играли так естественно, что зрители удивлялись и восхищались.
Иногда учителю грамматической школы, любившему к тому же философию стоиков, бывало не по себе, но он утешался мыслью о том, что даже великий Сократ не прочь был порой полюбоваться подобными зрелищами.
Миртиллу, хотя и простолюдинку, но свободнорожденную, конечно, нельзя было использовать вместе с рабами. Однако у грамматика было еще и третье занятие, тоже тайное и уважением не пользовавшееся. При случае он сводил девушек, еще не знавших любви, с богатыми распутниками, которым женщины с опытом успели надоесть. За такие услуги учителю платили щедро.
Он сразу понял, что юная огородница не прочь стать гетерой. Пригласил приходить почаще, если ей не скучно его слушать. Миртилла, к большому удовольствию любившей ее Олимпиады, стала ходить к ней по два, по три раза в неделю. Если подруга была занята, охотно проводила время с ее отцом. Прилежно слушала рассказы грамматика. Узнала от него об Аспазии, подруге Перикла и учительнице многих ораторов, о Герпеллиде, любовнице Аристотели, о Лаиде-старшей, такой же богачке, как и Фриза, и о многих других знаменитых гетерах. О сyдьбе Лаиды-младшей учитель из осторожности умолчал - предание гласило, что где-то в Фессалии жены ее любовников побили блудницу камнями в храме Афродиты. Зато рассказал об алтарях, воздвигнутых в честь гетер в разных городах Эллады. Говорил не об одних только гетерах. Девушка услышала заодно немало занимательных историй о богах и богинях, которые зачастую вели себя совсем как люди.
Мифы были интересны, но Миртилла и раньше знала, что времена теперь не прежние. Боги давно перестали сходить на землю, и смертная не могла больше встретиться ни с Зевсом, ни с Аполлоном, ни с Гермесом. Не хотели знать женщин и полубоги. Приходилось рассчитывать, самое большее, на знаменитых людей, но, чтобы стать подругой кого-нибудь из них, нужно было хотя бы читать и писать. Миртилла попросила грамматика обучить ее грамоте, Учитель охотно согласился. Грамотная красавица ценилась дороже неграмотной, и он надеялся заработать на своей ученице немало мин.
Миртилла долго не решалась сказать матери о своем желании стать гетерой, Боялась ее огорчить. Старые люди ведь боятся перемен. Когда наконец сказала, оказалось, что мать давно догадалась, но совсем не огорчена. Отчего же нет... Не копаться же ее девочке целый век на огороде, как она сама копалась. Приятельницы матери, огородницы и рыночные торговки, тоже одобрили. Гетера, если ей повезет, может так разбогатеть... Какие дома у некоторых - дворцы настоящие... И какие люди с ними дружат - первые в Афинах.
Но до дворцов и первых людей оказалось очень далеко. Их Миртилла и в глаза не видела. Зарабатывала она не так и мало, но все почти уходило на наряды, на обувь, на благовония. Нельзя иначе гетере... Мать никогда не упрекала дочь, но Миртилла сама чувствовала, что не того она ждала от нее. Надеялась, что можно будет продать огород и наконец отдохнуть, а приходилось по-прежнему работать и работать. И матери было тяжело, и дочь стыдилась покупать новый шелковый тарантидион, когда ее мать ходит в заплатанном хитоне. Не раз уже было стыдно, а этот тарантидион стал жечь совесть. Купить все-таки купила, но в тот же день решила бесповоротно, что из Афин она уедет. Уедет, добьется достатка и тогда возьмет мать к себе. Надо попытать счастья, пока она еще совсем молода. Что может удаться в семнадцать, то лет через десять, наверное, не удастся.
Начала расспрашивать, куда бы стоило поехать. Знающие люди советовали - только не в города Великой Греции - там эллинских гетер всюду много. В египетские порты тоже не стоит. Лучше всего выбрать какой-нибудь не очень большой, по богатый город подальше от Эллады. В таких краях афинянки в почете. Если не боится холода, пусть едет в Тавриду - там разбогатеет сразу. Но холода Миртилла боялась больше всего - даже больше привидений, пьяных и дурного глаза. Таврида казалась ей концом света, и туда она не поехала. Случайно встретила гончара из Лампсака, приехавшего на побывку к брату. Человек был пожилой, надежный. Расспросила его, что и как. Сходила, как водится, к гадалке. Бобы предвещали удачу. Попросила гончара взять с собой - одной было страшно ехать в такую даль. Тот подумал, подумал и согласился. Кой-какие сбережения у Миртиллы все же были, и она обещала за все платить сама.
Поплакала на могиле отца, поплакала, прощаясь с подругами. Разрыдалась, прощаясь с матерью.
В пути очень страдала от качки - никогда раньше не бывала в море. Когда сошла на берег и впервые посмотрела в зеркало, сама себя не узнала - лицо пожелтело, словно после горячки, глаза ввалились, почерневшие губы растрескались. Еле донесла свой нетяжелый узел - не много имущества было тогда у Миртиллы... Гончар устроил ее у своей сестры, старухи-огородницы на хуторке за городом. Дня три пролежала у нее в каморке. Потом пришла в себя, выкупалась в море, пожарилась, как следует на солнце, снова выкупалась и вернулась домой, как и прежде, веселой и бодрой. Огородница ее полюбила. Афинская гетера не спешила устраивать свои дела. Пока что босиком, подоткнув хитон, копалась вместе с хозяйкой в огороде. В город ходила, завернувшись в гиматий, да и то только по вечерам. Не хотела, чтобы ее видели раньше времени. Присматривалась, прислушивалась. Может быть, еще и не стоит оставаться в Лампсаке...
Вскоре решила, что стоит. Город и большой и богатый. Много царских чиновников, купцов, ничего не делающих философов. Стоит немалый гарнизон. И театр есть, а при нем свой синод актеров. Гетеры же совсем простенькие - в Афинах такие девки бродят по улицам или стоят перед дверями порнейонов. Больше всё фракийские рабыни, коренастые грубые женщины, которые плохо говорят по-гречески и прячутся от солнца. Миртилле объяснили, что гречанки стараются попасть в Абидос, где прославленная школа гетер и храм Афродиты Блудницы. Но до этого города хотя и близко, а в Лампсаке не в обычае туда ездить. Молодая афинянка надеялась, что ее бронзовое тело куда красивее, чем поросячья белизна их здешних подруг.
Шестидесятилетняя огородница жила одна. Бойкая старуха отлично знала свой город - всю жизнь из него не выезжала. При ней и разбогател и разросся Лампсак. Огородница нашла своей жилице комнату близ храма Аполлона и рынка. Новая хозяйка, тоже одинокая старая вдова, была рада взять подороже с гетеры. Сразу обещала не вмешиваться в ее дела. Она же и рассказала, кому стоило, что в Лампсак приехала гетера из Афин, по сравнению с которой все здешние гетеры все равно, что чадящие плошки перед Каллипольским маяком.
Некоторые не поверили, другие решили проверить. Месяца через три у Миртиллы нашлись такие поклонники, что она смогла нанять домик, в который пригласила Феокрита и Херсия.
Молодому философу сказала неправду - трудно гетере не лгать. На другой день после пира никакого свидания с македонским воином из Каллиполя у нее не предстояло - этот воин уже месяц назад уплыл на родину. Честно исполнил то, что обещал,- перед отъездом надел Миртилле на руку браслет в виде двух цапель с вытянутыми шеями. Гетера спрятала его вместе с другими драгоценностями в бронзовый ларец, который держала в тайнике. Обманула Херсия - невелик, правда, обман, - чтобы отдохнуть денек после утомительного пира. Она знала, что значит позвать гостей и самой все приготовить. Недавно нанятая новая служанка была совсем еще неопытная. Неоткуда было и научиться готовить по-городскому дочери полунищего крестьянина -лаоя, только что с голодухи ушедшей в Лампсак.
VIII
Миртилла решила угостить Феокрита, а заодно и Херсия, как можно лучше. Прислушиваясь к тому, как говорили с поэтом на пиру самые почетные гости, гетера поняла, что он очень известный человек. С таким она еще никогда не встречалась. Возвращаясь полупьяная на рассвете от Неофрона, подумала: "Вот, если бы..." Вздохнула и сказала себе, что и думать не стоит. Не таких, как она, знавал поэт Феокрит. Хоть бы только остался доволен угощением, раз уж согласился прийти. Почечему-то Миртилла сразу поверила, что этот человек не обманет.
Весь день отдыхала. Велела служанке никого не пускать. Она больна, - и все… Следующую ночь спала беспокойно. Снились оба - и Херсий и Феокрит. Ранним утром отправилась со служанкой на рынок. Мысли бы заняты предстоящей встречей со знаменитым человеком. Пожалела даже, что пришлось пригласить и Херсия; все же лучшие было бы без него... Но Феокрит, пожалуй, не захотел бы прийти один.
Миртилла купила все самое лучшее, что удалось найти: живую морскую рыбу, жирную баранью ногу, крупных виноградных улиток, лукошко ранних вишен, привезенных откуда-то с юга. В винном погребе взяла три сорта вина. Тесто для медовых пряников, обещанных гостям, было замешено с вечера.
Подумала заранее и о том, как оденется. Конечно, иначе, чем на пиру, - надо дома выглядеть поскромнее. Решила на этот раз надеть длинный хитон из матового темно-вишневого шелка с египетским узором. Волосы стянет лентой под цвет платья и сандалии наденет тоже темно-вишневые. Знала, какие тона идут к ее загорелой коже и иссиня-черным волосам.
В знойный весенний день у раскаленной печи было нестерпимо жарко. Густые гранатовые кусты не пропускали под навес ни струйки ветра. Кое-как повязав волосы косынкой, босая, в коротком хитоне, измазанном сажей, Миртилла пекла, жарила, варила, обливаясь потом, и только изредка выбегала в сад подышать свежим воздухом.
Наконец все было готово. Оставалось умыться и одеться. Утомленная Миртилла вышла из-под навеса, вытерла лицо подолом хитона. Потом взглянула на вы тянувшиеся тени деревьев и перепугалась. Близился вечер, вот-вот должны были подойти гости.
Опрометью побежала домой и у самого входа едва не столкнулась с Феокритом. Херсий закрывал калитку. Миртилла растерялась. Не здороваясь, закрыла лицо руками. Горько заплакала. Феокрит сразу понял, в чем дело.
Сильными руками ласково обнял ее вздрагивающие плечи. Поцеловал пропахший кухонным чадом локон, который выбился из-под грязной косынки. Миртилла уткнулась в плечо поэта и еще сильнее заплакала. Вперемежку с рыданиями повторяла:
- Ой, как мне стыд-д-но...
- Девочка моя милая, ну чего ты, чего ты... Захлопоталась, а мы раньше времени пришли, и все тут...
Ласковая тяжелая рука гладила спину. Совсем, как отец, когда была маленькой... Несмело подняла голову. Сквозь туман слез увидела добрые карие глаза. И голос поэта звучал растроганно:
- Ну, хозяюшка, хозяюшка, успокойся... Иди, приведи себя в порядок, а мы посидим тут. У тебя хорошо, Миртилла. И не спеши, не спеши...
Плакать уже не хотелось, хотя голос прерывался, а по загорелым, испачканным сажей щекам все еще скатывались слезы.
- Так ты не сердишься на меня, Феокрит?
- Глупая ты девочка, Миртилла, совсем глупая...
Она радостно улыбнулась. И в самом деле все это не так уж ужасно...
Поэт нагнулся к маленькому уху гетеры. Шепнул:
- Хозяюшка, только у меня к тебе просьба... Исполнишь?
- Все исполню, Феокрит... Все, что только смогу.
- Ну, это ты сможешь, если захочешь... Не рядись, милая. Хочу тебя видеть дома домашней.
Она покорно кивнула, но про себя пожалела, что пришлось согласиться. Нарядный хитон, тщательно разглаженный накануне, ждал ее на постели. Была приготовлена и задуманная лента и сандалии. Миртилла кликнула служанку. Велела достать обыкновенный полотняный хитон и белую ленту. Принялась умываться.
Феокрит и Херсий уселись на скамейке под платаном. Молодая листва еще пропускала кое-где солнечные струйки, Сияющие пятна золотили прошлогодние сухие листья, пронзённые иголками травинок. Шарики уже отцветших одуванчиков отливали белёсым серебром. Золотистыми искорками вспыхивали пчёлы, разыскивающие цветы. Стояла жаркая предвечерняя тишь.
Поэт мельком взглянул на Херсия. Юноша сидел пригорюнившись. Голова ушла в плечи. Слёзы Миртиллы были для Феокрита. На него, Херсия, она и внимания не обратила. Следовало бы ему теперь же уйти, но нельзя обидеть старшего. Так легко было прочесть на помрачневшем лице философа его немудреные чувства, что и не такой наблюдатель, как Феокрит, не ошибся бы. Поэт несколько минут помолчал, посматривая на пчелиные искорки над травой. Потом взял юношу за руку, ласково спросил:
- Итак, Херсий, ты огорчен?
- Да нет... чем же... почему? - в неуверенном голосе слышалась неумело скрываемая досада.
- Тем, что увидел нашу красавицу с носом в саже и с грязными ногами...
Не зная, куда же клонит поэт, Херсий не ответил, а Феокрит продолжал:
- Друг мой, утешься... Станешь постарше, поймешь, что есть немало случаев, когда женщину, будь она прекрасна, как сама Афродита, видеть все-таки не следует.
- Думаю, что божество...
- Не успеем поспорить, Херсий. Красивые женщины одеваются быстрее дурнушек. Так вот не хандри - без caжи, без грязи, без замасленных хитонов не обойтись. Ко всему надо привыкать, Жизнь...
Феокрит знал, конечно, что не растерзанный вид Миртиллы огорчил Херсия. Хотел только направить мысли юноши в другую сторону. Овладел ими. Направил. По привычке к философствованию Херсий принялся рассуждать о жизни вообще. Ревнивые чувства утихомирились. Миртилла застала обоих гостей спокойно беседующими. При ее приближении они поднялись со скамейки.
Умывшись холодной водой и выпив глоток-другой неразведенного вина, она стала прежней, Улыбалась задорно. Глаза блестели. Взглянув на Феокрита, сразу почувствовала, что он ею доволен. Хотел простоты - проще уже нельзя. Хитон из тонкого льняного полотна, собранный на груди в мелкие складки, казался еще белее по сравнению с загорелой кожей. Волосы стягивала
белая, дважды обвитая лента. Драгоценностей Миртилла не надела. Только на левом мизинце осталось колечко с мелким изумрудом, подарок матери, которого она никогда не снимала. Духи все же выбрала самые дорогие - на этот счет ведь уговора не было. В крохотном флакончике из радужного финикийского стекла она берегла последние капли янтарного цвета жидкости, будто бы привезенной из Индии. Мужчины уверяли, что от ее вкрадчивого нежного запаха путаются мысли и хочется любить... В этом аромате было слишком много от Александрии. Поэт предпочел бы запах, какой бывает у пастушек, недавно вымывшихся в горном ручье, но Херсия душистая волна сразу захлестнула. Он опять обозлился бы на Феокрита, не будь улыбки Миртиллы, которой на этот раз она не забыла одарить и его.
- Дорогие гости, а гиматии, а обувь? Мы же не на прогулке. Эвноя, живо помоги снять и отнеси! - Сбросила сандалии. Спохватилась.- Хороша же я... Венки--то и забыла. Погодите.
Сама принесла из погреба плоскую корзинку с тремя венками, спрыснутыми водой.
- Ну, вот... Теперь пойдемте есть.
- Слово хозяйки - закон, но у меня к тебе еще одна просьба, Миртилла. Не пугайся - последняя...
- Я готова исполнить сколько угодно твоих просьб, Феокрит.
Херсий снова нахмурился. Подумал: "А моих, наверное, ни одной..."
- В такую погоду грешно сидеть под крышей. И смотри, Миртилла: у тебя прекрасная столовая под этим платаном. Угости нас здесь!
Хозяйка чуть заметно поморщилась. Стол был накрыт, взятые напрокат парадные ложа расставлены, и вдруг... Феокрит поспешно сказал:
- Может быть, тебе неудобно, тогда...
- Нет, нет, что ты, Феокрит... Только вот ложа... они довольно тяжелые.
- Наверное, не такие уж тяжелые, чтобы мы с Херсием их не унесли, но не в этом дело, Миртилла. Никаких лож не надо - давай пировать на траве. Кусок холста на землю, мы кругом - и все... Поверь мне - так будет веселее. Мы тебе поможем... Распоряжайся!
Все ее планы были перепутаны, но юная женщина почувствовала, что нет худа без добра: уступая, она сближалась с Феокритом. Знаменитый человек помог разостлать холст. Никого не спрашивая, притащил из сарайчика большую охапку тростника, чтобы хитоны не испачкались о траву. Принес и блюдо с рыбой, предоставив баранью ногу Херсию. Не просто принес, а изобразил старого слугу, несущего кушанье к богатому столу. Принял при этом такой важный вид, что Миртилла расхохоталась и окончательно перестала стесняться знаменитого человека. Оказалось, что с ним легче и проще, чем со многими, вовсе не знаменитыми.
Аппетит у поэта был отличный. Он с удовольствием ел и хвалил все - и рыбу, и баранью ногу, и улиток, поданных на шипящей сковородке, Когда пришло время вин, Эвноя убрала объедки, Феокрит с серьезным видом спросил хозяйку:
- Миртилла, кому из небожителей мы совершим возлияние?
- Афродите, Афродите!
- Хорошо, я так и думал, что ты назовешь ее.
Трое пирующих встали. Феокрит прочел две первых строфы песни к Афродите, когда-то написанной лесбосской песнопевицей Сапфо:
"Златотронная, Зевсова дочь, Афродита,
Я к тебе, чаровница, с мольбой припадаю:
Пусть меня, о владычица, больше не мучат
Скорбь и печали!
О явись предо мной! Ведь и в годы былые,
На призывы мои откликаясь послушно,
Не однажды чертоги отца золотые