Готфрид Келлер
Кузнец своего счастья
Среди прозаиков и поэтов, писавших во второй половине XIX века на немецком языке, видное место занимает знаменитый швейцарский реалист Готфрид Келлер (1819–1890).
В силу исторически сложившихся условий швейцарцы в разных частях страны говорят и пишут на немецком, французском или итальянском языке, и национальная швейцарская литература слагается из произведений, созданных на этих трех языках. Немецко-швейцарская литература выдвинула, кроме Готфрида Келлера, еще и таких больших писателей, как Иеремия Готхельф, Конрад Фердинанд Мейер, Карл Шлиттелер и другие. Вместе с тем немецко-швейцарская литература неотделима от немецкой литературы в целом. Литература Германии, Австрии и говорящих по-немецки швейцарцев тесно связана вековой культурной общностью.
На протяжении многих столетий Швейцария состояла из двадцати двух самостоятельных и независимых друг от друга карликовых государств-кантонов. После революции 1848 года была принята федеральная конституция, узаконившая превращение Швейцарии из союза государств в единое союзное государство. Тем самым были устранены препятствия для развития промышленности и торговли, для превращения Швейцарии в буржуазно-демократическую республику. Общественные преобразования ускорили также развитие в этой маленькой стране прогрессивной национальной литературы, самым выдающимся представителем которой был и остается Готфрид Келлер.
Келлер родился в семье цюрихского ремесленника. Рано потеряв отца, мальчик обучался в школе для бедных, а затем в ремесленном кантональном училище, которое, однако, ему не удалось окончить. 1840–1842 годы Келлер проводит в Мюнхене, где занимается живописью, но отчаянная нужда заставляет его отказаться от искусства. Вернувшись на родину, он принимает живое участие в движении за объединение Швейцарии и в 1845 году выпускает свою первую книгу - сборник политических стихов "Песни самоучки".
В 1848–1849 годах молодой поэт слушает в Гейдельберге публичные лекции знаменитого философа Людвига Фейербаха "О сущности религии", под влиянием которых становится убежденным сторонником фейербаховского материализма и атеизма. С 1850 по 1855 год Келлер живет в Берлине; в этот период созданы его лучшие реалистические произведения: автобиографический роман в четырех томах "Зеленый Генрих" и сборник новелл "Люди из Зельдвилы" (издан в 1856 году), К этим годам относятся также и первые наброски последующих сборников новелл, завершенных Келлером значительно позже ("Семь легенд", второй том "Людей из Зельдвилы", "Изречение" и частично "Цюрихские новеллы").
После возвращения на родину Келлер получает должность первого секретаря Цюрихского кантона. Писательскую деятельность он смог возобновить только в 70-е годы, когда выходят один за другим новые сборники его новелл и переработанное издание (фактически второй вариант) романа "Зеленый Генрих". В 1883 году Келлер издает "Собрание стихотворений", куда включает все свои лучшие стихи. Уже на склоне лет швейцарский писатель приобретает европейскую известность. Особенно большой успех снискали его новеллы.
В период, последовавший за событиями 1848–1849 годов, "когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела " , все формы буржуазно-демократической мысли в странах Западной Европы постепенно приходят в упадок.
Особенность идейно-творческих позиций Готфрида Келлера определяется тем, что он и после 1848 года продолжает стойко сохранять верность идеям эпохи подъема буржуазно-демократической мысли. Писатель отстаивает принципы реалистической эстетики и фейербаховского философского материализма, защищает суверенные права каждого народа на независимое существование, выступает как решительный противник всякой агрессии и резко критикует реакционное пруссачество.
Своеобразие творчества Келлера ярче всего проявляется в обеих книгах его лучших новелл - "Люди из Зельдвилы". Келлер выступает здесь как сатирик и моралист, борющийся с пережитками средневековья и с пороками нового буржуазного общества.
Подразумевая под Зельдвилой типичный швейцарский городок, Келлер юмористически, а иногда и с сарказмом изображает мещанский быт швейцарского захолустья, высмеивает стяжательские инстинкты, эгоизм и бессердечие человека-собственника.
Смех у Келлера, говоря словами Белинского, становится "великим посредником в деле отличения истины от лжи".
В новелле "Кузнец своего счастья", входящей во вторую книгу "Людей, из Зельдвилы" (1874), юмористический эффект создается не только комизмом самих положений, но, главным образом, разительным несоответствием между сущностью и видимостью явлений: отрицательное, безобразное, смешное пытается прикинуться положительным, величественным, прекрасным и занять не принадлежащее ему место.
Зельдвильский парикмахер Джон Кабюс, недовольный своей скромной долей, надеется достичь большего, уповая преимущественно на звучность своего "улучшенного" имени (на самом деле его зовут Иоганн Кабис) и на свои неотразимые "атрибуты" (очки в золоченой оправе, брелоки, перстни, камышовая трость с набалдашником-биноклем и т. д.), придающие ему вид солидного преуспевающего дельца. Все эти вещицы помогают Джону Кабюсу казаться не тем, чем он является в действительности. Подробное описание пустяковых предметов, занимающих первостепенное место в жизни и помыслах героя, помогает автору создать гротескный портрет ничтожного человека, поражающего своим скудоумием и душевным убожеством.
Паразитическая психология этого зельдвильца, охваченного жаждой наживы, особенно беспощадно бичуется Келлером в тех эпизодах, где Джон Кабюс пытается "выковать" свое счастье в доме аугсбургского буржуа Адама Литумлея, выдав себя за его дальнего родственника. Но благодаря собственной глупости мнимый наследник, добровольно взявший на себя неблаговидную роль продолжателя "знатного и крепкого рода", остается с носом и посрамленный возвращается в Зельдвилу. Взявшись затем по необходимости за скромный труд гвоздильщика, Иоганн Кабис "познал, хоть и поздно, счастье простого постоянного труда, который поистине освободил его от всяких забот и очистил от дурных страстей".
Этой многозначительной концовкой подчеркивается глубоко демократический смысл произведения: всему аморальному, наносному, вредному, что порождено в Зельдвиле капиталистической конкуренцией и страстью к обогащению, Келлер противопоставляет честный повседневный труд, в котором видит высшее благо жизни.
Новелла "Кузнец своего счастья" ярко характеризует Готфрида Келлера и как сатирика-моралиста и как первоклассного художника, обладающего острой наблюдательностью, умением схватить яркую и неповторимую деталь, неизменно восхищающего читателя точностью и выразительностью описаний, удивительной меткостью эпитетов и сравнений.
Е. Брандис
Джон Кабюс, видный мужчина лет под сорок, всегда любил говорить, что стать кузнецом своего счастья человек может, должен и обязан, но без суеты и шума.
- Спокойно, лишь несколькими искусными ударами, надлежит настоящему мужчине выковать свое счастье, - говаривал он, понимая под словом "счастье" удовлетворение не только насущных потребностей, но и всех желаний и даже прихотей.
Так, уже в ранней молодости он сделал первый искусный удар, превратив свое настоящее имя Иоганн в английское Джон, чтобы заранее подготовиться к своей необычной и счастливой будущности, благодаря чему он выделился из числа всех прочих Гансов и создал себе, сверх того, ореол англосаксонской предприимчивости.
После этого он в течение нескольких лет жил спокойно, не особенно утруждая себя учением и работой, притом не делая ничего очертя голову, а лишь разумно выжидая.
Но поскольку счастье не пожелало клюнуть на брошенную ему приманку, он сделал второй искусный удар, переменив в своей фамилии Кабис букву и на ю . Таким образом это слово (в некоторых местах его произносили "капес"), означающее "капуста", получило оттенок некоторой изысканности и благородства, после чего Джон Кабюс еще с большим, по его мнению, основанием стал дожидаться своего счастья.
Минуло еще немало лет, а счастье все не желало являться. Между тем Джону пошел уже тридцать первый год, и он, несмотря на всю бережливость и расчетливость, доедал последние крохи своего незначительного наследства. Тут он стал серьезно тревожиться и задумал одно нешуточное предприятие.
Уже давно в нем возбуждали зависть многие зельдвильцы своими фирмами, звучавшими особенно внушительно благодаря присоединению к фамилии основателя имени его жены. Мода эта появилась внезапно, неизвестно как и откуда, но, как бы то ни было, этим господам казалось, то она как нельзя больше под стать их красным плюшевым жилетам. И вот весь город во всех концах зазвучал пышными двойными именами. Ими были исписаны большие и малые вывески, входные двери, ручки от звонков, кофейные чашки и чайные ложечки. А еженедельная газета одно время так и пестрела извещениями и объявлениями, данными с единственной целью - поставить под ними подпись союзной четы. Особенно молодожены видели одну из первых своих радостей в том, чтобы сразу после свадьбы напечатать какое-нибудь извещение. Не обходилось и тут без зависти и неприятностей: стоило какому-нибудь захудалому сапожнику или другой мелкой сошке посягнуть на некоторую долю уважения и тоже завести двойную фамилию, как ответом ему были косые взгляды и презрительные усмешки, хотя бы он и состоял в законнейшем сожительстве со своей половиной. Ведь было не безразлично, вотрется ли таким путем один или несколько неподходящих людей в благополучное дело общественного кредита, ибо опыт показал, что в механизме этого кредитования женское имя, удлинявшее, по обычаю знатных семейств, название фирмы, является одной из важнейших и чувствительнейших деталей.
Что же касается Джона, то для него успех такой коренной перемены был вне сомнения. Нужда была уже достаточно велика, чтобы нанести давно приберегаемый искусный удар, как и подобает старому кузнецу своего счастья, который не бьет молотом впустую, и Джон исподволь, но упорно стал присматривать себе жену. И - удивительное дело! - казалось, что одно это решение уже приворожило ему счастье. На той же неделе прибыла в Зельдвилу и поселилась там пожилая вдова с дочерью на выданье; звали ее госпожа Олива, а дочку - девица Олива. "Кабюс-Олива!" - так сразу же зазвучало у Джона в ушах и откликнулось в его душе. Если под такой фирмой открыть даже небольшой магазин, он должен через несколько лет вырасти в большой торговый дом. И Джон благоразумно приступил к делу, вооружившись всеми своими атрибутами.
Они состояли из очков в золоченой оправе, трех эмалевых запонок на золотой цепочке, длинной золотой цепи от часов со множеством брелоков, перерезавшей расцвеченный жилет, огромной нагрудной булавки со вделанной в нее миниатюрой, изображавшей битву при Ватерлоо, далее - из трех или четырех массивных перстней и толстой камышовой трости с набалдашником в форме перламутрового бочонка, который мог служить одновременно биноклем. В карманах у него всегда находились следующие предметы, которые, усаживаясь, он вынимал и раскладывал перед собою: большой кожаный футляр, где покоился мундштук для сигары, изображающий Мазепу, привязанного к коню, - когда он курил, эта группа доходила ему до бровей и была настоящим шедевром; затем красный портсигар, в котором лежали отличные сигары в обертке с вишнево-красными и белыми полосами, причудливое, щегольское огниво, серебряная табакерка и вышитая записная книжка. Носил он с собой также сложнейший и изящнейший кошелек со множеством потайных отделений.
Все это снаряжение казалось ему идеальным для человека, наделенного счастьем. Он приобрел его как смело задуманное обрамление будущей жизни еще в то время, когда проедал последние крохи своего состояния; но был в этом еще более глубокий смысл. Эти побрякушки были не столько украшением безвкусного и тщеславного человека, сколько школой терпения и выдержки, утешением в тяжелые времена, подготовкой к достойной встрече с долгожданным счастьем, которое все же могло явиться, яко тать в нощи. И он скорее умер бы с голоду, чем согласился продать или заложить самое ничтожное из этих украшений. Ведь благодаря им он не казался нищим ни свету, ни себе самому, почему и приучил себя терпеть крайнюю нужду без ущерба для своего внешнего лоска. Чтобы ничего не потерять, не разбить, не испортить, сохранить все в порядке, требовалась достойная и спокойная манера держать себя. Ничего хмельного, никаких волнений не мог он себе разрешить и действительно сохранил своего Мазепу в течение десяти лет в целости, не отломив от него ни уха, ни развевающегося конского хвоста, а колечки и крючочки его футляров и несессеров закрывались так же исправно, как в день их создания. При всех этих украшениях приходилось также сохранять в опрятности сюртук и шляпу, всегда носить чистую манишку, чтобы показывать свои запонки, цепочки и булавки на белоснежном фоне.
Правда, все это требовало больших усилий, чем он соглашался признать в своем изречении о немногих искусных ударах, но ведь всегда ошибочно считали, что творения гения создаются без всякого труда.
Если две упомянутые женщины были счастьем, то оно не прочь было попасть в сети, расставленные искусным мастером; благодаря своему благопристойному виду и многочисленным украшениям он показался им как раз тем мужем, в поисках которого они приехали в этот город. Его праздный образ жизни говорил за то, что они имеют дело с обходительным и обеспеченным человеком, живущим на проценты со своего капитала, с рантье, который, наверно, хранит ценные бумаги в надежной шкатулке. Они завели было речь о собственной обеспеченности, но, заметив, что господин Кабюс не придает этому особого значения, благоразумно замолчали, решив, что бескорыстного человека пленили только их личные достоинства. Короче говоря, не прошло и нескольких недель, как он обручился с девицей Олива и сейчас же уехал в главный город, чтобы выгравировать богато разукрашенную визитную карточку с пышным двойным именем, заказать роскошную вывеску и установить торговые связи для кредитования будущего мануфактурного магазина. Он даже так возгордился, что купил два или три аршина из полированного сливового дерева, несколько дюжин вексельных бланков с торговыми эмблемами, прейскуранты, золотообрезные бумажки для наклеек, торговые книги и многое другое.
В радостном настроении вернулся он в свой родной город к невесте, единственным недостатком которой была несоразмерно большая голова. Его встретили приветливо и радушно и в ответ на отчет о его путешествии сообщили, что все документы, требуемые для венчания, невеста получила. Но сообщение это было сделано с несколько смущенной улыбкой, словно его хотели подготовить к какой-то незначительной и все же щекотливой подробности. В конце концов все выяснилось. Мать действительно была вдовой по имени Олива, но дочь, рожденная ею до брака, в официальных бумагах и гражданских актах носила фамилию матери. Фамилия же эта была Хайптле. Невеста называлась девицей Хайптле, а будущая фирма - "Джон Кабюс-Хайптле", что означает попросту "Ганс - капустная головка".
Безмолвно стоял жених перед своей невестой, созерцая злосчастную половину своего последнего мастерского произведения, и, наконец, воскликнул:
- И с такой огромной головой называться "головка"!
Невеста, потупившись, испуганно и смиренно ждала, пока пронесется буря, так как еще не подозревала, что Кабюса главным образом прельстила ее звучная фамилия.
А господин Кабюс без лишних разговоров отправился домой, чтобы обдумать, как ему быть дальше. По дороге местные балагуры окликали его Ганс Капустная Головка, ибо тайна его уже была раскрыта.
Три дня и три ночи пытался Джон перековать свое неудачное произведение. На четвертые сутки он решился и сделал предложение матери своей невесты. Но возмущенная женщина, успевшая за это время разнюхать, что у господина Кабюса никакой шкатулки красного дерева с ценными бумагами не имеется, с презрением указала ему на дверь и переехала со своей дочерью в соседний город.
Так растаяло перед взорами господина Джона блистательное "Олива", словно радужный мыльный пузырь в голубом эфире, и он стоял, растерянно сжимая в руке молоток, которым ковал свое счастье. Этот неприятный случай стоил ему последних сбережений, и поэтому он должен был приняться за настоящую работу или искать по крайней мере какой-то реальной основы своего дальнейшего существования. Проверив свои возможности, он нашел, что умеет только отлично брить, а также, править и точить бритвы. Он снял в нижнем этаже узенькую комнатушку и устроился там со своим тазом для бритья, прибив к двери дощечку с надписью "Джон Кабюс". Эту дощечку он собственноручно выпилил из роскошной вывески своей будущей фирмы, отделив от нее с тихой грустью утерянное "Олива". Однако прозвище Капустная Головка за ним так и осталось, и благодаря ему он даже приобрел клиентов, так что в течение нескольких лет жил довольно сносно, скоблил щеки, правил бритвы и, казалось, окончательно забыл о своем заносчивом изречении.
Но однажды завернул к нему человек, только что вернувшийся из длительного путешествия. Сидя в кресле с намыленным лицом, он небрежно спросил:
- Судя по вашей вывеске, в Зельдвиле проживают еще Кабюсы?
- Я последний в роде, - ответил не без достоинства цирюльник, - но почему вы меня об этом спрашиваете, разрешите узнать?
Незнакомец промолчал, и лишь после того, как Джон побрил и почистил его и получил полагающееся вознаграждение, он ответил:
- Я знал в Аугсбурге одного богатого старого чудака, который все уверял, что бабушка его была швейцарка, урожденная Кабис из Зельдвилы, и ему было бы весьма интересно знать, остался ли там кто-нибудь из этого рода.