* * *
Воздух в землянке был сырой и спертый, так как двери нельзя было держать открытыми: целые полчища мошкары устремлялись в нее на свет лампы. И то уже, несмотря на предосторожности, набралось множество всякого гнуса, липнущего к накалившемуся стеклу лампы.
Сидя на нарах, Коновалов слушал спотыкающуюся болтовню Фетюкина, который, немножко под хмельком, размахивал руками и с жаром уверял, что он, Фетюкин, плевать хочет с высокого дерева на свое увольнение.
- Уволили, ну… Будто только и работы, что здесь… в концессии! Я, брат, все равно не пропаду, потому - специальность имею парикмахер-с! Отсюда… прямо катну в Харбин и - в первоклассный салон - так и так, можем по-всякому, а-ля фасон! Тут тебе сейчас и белый халат, всю артиллерию в руки и - мальчик, воды!.. Мне, вот, тебя только жаль: за что тебя уволили?! Опять же - ты ни к чему не учен… А по-настоящему, все это - кочергинские штучки… уж я знаю… Его самого уволить надо, а не меня! Нет, ты скажи, Артем Иванович, есть справедливость на свете или нет?
Коновалов не успел ответить, как в дверь постучали. Фетюкин вышел на середину комнаты и закричал:
- Что там антимонию разводить!? Заходи прямо, без доклада - мы люди не гордые!
За дверью послышалось оханье, кряхтенье и удушливый кашель, а затем в землянку шагнула темная фигура мужчины, у которого вместо лица были видны только клочья черной, с обильной проседью бороды и нависшие над глазами густые пучки бровей. Он кашлял хрипло и глухо, несколько секунд молча разглядывая присутствующих.
- Ох-хо-хххо! Здравствуйте, милаи! Иду это, ай - огонек светит, дай, думаю, попрошусь ночевать; авось, не прогонят больного старика… Тайгой все шел, измаялся… Ох-хо-хххо!
- Откуда идешь, старик! Сам ты кто? - вдруг приняв начальственный тон, напустился Фетюкин на старика.
- Промысловые мы, охотишкой промышляем… Вот, заболел дядя Ерема и весь тут!
- Какой ты, шут, охотник: у тебя и ружья нет?!
- У ороченов осталось ружье-то. Две недели у них лежал, так и пришлось ружьишко им оставить.
- Да ты чего? - обратился к Фетюкину Коновалов, - пусть проспит ночь человек; нам какое дело, кто и откуда!
- Так-то так, да мало ли тут всякой швали шатается… Ты посмотри, что из него мошкары валит! Леший он из болота!
- И мошкаре жить-то надо, - смиренно ответил старик. - Всякая тварь от Бога, мил человек!
Старик водворился на нары. Коновалов разжег очаг и приготовил ужин, не забыв и старика пригласить покушать. Фетюкин уже успел забыть свои начальственный тон и вытащил бутылку водки.
- Хлопни, старче, кружечку; первое лекарство - как рукой снимет твою хворь!
К удивлению Коновалова старик выпил жестяную кружку не поморщившись, как воду, и принялся за еду с завидным аппетитом. С тех пор, как его пустили ночевать, он и кашлять стал мало…
Тут только Коновалов разглядел, что старик был настоящий таежлый волк, каких ему приходилось видеть только на Олекме и на Амурских приисках, когда Коновалов, тогда еще сын богатого золотопромышленника, приезжал на отцовские прииски.
Фетюкин, совсем уже пьяный, жаловался старику на несправедливость своего увольнения и щедро подливал ему водки.
- Лакай, старче, - все равно пропадать!
Старик пил, прислушиваясь к разговорам и, видимо, что-то соображал. Вдруг он протянул руку к обрубку дерева под изголовьем Коновалова и хитро подмигнул:
- Липа, говоришь?
- Липа.
- Лоток мастеришь: стало быть, в город к аршинникам не поедешь?
Коновалов помолчал.
- То-то, знаю, - продолжал старик, - по отцовской крови на золотишко тянет! Ведь ты же - Коновалов!
- А ты откуда знаешь?
- По обличью, милый! - Тут старика опять хватил кашель. - По обличью: старика-то твоего знавал. Ох-хо-хххо, - могутный был человек!
Старик замолчал на минуту и пытливым взором разглядывал обоих собеседников. Затем он оглянулся на дверь и заговорил приглушенным голосом:
- Не ездите в город к аршинникам! Дружным ребятам по секрету скажу: напоролся я на ключик в тайге. Золотишко аховое… Харч на три месяца надобен… Опять же - струмент! Вы расчет получите - можно. Ежели втроем… - тут голос старика понизился до шепота.
Фетюкин захлопал осоловелыми глазами и учащенно задышал. Через несколько минут у него вырвалось сдавленно:
- Леший тебя побери! Выходит, значит, что у меня собственный салон будет?!
Его мечтания, видимо, никуда выше этого не поднимались.
Головы трех мужиков склонились еще ближе друг к другу. Свет керосиновой лампы рисовал с них причудливые тени на стене.
А пока старик шепотом продолжал описывать свое открытие, - в землянку бесшумно вошла старая таежная сказка. Та самая, которая когда-то заставила предков Коновалова и тысячи им подобных "людишек" устремиться в холодные дебри Якутии.
Таежная сказка тихо уселась среди разговаривавших мужиков и блистала их взорам, перевоплощаясь в жгучие сны каждого из присутствовавших.
Решение присоединиться к старику было принято. Трое мужчин обо всем уже договорились и легли спать, а таежная сказка, по-прежнему оставалась тут и навевала им сны.
Старому таежному бродяге, Ереме, снилась огромная бревенчатая изба. Стены тесаные. В переднем углу - большой стол, накрытый грубой скатертью, а на нем - нарезанный ломтями пирог с амурской кетой и дымящаяся чашка жирных щей.
Белолицая крупная баба, жеманно улыбаясь, ставит на стол поднос с рюмками и водкой, приговаривая:
- Откушайте, Еремей Макарыч, водочки!
Сам Еремей Макарыч, в новых сапогах и в жилетке поверх рубахи на выпуск, - хитро прищурил глаз и ущипнул бабу за бок…
Коновалов же видел в это время зеленый пальмовый остров. Теплые волны пенистыми гребнями набегали на белый песчаный берег. При лунном свете, под страстно-стонущую гавайскую мелодию, плясали обнаженные женщины с белыми цветами в черных шапках волос и эбеновыми телами. Шумел океан…
Что же касается Фетюкина, то он видел себя хозяином блестящей, с огромными зеркалами парикмахерской. Везде лежали никелированные машинки для стрижки, ножницы, тарелочки, одеколон… И публики полно! Подмастерья не успевают. Везде сидят брюнеты, блондины, даже лысые, и всех нужно стричь, стричь…
Неоцененная добродетель
…Ну, конечно, - они едят!.. Тут же, на джонке, стоит маленькая печь, и на ней артельный повар приготовил обед… Вот он деревянным ковшом разливает по чашкам просяную похлебку и раздает ее лодочникам, которые с палочками в руках, нетерпеливо ожидают еды…
И они едят!.. Небеса! Как они едят! Палочки мелькают так быстро, что в глазах рябит!
При виде этой картины ноги старого Лао-Ку сами засеменили по забросанному арбузными корками берегу прямо к обедающим.
Лао Ку нищ и стар. Лао Ку с самого утра ничего не ел.
А разве нищим меньше хочется есть, чем лодочникам?
Тем не менее, слишком торопливо приближаться к обедающим не следует: они могут замахать на него руками и сразу прогнать. Кроме того, обедающие сидят на третьей джонке от берега - к ним нужно пройти по узкой сходне, а долго ли старому Лао Ку пошатнуться и упасть в воду!
Конечно, в этом случае лодочники сейчас же вытащат его, но… рассерженные за лишнюю возню, обедать ни за что не дадут! Не дадут!..
Лао Ку медленно двигается по сходням: на ходу вытаскивает серый от грязи кулек, признак своей жалкой профессии, снимает свою закоптелую тирольку с пробитым дном и примащивается неподалеку от обедающих, устроившись сидеть на широкой доске, перекинутой между двумя джонками.
Он ничего не говорит и не просит: к чему слова, когда и так видно, зачем человек пришел?
Бритая голова Лао Ку на тонкой коричневой шее поворачивается к счастливым едокам и в эту минуту удивительно напоминает спелую тыкву.
Но, все-таки, - как они едят! Небеса!.. Как они едят и выскребывают свои чашки!.. Если так пойдет дальше, то они съедят все и ничего не останется для старого Лао Ку…
Не лучше ли попросить их теперь, пока еще не все съедено?
Нет, голодные злы, а сытые милосердны… Нужно немножко подождать, пока они насытятся…
Терпение - великая мать добродетели… С берега, мимо Лао Ку, пробирается на джонку хозяин овощной лавочки. Лао Ку смиренно подбирает под себя ноги и совсем ложится на сходню, чтоб лавочник мог пройти: ведь Лао Ку никому не хочет мешать! Ему только нужно своим присутствием воздействовать на обедающих, хотя они по своей жадности и делают вид, что совершенно не замечают его…
- Ox-ox! Ай-я-ха! - вырывается вопль из старой груди Лао Ку: неосторожный лавочник наступил ему на пальцы руки и больно придавил их.
Может быть, еще покричать? Нет! Нет. - Лао Ку испуганно замолкает под гневным взором загорелого, как головешка, лодочника. Взор так и говорит, чего, мол, тут раскричалась, вошь такая!..
- Ничего! Ничего! - улыбается Лао Ку, кивает головой и дует на пострадавшие пальцы - у господина подошвы мягкие…
Ничего… Он будет ждать… Теперь уже дадут наверняка… Он даже не будет смотреть им прямо в лица, что не подобает, впрочем, он и так видит жующие рты и мелькание палочек…
Все нутро старика сводит голодная судорога. Он сплевывает совсем белую слюну в мутные воды Сангари. Это можно - он не говорит, не надоедает, а разве эта слюна не красноречивее любых слов?..
Мучительная минута…
Вдруг Лао Ку вздрагивает от внезапно появившейся опасности: по берегу приближался еще один побирушка. Это - Пи И. Совсем еще мальчишка.
Со своей торбой и позванивающей на ходу пустой консервной банкой, которая болтается у него на обрывке веревки, он тоже заметил еду и мчится сюда?
Ну зачем его несет сюда?! Разве он не видит, что Лао Ку уже давно занял это место и ждет? Неужели этот мальчишка думает, что им обоим дадут?..
Сын глупых родителей и сам глупец… Его следовало бы прогнать палкой!..
Тем не менее Лао Ку не будет его гнать! Нет, он подожмет ноги и пропустит его так же, как давеча - лавочника.
Пусть лодочники видят его смиренную вежливость. Даже перед себе подобными! Они, конечно, это поймут, оценят и дадут старику Лао Ку большую чашку чумизы, и, быть может, бросят туда еще несколько кусочков жареного перца…
Кроме того, мальчишка будет хныкать, и лодочники сами прогонят его…
Пи И с приличной дистанции протянул к обедающим свою пустую банку и заныл густо и жалобно. Это была древняя песня нищих об умирающих от голода родителях и его, Пи И, неизбывных болезнях и язвах.
Лао Ку в это время бесстрастно созерцал зеленый противоположный берег и ждал насторожившись. Профессиональное чутье не обмануло его: Пи И быстро отлетел, получив пинок. С полминуты он простоял еще на сходне, в колебании, а затем, признав свое поражение, с плутоватой улыбкой направился к берегу.
Теперь черед его, Лао Ку… Своевременно и вежливо… С цветистым обращением он поворачивает голову к обедающим…
- Небеса! Они все съели!!! - фраза застряла в горле. Лао Ку поперхнулся - лодочники деловито складывали палочки, а во всех котлах - пустота!
Опытный взор старого нищего точно определил, что при величайшем умении оттуда не наскрести и четверти чашки.
Итак, жадные люди не оценили его смиренной вежливости.
- Пусть, - думал Лао Ку, направляясь обратно к берегу, - пусть вертится колесо жизни: пройдут века, настанут новые жизни, и тогда Лао Ку будет сидеть у полного котла, а лодочники - наоборот…
Собаки воют
1
Когда на замолкнувшую степь спускается холодная осенняя ночь, а луна зеленоватым светом обливает побуревшую траву и черными платками раскидывает тени от песчаных бугров - фантастической и неживой кажется монгольская степь.
Кости людей умерших поколений, когда-то пославших своих потомков на шепчущий лесами север, - чудятся тогда под этими буграми…
В такие минуты я забираюсь обычно в юрту, поближе к живым, чтобы слышать дыхание спящих и их сонное бормотание: все-таки от них веет жизнью.
Так было и в этот вечер.
Под таганом еще тлел огонек, и войлочные стены хорошо сохраняли тепло. Полагалось бы спать, но старый монгол Тай-Мурза упорно не ложился.
И я знал, почему: на прошлой неделе были получены известия, что всего в дне пути от нас пройдет обоз Малыгина, - отважного купца и ловкого плута. Молодежь решила поживиться, т. е. попросту говоря - пограбить.
Теперь старик ждал всадников обратно с похода, но они почему-то долго не возвращались.
Уже с полчаса мы со стариком молча просидели у тлеющего аргала, как вдруг у скотного загона протяжно завыла собака.
Это был Баралгай, громадный пес с черной шерстью и невероятно могучей грудью. Как подобает существу такого сложения, он брал ноту почти басом, затем доводил ее до самых верхних октав и заканчивал жалобным замиранием. Это послужило как бы сигналом: за ним сперва залаяли, а потом залилась воем Фай-ду, молодая собака, а к ней присоединился целый хор от соседнего загона.
Нестройная, иногда замирающая, иногда усиливающаяся рулада, как смычком, водила по моим нервам, и меня охватила невыразимая жуть.
По-видимому, это действовало даже и на старика, он вышел из юрты, зажав в руке плеть, и, спустя короткое время, вой замолк, и взамен их послышались беготня, ворчливая грызня и повизгивание собаки, которой попало сильнее других. Старик вернулся в юрту.
Не успели мы, однако, выкурить очередной трубки, как вой, сперва поодиночке, а потом хором, - опять понесся к бесстрастному небу.
Старик встал опять, но уже не пошел вон, а затеплил длинные бумажные свечи курений перед коллекцией богов у стены.
- Для чего ты это делаешь?
- Собаки воют - смерть ходит по степи. Она ищет человека, потому что ей холодно и она хочет согреться у живого, а живой от этого умрет, ответил он.
- А молодежь еще не вернулась? - совсем некстати спросил я.
- Молодежь еще не вернулась, - глухо сказал старик.
В голосе его слышалось раскаяние отца, необдуманно отпустившего сына на рискованное предприятие.
- Они скоро явятся, - сказал я успокаивающе, и старик, как эхо, повторил за мною: - Они скоро явятся.
Я завернулся в тулуп и растянулся на войлоке.
2
От шума голосов и топота ног за стеной я проснулся.
Я их слышал сквозь сон уже давно, но проснулся только тогда, когда ночной холод через открытую входную лазейку хлынул мне прямо в лицо.
Смех и возбужденный говор за стеною свидетельствовали, что молодежь вернулась благополучно и, по-видимому, с хорошей добычей.
Голова Тай-Мурзы просунулась в юрту.
- Вставай, русский! Все хорошо! Барана зарезали, араку принесли и водка есть - гулять будем!
- Смерть не встретила твоих молодцов в пути?
- Мимо прошла! Близко была - мимо прошла! - бросил мне Тай-Мурза и опять скрылся.
Через несколько минут я сидел среди шумной ватаги у костра, ел баранину и обжигал горло водкой.
Воровской ужин был великолепен: молодежь ела и пила с жизнерадостностью, которая родилась там, в буйной схватке и диком беге.
У одного дикого племени я спасал свою обреченную жизнь и оцененную голову, потому что участвовал в походах Унгерна-Штернберга и вместе с ним верил в возможность создания нового монгольского государства. Но теперь мне было все равно - будет ли великая Монголия, поймают ли меня эмиссары красной Москвы, убьют ли меня завтра. Правда была в том, что Унгерна уже не было в живых, а меня приютило дикое племя бывших соратников, и у них я жил фантастической жизнью…
- Пей, Дондок, что ты морщишься, как верблюд!
Все пьют. Тай-Мурза сияет, поминутно вскакивает и роется в добыче. Вдруг он в недоумении останавливается и протягивает диковинную вещь, что это такое?
Все качают головами - никто не знает! Я знаю, но молчу, потому что пьяный хохот душит меня, - это просто-напросто известная всякому, страдающему несварением, кружка с резиновой трубкой и наконечником.
Молчание нарушается роем разнообразнейших предположений:
- Это - фонарь лентяев, чтобы задувать огонь, не нагибаясь!
- Нет, это - трубка великана, за которым шествует верблюд, нагруженный табаком!
Рябой всадник Аматун пристально смотрит на таинственную вещь, поднимает палец кверху и говорит:
- Слушайте, дураки! Я знаю эту вещь. Это бог деторождения! Я сам видел, как он высоко висит на стене у постелей белых женщин. Самую чистую воду приносят ему в жертву! Я сам видел это, когда мы грабили Ургу!
Молчание. Все поражены: это, несомненно - бог.
- В таком случае, - медленно ворочая захмелевшим языком, говорит Дондок, - я возьму его к себе: третий год у моей жены нет ребенка!
Он решительно хватает кружку и прячет ее под отворотом тарлыка на груди.
- Как! Ты, сын десяти тысяч дураков, берешь его себе, когда у нас еще не было дележа? Я тоже хочу иметь ребят! - бешено рычит рябой всадник.
- Тебе нечего беспокоиться, - невозмутимо отвечает Дондок, - в твое отсутствие к твоей жене всегда заходит одноглазый лама; может быть ты скоро будешь иметь ребенка.
Рябой нагибается вперед прямо через костер и обрушивается на Дондока. Котел опрокинут, огонь залит. В темноте - свалка.
Я хохочу: бейтесь, ребята, из-за грошовой кружки! Она стоит того, раз вы в нее уверовали!
Свалка стихает. Огонь раздут, а в стороне все глуше и глуше раздаются стоны. Еще немного, и они заканчиваются протяжным хрипением…
Расстроен пир. Смущенные участники медленно расползаются по юртам…
Безжалостным холодом дышит разверстая пасть неба, мне кажется, что я вижу мертвецов под песчанными буграми, они смеются… Мне чудится озябшая смерть, которая сладостно греется в крови человека.
И медленно басом Баралтай начинает свою песню: к нему присоединяется Фей-ду, и скоро хор скорбящих голосов, то замирая, то усиливаясь, рассказывает о людском безумии, которому никогда не будет конца…
Шествие мертвых
В вечерней прохладе мы сидели на берегу и прислушивались к ленивым всплескам реки. Еще горел закат, но уже фиолетовая дымка окутывала дальние сопки и черные тени стелились по долинам от скатов.
Пройдет полчаса, и на бесшумных крыльях спустится ночь.
Далеко, в больших городах, в это время гремят трамваи, гудят автомобили и суетливые люди снуют по тротуарам.
А здесь, над глинистым обрывом берега, перешептывается камыш - природа говорит с человеком, и человек понимает ее.
- Это мое последнее лето здесь, - произнес мой собеседник, старый китаец Хоу.
Разве ты собираешься покинуть это место, мой друг? - спросил я, прислушиваясь, как смутные шорохи пробегали по камышу…
- Я стар и поеду на юг: пора на покой.
- Ты хочешь покинуть огород, где выращиваешь такие сочные овощи? Разве золотоискатели с Хинганских падей платят тебе плохим песком?
Хоу протянул руку на запад, где горело зарево:
- Вечер моей жизни уже близок, и я поеду туда, где ожидают меня предки.
Мертвые никого не ждут, Хоу; разве не все равно, где будет покоиться тело, когда отлетит дух жизни?