Тем временем в гостиницу воротился Нарцисс, и Вильгельм попытался разузнать у него о судьбе и происхождении девочки. Тот ничего о ней не знал, будучи в труппе новичком, но взамен пространно и весьма беспечно рассказал о собственной своей судьбе. Когда Вильгельм поздравил его с большим успехом у публики, он отнесся к этому весьма хладнокровно.
- Мы привыкли, чтобы над нами смеялись и удивлялись нашим фокусам; но от самого шумного успеха у нас ничего не прибывает. Антрепренер платит нам что положено, а сам управляется как знает.
Он откланялся и заспешил прочь.
На вопрос, куда он так торопится, молодой человек с улыбкой признался, что наружностью своей и талантом завоевывает себе успех более весомый, нежели рукоплескания публики. Несколько особ женского пола прислали ему записки, где высказываются настоятельные желания поближе познакомиться с ним, и он сомневается, что успеет покончить со всеми визитами до полуночи. Он пустился в откровенности на предмет своих похождений и готов был указать имена, улицы и дома, но Вильгельм уклонился от таких нескромных излияний и учтиво спровадил его.
Лаэрт, тем временем занимавший разговором Ландринетту, уверял, что она вполне достойна быть и оставаться женщиной.
Затем начался торг с антрепренером касательно Миньоны, которая и была уступлена нашему другу за тридцать талеров с тем, что вспыльчивый чернобородый итальянец отказывался от всяких на нее прав, однако о происхождении девочки он сообщил лишь, будто взял ее к себе после смерти брата, а того за необычайную ловкость прозвали "Большим чертом".
Следующее утро почти полностью ушло на розыски девочки. Тщетно были обшарены все уголки в доме и по соседству; она исчезла, и уже люди стали опасаться, что она бросилась в воду или порешила себя иным способом.
Прелести Филины не могли отвлечь нашего друга от беспокойства. Весь день он провел в печальных размышлениях. Да и вечером, когда прыгуны и плясуны надрывались, чтобы показать себя перед публикой в наилучшем свете, душу его ничто не могло рассеять и развлечь.
От притока народа из окрестных мест число зрителей неслыханно увеличилось, а следовательно, и снежный ком успеха вырос до грандиозных размеров. Чрезвычайное впечатление произвел прыжок через шпаги и сквозь бочку с бумажным дном. Ко всеобщему испугу, изумлению и ужасу, силач уперся головой и ногами в отодвинутые друг от друга стулья, а на его повисшее в пустоте тело водрузили наковальню, на которой несколько резвых кузнечных подмастерьев выковали подкову.
Все представление достойно завершила невиданная в здешних краях так называемая "геркулесова крепость", когда внизу стоит первый ряд мужчин, на их плечах - второй, на нем, в свою очередь, - ряд женщин и юношей, а все вместе образуют живую пирамиду, которую в виде шпиля или флюгера венчает поставленный на голову ребенок. Нарцисса и Ландринетту остальные участники труппы пронесли в портшезах на своих плечах по главным улицам города под восторженные клики толпы. Им бросали ленты, букеты цветов, шелковые платки и теснились, чтобы взглянуть им в лицо. Каждый почитал себя счастливым, увидав их и удостоясь их взгляда.
- Какой актер, какой писатель да и вообще любой человек не считал бы, что достиг вершины своих желаний, если бы вызвал столь дружный отклик благородным словом или добрым делом? Какое было бы счастье с той же молниеносной быстротой сообщать добрые, благородные, достойные человечества чувства, возбуждать такой же восторг, как эти люди своей физической сноровкой; если бы можно было внушить толпе сочувствие ко всему человечеству, если бы понятием о счастье и несчастье, мудрости и глупости, даже о безрассудстве и скудоумии можно было ее воодушевить, возмутить и дать толчок к свободному, живому и бескорыстному движению ее коснеющей души!
Так говорил наш друг, но, не видя ни у Филины, ни у Лаэрта расположения к дальнейшей дискуссии, он сам с собой продолжал рассуждать на свои излюбленные темы, допоздна гуляя по городу и со всей пылкостью и свободой не знающего узды воображения воскрешая давнюю свою мечту воплощать на сцене все доброе, благородное и великое.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Назавтра, не успели с шумом, с гамом отбыть канатные плясуны, как тотчас же объявилась Миньона, придя в залу, где Вильгельм и Лаэрт вновь занимались фехтованием.
- Куда же ты запропала? - приветливо спросил Вильгельм. - Мы очень о тебе тревожились.
Девочка, не отвечая, смотрела на него.
- Теперь ты наша, мы тебя купили, - крикнул ей Лаэрт.
- Сколько же ты заплатил? - сухо спросила девочка.
- Сто дукатов, - отвечал Лаэрт, - отдай их и будешь свободна.
- А это много? - спросила девочка.
- Еще бы! Так что постарайся хорошо себя вести.
- Я буду служить, - отрезала она. С этой минуты она зорко примечала, как прислуживает здешний лакей обоим приятелям, и уже назавтра не стала допускать его в комнату, все старалась делать сама и выполняла свои обязанности хотя медленно и нерасторопно, однако исправно и с великим тщанием.
То и дело подходила она к кувшину с водой и так усердно, так рьяно мыла себе лицо, что чуть не в кровь разодрала себе скулы, пока Лаэрт вопросами и насмешками не выведал у нее, что она любым способом хочет смыть румяна со щек, принимая красноту от трения за остатки неподатливых румян. Когда ее разубедили и угомонили, у нее обнаружился прекрасный смуглый цвет лица, оживленный налетом румянца.
Сам не решаясь себе признаться, сколь сильно занимают его прельстительные чары Филины и фантастическое появление Миньоны, Вильгельм проводил беспорядочные дни в этом странном обществе, оправдывая себя прилежными упражнениями в искусстве фехтования и танца, к чему, казалось ему, не так скоро вновь представится случай.
Немало удивился и даже обрадовался он приезду супругов Мелина, которые после радостных приветствий поспешили осведомиться о театральной директрисе и остальных актерах и, к ужасу своему, услышали, что антрепренерша выбыла уже давно, остальные же, за малым исключением, разъехались кто куда.
Молодая чета, союзу которой, как мы знаем, способствовал Вильгельм, безуспешно пыталась получить ангажемент и наконец направилась в здешний городок, где, по словам встреченных в пути людей, имелся порядочный театр.
При знакомстве Филине никак не пришлась по душе мадам Мелина, а пылкому Лаэрту - господин Мелина. Им хотелось поскорее избавиться от вновь прибывших, и Вильгельм не мог настроить их на более благосклонный лад, как ни доказывал, что приезжие - отличнейшие люди.
Правду сказать, увеличение компании во многом повредило развеселому житью троих наших искателей приключений; Мелина сразу же начал торговаться и придираться в гостинице (он взял номер там же, где квартировала Филина). За меньшую мзду он требовал, чтобы ему дали комнату получше, кормили пообильнее, угождали поусерднее. Вскоре хозяин и слуги уже встречали его с хмурой миной, и меж тем как остальные со всем мирились, лишь бы жить беззаботно, и спешили расплатиться, лишь бы не вспоминать, сколько чего съедено, Мелина, аккуратно рассчитываясь за обед, начинал обсуждать блюдо за блюдом, так что Филина, не долго думая, прозвала его жвачным животным.
Еще противней легконравной девице была мадам Мелина. Эта молодая особа обладала некоторым образованием, но ума и души была решительно лишена. Недурно декламируя, она рвалась декламировать без конца; однако вскоре обнаружилось, что это чисто словесная декламация, где выделялись отдельные места, но отсутствовало ощущение целого. При всем том она отнюдь не казалась неприятной, в особенности мужчинам. Напротив, те, что общались с ней, обычно приписывали ей ясный ум, ибо она была тем, что я бы определил одним словом восприятельница; другу, чье уважение ей было важно, она умела польстить особенно кстати, проследить как можно дальше ход его мыслей, когда же мысли эти совершенно выходили за пределы ее разумения, восторженно приветствовать нечто столь новое.
Она умела и говорить и молчать, и хотя в натуре ее не было коварства, она умела неприметно нащупать слабую сторону собеседника.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Мелина, не теряя времени, навел точные справки об остатках прежней антрепризы. Декорации и костюмы были отданы в заклад нескольким торгашам, а некий нотариус получил указание от антрепренерши, если найдутся охотники, на определенных условиях спустить все это с рук. Мелина решил осмотреть вещи и потащил с собой Вильгельма. Когда для них отперли кладовые, Вильгельм почувствовал к этому скарбу влечение, в котором не хотел признаться себе самому. Как ни плачевны были на вид грубо немалеванные декорации и неказисты турецкие и языческие одежды, старые карикатурные мужские и женские наряды, мантии колдунов, евреев и попов, - он не мог отделаться от ощущения, что счастливейшие минуты его жизни связаны с подобным хламом. Если бы Мелина мог заглянуть к нему в душу, он куда настойчивее потребовал бы от него достаточную сумму, чтобы выкупить, восстановить и наново соединить разрозненные части в прекрасное целое.
- Каким бы я мог стать счастливым, - воскликнул Мелина, - будь у меня две сотни талеров, чтобы для начала войти во владение этими основными предметами театрального обихода. Мигом сколотил бы я небольшую труппу, которая не замедлила бы прокормить нас и в здешнем городе, и в округе.
Вильгельм промолчал, и оба в задумчивости покинули вновь запертые сокровища.
С тех пор у Мелины не было другого разговора, кроме прожектов и предположений, как бы устроить театр, от которого можно получать выгоду. Он пытался вовлечь в дело Филину и Лаэрта, а Вильгельму было предложено ссудить денежек под поручительство. Нашему другу лишь теперь стало вполне ясно, что не следовало так долго задерживаться здесь; он отклонил предложение и стал было собираться в дорогу.
Между тем он все больше пленялся обликом и нравом Миньоны. Во всем поведении ее было что-то своеобычное. Вверх и вниз по лестнице она не ходила, а прыгала; то вспорхнет на перила, а не успеешь оглянуться, она уже на шкафу и некоторое время сидит там не шевелясь. Вильгельм подметил также, что с каждым она здоровается по-разному. Его она с недавних пор приветствовала, сложив руки на груди крестом. Иногда она целые дни молчала, в другой раз лишь отвечала на вопросы, и всегда необычно, да так, что не поймешь, шутит она или плохо знает язык, говоря на ломаном немецком вперемежку с итальянским и французским. В исполнении своих обязанностей она была неутомима, вставала с рассветом, зато рано исчезала вечером, спала в каморке на голом полу и упорно отказывалась от кровати или соломенного тюфяка. Часто Вильгельм заставал ее за умыванием. Да и одежда на ней была опрятная, хотя вся латаная-перелатаная. Вильгельму рассказали также, что каждое утро она ходит к ранней обедне; пойдя однажды за ней в церковь, он увидел, что она стоит в уголке на коленях и, перебирая четки, истово молится. Его она не заметила, а он, идучи домой, много думал, стараясь понять это своеобразное существо, но ни до чего определенного не додумался.
Когда Мелина снова стал клянчить денег на выкуп пресловутого театрального реквизита, Вильгельм еще больше укрепился в намерении уехать. Он решил нынче же, благо был почтовый день, написать своим, давно не имевшим о нем сведений; он и в самом деле начал письмо к Вернеру и уже порядком продвинулся в описании своих похождений, причем незаметно для себя многократно отступал от истины, как вдруг с огорчением увидел на обратной стороне листка несколько стишков, которые раньше начал списывать из своей записной книжки для мадам Мелина. В сердцах порвал он листок и отложил повторение своих признаний до следующего почтового дня.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Наша компания снова собралась вместе, и Филина, которая внимательно следила за каждой лошадью, скакавшей мимо, за каждым проезжавшим экипажем, воскликнула, оживившись:
- Наш педант! Приехал наш милейший педант! А кого же это он привез?
Она кричала и кивала в окно, пока повозка не остановилась.
Оттуда слез жалкого вида персонаж, которого по серо-бурому сюртуку и поношенным панталонам можно было счесть за магистра, из тех, что плесневеют по ученым заведениям; приветствуя Филину, он снял шляпу, обнажив плохо напудренный, но очень туго завитой парик, а Филина ответила на поклон градом воздушных поцелуев.
Как ей нравилось любить одних мужчин и наслаждаться их любовью, так же не отказывала она себе в удовольствии бесцеремоннейшим образом поднимать на смех других, которых в данное время не любила.
Из-за шума, который она подняла при встрече со старым приятелем, все позабыли о следовавших за ним спутниках. Однако Вильгельму показались знакомыми и обе женщины, и вошедший с ними пожилой мужчина. Вскоре он и в самом деле припомнил, что несколько лет тому назад не раз видел всех троих среди участников труппы, игравшей в его родном городе. Дочери с тех пор выросли, но старик почти совсем не изменился. Обычно он играл добродушных ворчунов, которыми не скудеет немецкий театр, да и в обыденной жизни они встречаются нередко. Ибо в натуре наших соотечественников творить добро без лишнего парада, а потому им не приходит в голову, что существует способ облекать хорошие дела в изящную и привлекательную форму, и они из духа противоречия впадают в ошибку, прибегая к контрасту и сочетая добродетельнейшие поступки с самой что ни на есть хмурой миной.
Подобные роли наш актер играл очень хорошо, играл исключительно их и притом столько раз, что и в обыденной жизни усвоил такое же поведение.
Вильгельм разволновался, едва лишь узнал его, и тотчас же вспомнил, как часто видел этого человека рядом со своей возлюбленной Марианой; ему еще слышался сварливый голос старого ворчуна и ласковые увещевания, которыми она во многих ролях давала отпор его грубым выходкам.
На первый нетерпеливый вопрос к вновь прибывшим, можно ли где-нибудь устроиться, был, увы, получен отрицательный ответ с пояснением, что в какой труппе ни спросить, нигде вакансий нет, и мало того, некоторые еще беспокоятся, что из-за предстоящей войны даже те труппы, что есть, неминуемо распадутся. Сварливый старец с дочками из каприза и любви к перемене мест отказался от превосходного ангажемента и, встретив дорогой педанта, вместе с ним нашел карету, чтобы добраться сюда, а тут, оказывается, тоже не знают, как быть.
Пока остальные живо обсуждали свое положение, Вильгельм сидел, задумавшись. Ему хотелось наедине поговорить со стариком, - он мечтал и страшился услышать что-нибудь о Мариане и пребывал в жестоком смятении.
Его не могли оторвать от дум заигрывания вновь прибывших дам; но вспыхнувшая перебранка заставила его прислушаться. Выяснилось, что Фридрих, белокурый мальчуган, который прислуживал Филине, на сей раз решительно не пожелал накрывать на стол и сервировать кушанья.
- Я обязывался услужать вам, - кричал он, - а не быть на побегушках у всех на свете.
Они ожесточенно заспорили. Филина требовала, чтобы он исполнял свои обязанности, он же наотрез отказывался; тогда она, не долго думая, заявила, чтобы он убирался, куда ему заблагорассудится.
- Вы думаете, я не могу без вас прожить? - выкрикнул он, упрямо повернулся, вышел и, связав свой узелок, выбежал вон из дома.
- Ступай, Миньона, - приказала Филина, - добудь что нам надобно! Позови слугу и помоги подавать на стол.
Миньона подошла к Вильгельму и, по своему обычаю, лаконически спросила:
- Это нужно? Это можно?
- Делай, дитя мое, что велит тебе мамзель, - отвечал Вильгельм.
Девочка все приготовила и целый вечер исправнейшим образом прислуживала гостям.
После ужина Вильгельм постарался увести старика одного на прогулку; после расспросов о том, как ему жилось последнее время, разговор перешел на прежнюю труппу, и Вильгельм отважился наконец спросить о Мариане.
- Не говорите мне об этой мерзкой твари, - вскричал старик, - я дал зарок не вспоминать о ней.
Вильгельма напутала такая вспышка, однако еще больше растерялся он, когда старик начал поносить ее распущенность и развращенность. Как был бы он рад пресечь этот разговор; но теперь ему поневоле пришлось выслушивать громогласные излияния старого чудака.
- Мне стыдно былой к ней привязанности, - продолжал тот. Но знали бы вы ее поближе, то, конечно, оправдали бы меня. Она была так мила, так проста и добра, так приветлива! Словом, во всех отношениях приятна. Никогда бы я не подумал, что наглость и неблагодарность - главные свойства ее натуры.
Вильгельм уже собрался с духом, готовясь услышать о ней наихудшее, но вдруг с удивлением заметил, как смягчился голос старика, - речь его стала прерывистой и совсем оборвалась, когда он достал из кармана носовой платок, чтобы утереть слезы.
- Что с вами? - воскликнул Вильгельм. - Что дало столь внезапный и крутой поворот вашим чувствованиям? Ничего не скрывайте от меня, в судьбе этой девушки я принимаю больше участия, нежели вы полагаете; так откройте же мне все.
- Мне почти нечего рассказывать, - ответствовал старик, вновь переходя на обычный строгий и досадливый тон. - В жизни не прощу ей всего, что мне пришлось из-за нее вытерпеть. Она всегда доверчиво относилась ко мне, - продолжал он, - я же любил ее, как родную дочь, и еще при жизни жены решил взять к себе, вырвав ее из рук старухи, наставления которой не сулили ей добра. Но жена умерла, и план мой рухнул.
К концу пребывания в вашем родном городе, - а тому без малого три года, - я подметил, что она загрустила, а на мои вопросы только отмалчивалась. Наконец мы собрались в путь. Она поместилась в одной со мною карете, и тут я заметил, да и сама она призналась, что ждет ребенка и очень боится, как бы наш директор не выгнал ее. Вскорости он тоже обнаружил это и тотчас расторг с ней контракт, все равно истекавший через полтора месяца; заплатил, сколько ей причиталось, и, не слушая никаких резонов, бросил ее на дрянном постоялом дворе ближайшего городишка.
- Черт бы побрал всех гулящих девок! - сердито выкрикнул старик. - А эту особливо. Сколько она мне в жизни отравила часов! К чему рассказывать, какое участие я принимал в ней, что делал для нее, как болел за нее душой и даже на расстоянии о ней заботился. Лучше кинуть свои деньги в воду, лучше убивать время на дрессировку шелудивых псов, чем отдать хоть каплю внимания подобной твари. Как было дальше? Сперва я получал благодарственные письма и весточки из мест ее пребывания, а затем ни слова, ни даже благодарности за деньги, которые я послал к ее разрешению. Да уж, притворство и ветреность как нельзя удачнее сочетаются в женщинах, чтобы уготовить им легкую жизнь, а честным малым - много горьких минут!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Нетрудно представить себе, в каком состоянии духа возвращался домой Вильгельм после этой беседы. Вскрылись все старые раны, и вновь ожило сознание, что она не так уж была недостойна его любви. Расположение к ней старика, похвалы, которые помимо воли прорывались у него, воскресили перед нашим другом все ее очарование; даже в явных обвинениях вспыльчивого актера не было ничего такого, что могло бы ее опорочить в глазах Вильгельма. Ведь он сам признавал себя соучастником ее прегрешений, а за молчание, казалось ему, нельзя было ее порицать; наоборот, оно натолкнуло его на грустные думы, он представил себе, как она роженицей и молодой матерью без поддержки скитается по свету, скитается, должно быть, с кровным его детищем, и от этих мыслей у него щемило сердце.