Тут подоспел ночной дозор и потребовал, чтобы его впустили в дом. Вильгельм, разгоряченный скорее чтением, нежели вином, ибо пил он немного, поспешил с помощью хозяина умаслить дозорных деньгами и уговорами, а затем Отвел по домам упившихся гостей. Едва он воротился к себе, сон сморил его, и он в прескверном состоянии духа, не раздевшись, бросился на кровать. Ни с чем не сравнишь то тягостное чувство, с каким он на другое утро, открыв глаза, мрачным взором окинул вчерашний разгром и безобразие - те недобрые следы, что остались от умного, яркого, благомысленного поэтического творения.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
По кратком размышлении он не мешкая вызвал к себе трактирщика и велел записать на свой счет и убытки и угощение. Тут же он с огорчением узнал, что Лаэрт вчера на возвратном пути так загнал его лошадь, что она, как говорят, засекается, и кузнец не обещает выправить ее.
Зато кивок Филины, которым она приветствовала его из своего окошка, привел его снова в веселое расположение духа, и он поспешил в соседнюю лавку купить ей подарочек, чтобы отблагодарить за ножик, но, надо сознаться, не удержался в пределах равноценного презента. Он купил ей не только хорошенькие сережки, но прибавил к ним шляпку, косынку и еще кое-какие мелочи, из тех, что она в первый день знакомства беспечно расшвыряла у него на глазах.
Мадам Мелина, увидевшая, как он преподносил свои дары, постаралась еще до обеда настоятельнейше предостеречь его против увлечения этой девицей, чем он был крайне озадачен, ибо считал, что менее всего заслужил такого рода упреки. Клятвенно заверял он, что, зная образ жизни этой особы, даже не помышлял волочиться за ней; он, как мог, постарался оправдать свое учтивое и дружественное обхождение, однако ни в коей мере не убедил мадам Мелина; наоборот, она надулась больше прежнего, поняв, что лестью, которой она заслужила некоторое расположение нашего друга, ей не оградить свое завоевание против натиска более молодой, веселой, от природы щедрее одаренной особы.
Когда все собрались к столу, оказалось, что муж ее тоже прескверно настроен; он уже начал было придираться ко всякой мелочи, но тут вошел хозяин и сообщил, что явился арфист.
- Вам, конечно, понравятся и песни и музыка старика, - уверял трактирщик. - Всякий охотно послушает его и не преминет наградить монеткой.
- Гоните его! - заявил Мелина. - Я нимало не расположен слушать какого-то шарманщика. Среди нас самих найдутся певцы, которые тоже не прочь заработать. - С этими словами он злобно покосился на Филину.
Уловив его взгляд, она еще пуще его озлила, взяв под защиту неизвестного певца. Оборотясь к Вильгельму, она сказала:
- Неужто мы не станем его слушать? Неужто не попытаемся избавиться от этой несносной скуки?
Мелина попытался ей возразить, и чуть было не разгорелся спор, но Вильгельм приветливо встретил вошедшего в этот миг человека и кивком подозвал его.
Облик неожиданного гостя поверг всех в изумление, а тот успел уже сесть на стул, прежде чем кто-нибудь собрался с духом задать ему вопрос или вымолвить хоть слово. Голый череп его окаймляла узкая кромка седых волос, большие голубые глаза кротко глядели из-под пушистых седых бровей. От красиво очерченного носа спускалась длинная седая борода, не закрывая приятного склада губ. И длинное темно-коричневое одеяние облекало статную фигуру от шеи до самых пят; поставив перед собой арфу, он взял вступительные аккорды.
От извлекаемых им из инструмента мелодических звуков присутствующие сразу повеселели.
- Говорят, вы, дедушка, и петь умеете? - произнесла Филина.
- Спойте нам что-нибудь такое, чем можно усладить не только слух, но также ум и сердце, - попросил Вильгельм. - Инструменту должно лишь сопровождать голос; ибо мелодии, пассажи и переливы без слов и смысла напоминают мне мотыльков или красивых пестрых птичек, которые мелькают перед нами в воздухе, будя в нас желание непременно схватить и присвоить их, песня же, как добрый гений, поднимается в небо, маня за собой наше лучшее "я".
Старик поглядел на Вильгельма, затем ввысь, взял на арфе несколько аккордов и запел. Он возносил хвалу песне, славил счастье певцов и призывал людей почитать их. Пел он так страстно и правдиво, как будто сочинял свою песню, сейчас и для этого случая. Вильгельм едва сдерживался, чтобы не броситься ему на шею; лишь боязнь вызвать взрыв смеха удерживала его на месте, потому что остальные уже обменивались вполголоса преглупыми замечаниями и спорили - поп это или еврей.
Когда старика спросили, кто сочинил эту песню, он дал неопределенный ответ и стал только уверять, что песнями он богат и желает одного - угодить ими. Компания в большинстве своем развеселилась и расходилась вовсю; сам Мелина стал общителен на свой лад. И под игривую болтовню собравшихся старик запел исполненную ума похвальную песнь дружеству. Проникновенными звуками славил он согласие и доброжелательность. Но голос его сразу стал сухим, резким и отрывистым, когда он начал порицать неприязненную скрытность, недальновидную вражду и опасную рознь, и каждый рад был сбросить с души стеснительные путы, когда певец вознесся на крыльях взявшей верх мелодии, воспел миротворцев и блаженство душ, обретших друг друга.
Не успел он кончить, как Вильгельм вскричал:
- Кто бы ни был ты, явившийся нам милосердным духом-покровителем, чей голос исполнен животворной благодати, - прими мою признательность и преклонение. Верь, что все мы восторгаемся тобой, и не таись от нас, если у тебя есть в чем-нибудь нужда.
Старик молчал, перебирая струны пальцами, затем громче ударил по ним и запел:
"Что там за звуки пред крыльцом?
За гласы пред вратами?
В высоком тереме моем
Раздайся песнь пред нами!.."
Король сказал, и паж бежит.
Вернулся паж, король гласит:
"Скорей впустите старца!""Хвала вам, витязи, и честь,
Вам, дамы, обожанья!..
Как звезды в небе перечесть?
Кто знает их названья?
Хоть взор манит сей рай чудес,
Закройся взор, не время здесь
Вас праздно тешить, очи!"Седой певец глаза смежил
И в струны грянул живо,
У смелых взор смелей горит,
У жен поник стыдливо…
Пленился царь его игрой
И шлет за цепью золотой -
Почтить певца седого."Златой мне цепи не давай.
Награды сей не стою,
Ее ты рыцарям отдай
Бесстрашным среди бою,
Отдай ее своим дьякам,
Прибавь к их прочим тяготам
Сие златое бремя!..По божьей воле я пою
Как птичка в поднебесье,
Не чая мзды за песнь свою -
Мне песнь сама возмездье!
Просил бы милости одной:
Вели мне кубок золотой
Вином наполнить светлым!"Он кубок взял и осушил
И слово молвил с жаром:
"Тот дом сам бог благословил,
Где это - скудным даром!
Свою вам милость он пошли
И вас утешь на сей земли,
Как я утешен вами!"
Когда певец, окончив, взял наполненный для него бокал и, с приветливой улыбкой оборотясь к своим благотворителям, осушил его, общество восторженно зашумело. Ему хлопали и желали, чтобы вино пошло на пользу ему, на укрепление его немощного старческого тела. Он спел еще несколько романсов, все более поднимая дух слушателей.
- Старик, знаешь ты мотив песенки "Плясать отправился пастух"? - крикнула Филина.
- Конечно, - ответил он, - если вы пожелаете исполнить ее, за мной дело не станет.
Филина поднялась и встала в позу. Старик заиграл мелодию, и она спела песню, которую мы не решаемся передать нашим читателям, боясь, как бы они не нашли ее тривиальной, а то и вовсе непристойной.
Тем временем компания все более веселела, а опорожнив бутылок вина, стала изрядно шумлива. Но у нашего друга еще свежи были в памяти недобрые следствия такого разгула, и дабы пресечь это, он сунул в руку старику щедрую плату за труды, остальные добавили что-то от себя, после чего его отпустили отдохнуть, предвкушая на вечер повторное удовольствие от его мастерства.
Когда старик ушел, Вильгельм обратился к Филине:
- По правде говоря, в вашей любимой песенке я не усматриваю ни поэтических, ни нравственных достоинств. Однако же, если вы с той же наивностью и с тем же изяществом и своеобразием исполните когда-нибудь на театре нечто более благоприличное, всеобщее горячее одобрение вам обеспечено.
- Да, - отвечала Филина, - должно быть, приятно погреться об лед.
- А вообще, - продолжал Вильгельм, - этот старик может посрамить любого актера. Заметили вы, как правильно с точки зрения драматической подавал он свои романсы? В его пении было куда больше выразительности, нежели в наших неповоротливых персонажах на сцене; исполнение некоторых пьес можно скорее счесть за рассказ, а в его музыкальных рассказах звучат живые человеческие чувства.
- Вы не правы! - возразил Лаэрт. - Я не считаю себя большим актером и певцом, но знаю одно: когда музыка управляет движениями тела, сообщая им жизнь и вместе с тем указывая такт, когда декламация и выражение заранее заданы мне композитором, я совсем не тот, каким бываю в прозаической драме, когда мне самому надо все это создавать, самому придумывать ритм декламации, с которого к тому же меня может сбить любой партнер.
- Мне ясно только, что старик устыдил нас в одном вопросе, и притом в вопросе кардинальном, - заявил Мелина. - Размер его талантов измеряется той пользой, которую он из них извлекает. Хотя нам вскоре, может быть, не на что будет пообедать, этот старик побуждает нас разделить с ним наш сегодняшний обед. Те деньги, на которые мы могли как-то устроиться, он выманивает у нас из кармана своей песенкой. Как видно, приятное дело - швыряться деньгами, вместо того чтобы обеспечить существование себе и другим.
Это замечание придало разговору малоприятный оборот. Вильгельм, к которому, собственно, и относился упрек, ответил довольно запальчиво, а Мелина, не отличавшийся особой деликатностью, высказал свое недовольство в достаточно резких выражениях.
- Прошло около двух недель, - заявил он, - с тех пор, как мы осмотрели оставленные здесь в залог театральные принадлежности и гардероб, - то и другое мы могли получить за весьма умеренную плату. Вы тогда обнадежили меня, что ссудите мне такую сумму, но пока что я не вижу, чтобы вы обдумали это дело и приблизились к какому-то решению. Помоги вы тогда, дело было бы уже на мази. Не осуществили вы и своего намерения уехать и на траты, как я успел заметить, не были скупы; кстати, есть такие особы, которые всегда найдут повод способствовать транжирству.
Не лишенный основания упрек живо задел нашего друга. Он принялся возражать с жаром, даже с возмущением, но, увидев, что присутствующие встают и расходятся, бросился к двери, недвусмысленно давая понять, что не желает долее находиться в обществе столь нелюбезных и неблагодарных людей. Раздосадованный, сбежал он вниз, сел на каменную скамью у ворот своей гостиницы, не замечая, что выпил лишнего, то ли на радостях, то ли с досады.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Спустя некоторое время, когда он все сидел, понурясь, во власти разных тревожных дум, из дверей дома неторопливо выплыла Филина и подсела к нему, можно сказать, прямо на колени, так тесно она придвинулась, и, опершись ему на плечо, играла его кудрями, гладила его, улещала самыми что ни есть ласковыми словами. Она молила не уезжать, не бросать ее одну в компании людей, среди которых пропадешь со скуки. Ей стало невмоготу жить под одной кровлей с Мелина, и потому она переселилась сюда.
Тщетно старался он отделаться от нее, доказывал, что не может и не должен оставаться здесь дольше. Она не отступалась и вдруг обвила ему шею руками и принялась целовать его со страстным вожделением.
- Вы что, с ума сошли, Филина? - крикнул Вильгельм, силясь высвободиться. - Зачем допускать всю улицу в свидетели таких ласк, которых я ничем не заслужил. Пустите меня - я не могу остаться и не останусь.
- А я тебя удержу, - твердила она, - и до тех пор буду целовать при всех, пока не добьюсь, чего желаю. Ох, со смеху умереть можно! После таких интимностей люди, конечно, сочтут, что у нас с тобой медовый месяц, и мужья, увидев эту прельстительную сцену, будут ставить женам в пример мое детское, непринужденное изъявление чувств.
Тут как раз появились прохожие, и она принялась умилительным образом ласкать его, а он, дабы не вышло конфуза, был вынужден играть роль терпеливого супруга. Вдогонку прохожим она строила гримасы и под конец до того утратила меру пристойности в своем озорстве, что Вильгельм поневоле пообещал ей остаться еще нынче, завтра и послезавтра.
- Бесчувственный чурбан, вот вы кто! - заявила она в ответ и отстранилась от него. - И ради чего я, дура, трачу на вас столько нежности?
Поднявшись в обиде, она сделала несколько шагов; но тут же воротилась, смеясь, и воскликнула:
- Впрочем, верно, оттого я и влюбилась в тебя. Пойду-ка я возьму спицы и буду вязать чулок, лишь бы не сидеть сложа руки. А ты побудь тут, чтобы я застала каменного истукана на каменной скамье.
На сей раз она была к нему несправедлива; как ни владел он собой, но, очутись они сейчас в укромной беседке, вряд ли ее ласки остались бы безответными.
Бросив ему задорный взгляд, она направилась в дом. Он совсем не был расположен следовать за ней, мало того, ее поведение даже усугубило в нем неприязнь; и все же он встал и, сам толком не понимая, почему, пошел следом.
Только он собрался переступить порог, как подоспел Мелина и смиренно заговорил с Вильгельмом, прося прощения за резкие слова, вырвавшиеся у него в пылу спора.
- Не обижайтесь на меня, если я в своем плачевном положении бываю не в меру вспыльчив: забота о жене, а может статься, и о будущем ребенке не позволяет мне жить беспечно день за днем, наслаждаясь приятностями жизни, как это еще доступно вам. Обдумайте все и, если есть у вас такая возможность, помогите мне приобрести имеющийся здесь театральный инвентарь. Должником вашим я буду недолго, но навеки сохраню к вам признательность.
Недовольный тем, что его задержали у двери, куда он неодолимо стремился в порыве влечения к Филине, Вильгельм растерянно, с торопливой готовностью ответил:
- Незачем дольше и раздумывать, если это составит ваше счастье и благополучие. Ступайте и улаживайте все, как надобно. Я готов расплатиться нынче же вечером или завтра поутру.
В подтверждение своих слов он пожал Мелине руку и с удовольствием увидел, как тот поспешно удаляется по улице; но, увы, перед его вторжением в дом встала новая и более досадная помеха.
По улице поспешно приближался юнец с узелком за спиной; когда он подошел, Вильгельм сразу же узнал в нем Фридриха.
- Вот и я! - воскликнул тот, обводя радостным взглядом больших голубых глаз верхние и нижние окна. - А где же мамзель? Какого черта мне маяться, не видя ее?
- Она наверху, - сказал подошедший к ним хозяин, и юноша несколькими прыжками взбежал наверх, а Вильгельм как вкопанный застыл на пороге. В первое мгновение ему хотелось за волосы стащить мальчишку вниз; но затем жестокий пароксизм ярой ревности сковал его чувства и помыслы, а когда оцепенение мало-помалу прошло, им овладело такое томление, такая тревога, каких он еще не знавал в жизни.
Он пошел к себе в комнату и застал Миньону за писанием. С некоторых пор девочка усердно записывала то, что знала наизусть, и давала своему другу и хозяину исправлять написанное. Она была сметлива и не знала устали, только буквы по-прежнему получались неровные, а строчки шли вкривь. И здесь, как видно, дух ее был не в ладу с телом. Обычно, когда Вильгельм бывал спокоен, его очень радовало прилежание девочки, но на сей раз он не проявил интереса к тому, что она ему показывала; она сразу это почувствовала и огорчилась тем сильнее, что на сей раз считала урок выполненным совсем хорошо.
Тревога гнала Вильгельма вверх и вниз по коридорам гостиницы, а затем снова к выходной двери. В этот миг подскакал всадник, весьма почтенный и по своим летам вполне бодрый на вид. Хозяин кинулся к нему навстречу, как старому приятелю протянул ему руку, восклицая:
- Наконец-то опять пожаловали, господин шталмейстер!
- Я только хочу задать корма коню, - ответствовал незнакомец, - мне нужно поскорее добраться до имения и кое-что приготовить. Граф прибывает завтра вместе с супругой, они пробудут некоторое время, чтобы оказать достойнейший прием принцу, который как будто намерен расположить в здешних местах свою главную квартиру.
- Жалко, что вам нельзя остаться, - посетовал хозяин, - у нас тут собралось отменное общество.
Конюх, подскакавший следом, принял лошадь у шталмейстера, который, беседуя с трактирщиком на пороге, искоса поглядывал на Вильгельма.
Заметив, что речь идет о нем, Вильгельм удалился и пошел бродить по улицам.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Томясь досадливой тревогой, он надумал навестить старика, в надежде, что тот своей арфой спугнет злых духов. На его расспросы ему указали дрянной постоялый двор в дальнем конце городка, где он взобрался по лестнице на самый чердак, а там из одной каморки до него донеслись нежные звуки арфы. Струны звенели трогательной жалобой, им сопутствовала печальная, скорбная песня. Вильгельм приник к двери: старец исполнял своеобразную фантазию, где напевно или речитативом повторялись одни и те же строфы, так что слушавший, напрягая внимание, кое-как разобрал следующее:
Кто с хлебом слез своих не ел,
Кто в жизни целыми ночами
На ложе, плача, не сидел,
Тот незнаком с небесными властями.Они нас в бытие манят -
Заводят слабость в преступленья
И после муками казнят:
Нет на земле проступка без отмщенья!
Грустная, идущая от сердца жалоба глубоко проникла в душу к слушателю. Ему казалось, что временами слезы прерывают песню старика; тогда звучали одни лишь струны, пока к ним вновь не примешивался тихий срывающийся голос. Вильгельм стоял у дверного косяка, потрясенный душевно; скорбь незнакомца разрешала стеснение его сердца, ответное страдание захлестнуло его, он не мог и не хотел сдержать слезы, которые наконец исторгла и у него из глаз задушевная жалоба старика. Разом нашли исход все муки, что щемили его грудь, он всецело отдался им во власть и, распахнув дверь каморки, предстал перед старцем, которому негде было сидеть, кроме как на убогой кровати, единственном предмете обстановки в этом жалком жилище.
- Какие чувства оживил ты во мне, славный старик! - воскликнул он. - Ты дал выход всему, что скопилось у меня в сердце; продолжай же без смущения дарить счастье другу, смягчая собственные горести.
Старик хотел встать и что-то сказать, но Вильгельм остановил его, еще за обедом заметив, что говорит он неохотно, и сам подсел к нему на тюфяк.
Старик утер слезы и с приветливой улыбкой спросил:
- Как вы сюда попали? А я думал явиться к вам нынче вечером.
- Здесь нам спокойнее, - объяснил Вильгельм. - Спой мне что хочешь, что отвечает твоему состоянию, считай, будто меня и нет здесь. Сдается мне, что нынче ты не можешь фальшивить. Ты мне представляешься счастливым оттого, что можешь столь приятно занять и развлечь себя в одиночестве, что, будучи повсюду чужим, ты обрел приятнейшего собеседника в собственном сердце.
Старик глянул на струны арфы и, мягко сыграв вступление, запел:
Кто одинок, того звезда
Горит особняком.
Все любят жизнь, кому нужда
Общаться с чудаком?