В известном романе Альфонса Доде "Набоб" представлена французская действительность периода Второй империи с присущими тому времени политическими противоречиями, ложной системой выборов, развращенностью нравов.
Содержание:
ОТ АВТОРА 1
I. ПАЦИЕНТЫ ДОКТОРА ДЖЕНКИНСА 2
II. ЗАВТРАК НА ВАНДОМСКОЙ ПЛОЩАДИ 6
III. ЗАПИСКИ КАНЦЕЛЯРИСТА. БЕГЛОЕ ЗНАКОМСТВО С ЗЕМЕЛЬНЫМ БАНКОМ 10
IV. ДЕБЮТ В СВЕТЕ 12
V. СЕМЕЙСТВО ЖУАЙЕЗ 16
VI. ФЕЛИЦИЯ РЮИС 20
VII. ЖАНСУЛЕ У СЕБЯ ДОМА 24
VIII. ВИФЛЕЕМСКИЕ ЯСЛИ 27
IX. БАБУСЯ 30
X. ЗАПИСКИ КАНЦЕЛЯРИСТА. ПРИСЛУГА 33
XI. ПРАЗДНЕСТВА В ЧЕСТЬ БЕЯ 37
XII. ВЫБОРЫ ПО-КОРСИКАНСКИ 41
XIII. ДЕНЬ ХАНДРЫ 45
XIV. ВЫСТАВКА 47
XV. ЗАПИСКИ КАНЦЕЛЯРИСТА. В ПЕРЕДНЕЙ 51
XVI. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ДЕЯТЕЛЬ 53
XVII. ВСТРЕЧА 57
XVIII. ПИЛЮЛИ ДЖЕНКИНСА 60
XIX. ПОХОРОНЫ 64
XX. БАРОНЕССА ЭМЕРЛЕНГ 68
XXI. ЗАСЕДАНИЕ 73
XXII. ПАРИЖСКИЕ ДРАМЫ 78
XXIII. ЗАПИСКИ КАНЦЕЛЯРИСТА. ПОСЛЕДНИЕ СТРАНИЦЫ 81
XXIV. В БОРДИГЕРЕ 83
XXV. ПЕРВОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ "МЯТЕЖА" 86
Примечания 89
Альфонс Доде
Набоб
ОТ АВТОРА
Сто лет тому назад Лесаж писал в предисловии к "Жилю Бласу":
"Так как существуют люди, которые не могут прочитать книгу, не отождествив изображенные в ней характеры, порочные или смешные, с какими-либо определенными лицами, то я заявляю этим слишком догадливым читателям, что они тщетно стали бы искать подобного сходства в персонажах, нарисованных в данном произведении. Довожу до общего сведения: моей единственной целью было показать человеческую жизнь такою, какая она есть…".
Не претендуя на сравнение моего романа с романом Лесажа, я все же испытывал желание уже в первом издании "Набоба" перед текстом напечатать заявление вроде приводимого выше. Ряд причин удержал меня от этого. Прежде всего я побоялся, как бы такое обращение к публике не было принято некоторыми лицами за приманку для читателей, за желание привлечь их внимание. А затем я никак не мог предположить, что книга, написанная исключительно с литературными целями, сможет внезапно приобрести анекдотический интерес и вызвать против меня целую бурю обвинений. Никогда еще я не видел ничего подобного! В каждой строке моего романа, в каждом из его образов, хотя бы совсем бегло очерченных, искали намеков на личности и, найдя их, шумно протестовали. Тщетно автор защищался, призывая всех богов в свидетели того, что у его романа нет "отмычки", - каждый старался приобрести по меньшей мере одну такую "отмычку", с помощью которой можно будто бы отпереть этот сложный замок. Конечно, все эти типы - жившие когда-то люди, - да что там, еще живущие сейчас среди нас, точь-в-точь такие, какими я их изобразил, до мельчайших подробностей! Монпавон, например, - разве не ясно, что это такой-то? А Дженкинс - до чего же он похож! И вот один обижен тем, что оказался выведенным в романе, другой - тем, что не попал в него… А так как люди падки на все, что отзывается скандалом, то буквально все, вплоть до совпадения имен - чего не может не быть в романе из современной жизни! - до названий улиц, до номеров домов, выбранных автором наугад, послужило для отождествления с живыми людьми образов, сотканных из множества отдельно найденных черточек и, по существу, целиком вымышленных.
Я встретился с "подлинным Набобом" в 1864 году. Тогда я занимал одну полуофициальную должность, заставлявшую меня быть осторожным и не слишком часто посещать этого хлебосольного, жившего на широкую ногу левантинца. Позже я познакомился с одним из его братьев. Но в эту пору несчастный Набоб где-то далеко уже бился в тисках, истекая кровью, и лишь редко появлялся в Париже. Вообще говоря, порядочному человеку не очень приятно сводить счеты с мертвыми и заявлять: "Вы ошибаетесь. Хотя он был очень гостеприимен, я редко бывал у него". Достаточно поэтому, если я скажу, что, изображая в моем романе сына Франсуазы, я старался вызвать к нему сочувствие и что упрек в неблагодарности представляется мне совершенно нелепым. Как далеко я зашел на этом пути, видно из следующего: многие лица находят, что, рисуя портрет, я польстил оригиналу, сделав его привлекательнее, чем он был на деле. Но этим лицам я отвечу просто: "Жансуле производил на меня впечатление в общем неплохого человека. Если я ошибался, спорьте с газетами, раскрывшими его подлинное имя. Я предложил вам мою книгу только как роман, уж не знаю, плохой или хороший, но без всякого обещания дать точное подобие".
Что касается де Мора, то это - другое дело. Мои обличители подняли крик о проявленной мною нескромности, о политической измене… Бог мой, я никогда не скрывал моих мнений! Мне было тогда двадцать лет, и я работал в кабинете одного сановника, который и послужил мне прототипом. Друзья, меня тогда знавшие, помнят, какую важную политическую особу я собой представлял. Администрация тоже, без сомнения, сохранила забавное воспоминание об этом фантастическом служащем с гривой меровингских времен, всегда приходившем в канцелярию последним, а уходившем первым и никогда при этом не беспокоившем герцога просьбами отпустить его пораньше. Добавьте к этому независимую манеру держаться, полное отсутствие дифирамбов и мадригалов и столь слабую привязанность к империи, что однажды, когда герцог предложил молодому человеку занять некий пост в его министерстве, молодой человек счел себя обязанным с трогательной юношеской торжественностью заявить, "что он - легитимист".
"Императрица - тоже легитимистка", - ответил его светлость с высокомерной и спокойной улыбкой вельможи. Именно таким, улыбающимся, видел я его всегда, не имея для этого надобности заглядывать в замочную скважину, и таким я его изобразил в его любимой позе на людях - нечто среднее между Ришелье и Бреммелем. История займется им как государственным деятелем. Я же только показал в нем, связав этот образ с вымышленной мною драмой весьма слабыми нитями, светского человека, каким он был и каким он хотел быть. При этом я глубоко убежден, что, будь он сейчас в живых, он не был бы недоволен, что я изобразил его в таком виде.
Вот все, что я хотел сказать. А теперь, покончив с чистосердечными заявлениями, скорей перейдем к делу. Мое предисловие, вероятно, найдут слишком кратким, любопытные будут разочарованы, не отыскав в нем желательного им "перца". Ничем не могу быть им полезен. Как бы ни была коротка моя заметка, я не прочь был бы еще сократить ее раза в три. В предисловиях плохо главным образом то, что они мешают писать книги.
Альфонс Доде.
I. ПАЦИЕНТЫ ДОКТОРА ДЖЕНКИНСА
На пороге своего небольшого особняка на Лиссабонской улице стоял свежевыбритый, с сияющими глазами, с полуоткрытым от довольства ртом, с ниспадающими на широкий воротник сюртука длинными, тронутыми сединой волосами, широкоплечий, здоровый и крепкий, как дуб, прославленный ирландский доктор Роберт Дженкинс, кавалер турецкого ордена Меджидиэ и особо почетного ордена Карла III Испанского, член многих научных и благотворительных обществ, председатель и учредитель Вифлеемских яслей, - одним словом, Дженкинс, изобретатель широко известных мышьяковых пилюль, Дженкинс, самый модный врач в 1864 году, самый занятой человек в Париже. Был конец ноября, утро. Доктор уже собрался сесть в свою карету, когда окно во втором этаже, выходящее на внутренний двор особняка, приоткрылось и женский голос робко спросил:
- Вы вернетесь к завтраку, Робер?
О, какой доброй, прямодушной улыбкой вдруг озарилось выразительное лицо ученого и апостола! Взгляд его, обращенный с нежным приветом к мелькнувшему за раздвинутой портьерой уютному белоснежному пеньюару, говорил о супружеской любви, спокойной и непоколебимой, которую привычка скрепляет мягкими, но прочными узами.
- Нет, мадам Дженкинс, - он любил, обращаясь к ней при других, подчеркивать звание законной супруги, словно находя в том душевное удовлетворение и как бы исполняя свой долг по отношению к женщине, дававшей ему столько радости в жизни, - нет, не ждите меня. Я завтракаю на Вандомской площади.
- Ах, да!.. У Набоба! - сказала прекрасная г-жа Дженкинс с весьма заметным оттенком уважения к атому персонажу из "Тысячи и одной ночи", о котором вот уже месяц говорил весь Париж.
Потом, после некоторого колебания, она произнесла очень нежно и совсем тихо, так, чтобы ее слова, заглушенные тяжелыми портьерами, мог расслышать один доктор:
- Только не забудьте, что вы мне обещали…
По-видимому, обещание это было очень трудно исполнить, потому что при напоминании о нем брови апостола нахмурились, улыбка застыла на губах и выражение лица стало до крайности жестким. Но это продолжалось лишь мгновение. У изголовья богатых пациентов модные врачи приучаются носить на своих лицах маску притворства. И он ответил самым нежным, самым сердечным тоном, открывая при этом ряд ослепительно белых зубов:
- То, что я обещал вам, будет исполнено, мадам Дженкинс. Идите к себе и затворите окно. Сегодня очень холодный туман.
Да, туман был холодный и белый, как иней. Он стлался за стеклами просторной кареты, бросая мягкие блики на развернутую газету в руках доктора. Там, в густо населенных парижских кварталах, скученных и грязных, где ютятся мелкие торговцы и рабочий люд, не знают этого прелестного утреннего тумана, который надолго задерживается на больших авеню. С раннего утра люди, едва пробудившись от сна, бегут на работу, тележки зеленщиков, омнибусы снуют взад и вперед, тяжелые фургоны с грохотом везут железный лом - вся эта кипучая жизнь рассеивает туман, разрывает его, раскидывает в разные стороны. Каждый прохожий уносит его частицу в своем изношенном пальто, в потертом шарфе, в грубых перчатках, натянутых на руки, которыми он похлопывает одна об другую. Туман насквозь пронизывает куртки дрожащих от холода бедных тружеников, ватерпруфы, накинутые на жалкие юбки работниц. Он тает от дыхания, разгоряченного бессонницей или алкоголем, забирается в пустые желудки, наполняет открывающиеся лавчонки, темные дворы, ползет по лестницам, скопляясь в пролетах, цепляясь за стены, вплоть до нетопленных мансард. Вот почему его так мало остается на улицах. Но в той части Парижа с величественными, далеко отстоящими одно от другого зданиями, где проживали пациенты Дженкинса, на широких, обсаженных деревьями бульварах, на пустынных набережных туман беспрепятственно клубился, раскинувшись большими полотнищами, легкими, как вата. Все тут казалось замкнутым, скрытым от глаз, даже роскошным, когда солнце, лениво поднявшись, начало заливать красноватым светом тянувшиеся в ряд особняки, придавая туману, который окутывал их до самых коньков кровель, вид белой кисеи, наброшенной на пунцовые ткани. Можно было бы сравнить туман с большим занавесом, охраняющим поздний и легкий сон богачей, плотным занавесом, за которым ничего не слышно, кроме осторожного стука ворот, звяканья жестяных бидонов молочников, звона бубенчиков пробегающего рысью стада ослиц в сопровождении запыхавшегося пастуха и приглушенного скрипа колес кареты Дженкинса, начинавшего свой ежедневный объезд больных.
Первый визит - в особняк герцога де Мора. Этот великолепный дворец помещался на набережной Орсе рядом с испанским посольством; длинные террасы посольства казались продолжением террас герцогского дворца. Главный вход был с улицы Лилль, но был и другой подъезд - со стороны реки. Карета Дженкинса стрелой пролетела между двумя высокими стенами, увитыми плющом и соединенными внушительными арками. Два громких звонка, возвестившие о его прибытии, вывели доктора из восторженного состояния, в которое, казалось, привело его чтение газеты. На обширном дворе, посыпанном песком, стук колес притих, и карета, описав изящный круг, остановилась у подъезда с большим навесом в виде ротонды. Сквозь туман можно было различить неясные очертания десятка карет, выстроившихся в ряд, и силуэты английских конюхов, водивших верховых лошадей герцога по аллее акаций с оголенными, как всегда в это время года, ветвями. Все свидетельствовало о роскоши - упорядоченной, спокойной, величественной и надежной.
"Как бы рано я ни приехал, всегда здесь много народу", - подумал Дженкинс, увидев вереницу экипажей, среди которых заняла место и его карета. Зная, что его не заставят ждать, он поднялся, высоко вскинув голову, спокойный и уверенный в себе, на ступени этого жилища сановника, на которые ежедневно взбирались нетвердой походкой столько снедаемых тревогой честолюбцев, столько дрожащих просителей!
Уже в вестибюле, высоком и гулком, как церковь, где, несмотря на калориферы, работавшие круглые сутки, дрова пылали в двух больших каминах, оживляя помещение своим пламенем, роскошь этого дворца разливалась теплыми, опьяняющими волнами. Казалось, вы находитесь не то в оранжерее, не то в бане. Тепло и ослепительно-светло было кругом: белые панели, белый мрамор, огромные окна, много воздуха и простора и всюду ровная температура, ибо здесь протекала жизнь существа избранного, утонченного и нервного.
Дженкинс расцветал от этого обманчивого сияния богатства.
- Доброе утро, дети мои! - приветствовал он швейцара с напудренной головой и широкой перевязью и лакеев, одетых в короткие штаны и голубые, шитые золотом ливреи, поднявшихся из уважения к нему со своих мест. Потом прикоснулся пальцем к большой клетке с прыгавшими и пронзительно визжавшими макаками и, насвистывая, взбежал по лестнице из светлого мрамора, покрытой пышным, как лужайка, ковром, которая вела в апартаменты герцога.
Вот уже полгода, как доктор посещал этот особняк, но всякий раз самый воздух этого дома возбуждал в нем чисто физическое ощущение легкости и прекрасное расположение духа.
Хотя вы и находились у первого сановника империи, ничто не обличало здесь канцелярии с ее папками, полными пыльных бумаг. Герцог согласился занять высокий пост государственного министра и председателя совета министров только при том условии, что не покинет своего особняка. Он приезжал в министерство всего лишь на час или на два, чтобы подписать неотложные бумаги, и аудиенции давал в своей спальне. И теперь, несмотря на ранний час, гостиная была полна народу. Тут толпились провинциальные префекты с серьезными, озабоченными лицами, без усов, но с бакенбардами, характерными для этих чиновников, менее надменные в этой приемной, чем у себя в префектуре, судейские, весьма суровые с виду, и почти неподвижные депутаты, напускавшие на себя важность, крупные финансисты, богатые неотесанные заводчики. Кое-где мелькала скромная фигура исправляющего должность советника префектуры в костюме просителя: фрак и белый галстук. И все, сидя и стоя, в одиночку или группами, молча сверлили взглядом высокую дверь, за которой должна была решиться их участь, дверь, через которую они вскоре должны были выйти торжествующими или с поникшей головой. Дженкинс поспешно прошел сквозь эту толпу, и все с завистью смотрели на вновь прибывшего, которого дежурный чиновник с цепью на шее, сидевший за столом у двери, крайне сдержанный и холодный, встретил почтительной и в то же время фамильярной улыбкой.
- Кто сейчас у него? - спросил доктор, указывая на спальню герцога.
Едва шевеля губами, сощурив не без легкой иронии глаза, чиновник прошептал имя. Дойди оно до слуха высоких особ, уже целый час ожидавших окончания аудиенции, даваемой костюмеру Большой оперы, они пришли бы в негодование.
Послышались голоса, брызнула струйка света… Дженкинс вошел к герцогу. Его-то уж никогда не заставляли ждать.
В плотно облегавшей фигуру куртке из голубых песцов, своей нежной окраской подчеркивавших энергичное и надменное выражение его лица, стоял спиной к камину председатель совета министров. Костюмер тут же, на его глазах, набрасывал костюм Пьеретты, в котором герцогиня должна была появиться на балу. Сановник с такой же серьезностью отдавал ему указания, с какой диктовал проект нового закона:
- Мелко заплиссируйте рюши у воротника, у рукавов рюшей не нужно… Доброе утро, Дженкинс! Я к вашим услугам.