Не разделяя общего возбуждения, Нани ограничился только улыбкой. Он слегка помахал тонкой кистью руки, выдававшей его аристократическое происхождение. Пьер скромно пояснил, что приехал, чтобы похлопотать по одному делу, и как только с этим делом будет покончено, он уедет. Прелат, все так же улыбаясь, заключил:
- О, господин аббат, конечно, задержится. Надеюсь, он пробудет здесь, к нашему удовольствию, не три недели, а много дольше.
Хотя слова эти были произнесены учтиво и спокойно, они встревожили молодого священника. Что ему известно, этому прелату, что он хотел сказать? Склонившись к дону Виджилио, который молча сидел рядом, Пьер тихонько спросил:
- Кто он такой, монсеньер Нани?
Но секретарь ответил не сразу. Его иссушенное малярией лицо посерело еще больше. Обведя присутствующих горячечным взглядом, он убедился, что за ними никто не наблюдает, и только тогда прошептал:
- Асессор Священной канцелярии.
Этого пояснения было довольно; Пьер уже знал, что асессор, молча присутствующий по средам на заседаниях канцелярии, вслед за тем, вечером, является к его святейшеству с отчетом о делах, которые обсуждались в тот день. Эта еженедельная аудиенция, этот час, проведенный наедине с папой и позволяющий касаться любых вопросов, ставит асессора в особое положение, дает ему значительную власть. И к тому же должность эта соответствует кардинальской, асессор может быть впоследствии возведен в кардинальский сан.
Монсеньер Нани казался человеком очень простым и любезным; он посматривал на молодого священника так ободряюще, что тот счел своим долгом опуститься возле него в кресло, которое наконец покинула старая тетушка Челии. Разве такая встреча в первый же день с могущественным прелатом, чье влияние, возможно, откроет перед ним все двери, не предзнаменование победы? Пьер был весьма растроган, когда Нани почти сразу учтиво спросил его с видом глубокой заинтересованности:
- Итак, любезный сын мой, вы написали книгу?
И, вновь поддавшись увлечению, забывая, где он находится, Пьер доверчиво рассказал, как вспыхнула в нем жгучая любовь к страждущим и обездоленным, вслух размечтался о возрождении христианской общины, заранее торжествуя победу обновленного католицизма, который станет религией вселенской демократии. Мало-помалу голос Пьера зазвенел, и в суровой старой гостиной наступило молчание; все с возрастающим удивлением и леденящей холодностью прислушивались к словам аббата; тот, однако, ничего не замечал.
Наконец Нани тихонько прервал его; неизменная улыбка, в которой жало иронии было почти неощутимо, скользила по его губам.
- Разумеется, разумеется, любезный сын мой, все это прекрасно, вполне достойно христианина, ваши помыслы чисты и благородны… Но что вы рассчитываете предпринять теперь?
- Пойти прямо к его святейшеству искать защиты.
Раздался подавленный смешок, и донна Серафина выразила общее мнение, воскликнув:
- Увидеть его святейшество не так-то просто!
Но Пьер воодушевился.
- Надеюсь, что я увижу его… Разве не его мысли я выразил? Разве не его политику защищаю? Разве может он допустить, чтобы осудили книгу, которая, думается мне, вдохновлена его благороднейшими идеалами?
- Разумеется, разумеется, - поспешно подтвердил Нани, словно опасался в беседе с молодым энтузиастом слишком торопить ход событий. - Святой отец наделен светлым умом. Вам надо его повидать… Но только, любезный сын мой, не следует так волноваться, надо еще подумать, выбрать время… - И, обернувшись к Бенедетте, он добавил: - Его высокопреосвященство еще не видел господина аббата? Не так ли? Было бы хорошо, если бы ваш дядюшка удостоил завтра утром принять его и напутствовать своими мудрыми советами.
Кардинал Бокканера никогда не бывал на вечерних приемах, которые устраивала по понедельникам его сестра. Но он всегда незримо и полновластно на них присутствовал.
- Я опасаюсь, что дядя не разделяет воззрений господина аббата, - нерешительно возразила контессина.
Нани снова улыбнулся.
- Именно поэтому господину аббату и будет полезно выслушать советы его высокопреосвященства.
И они тут же условились с доном Виджилио, что завтра в десять утра он запишет аббата на аудиенцию.
В это время вошел какой-то кардинал, одетый для улицы, - в красных чулках, в черной сутане с красным поясом, красной каймой и красными же застежками. То был кардинал Сарно, старинный друг семьи Бокканера; и пока он оправдывался, что работал допоздна и потому задержался, в гостиной наступило почтительное, заискивающее молчание. Этот первый кардинал, которого довелось увидеть Пьеру, глубоко его разочаровал: против ожидания, молодой аббат не заметил в нем ни величия, ни живописной красивости. Кардинал оказался низеньким и довольно уродливым, левое плечо у него было выше правого, на испитом, землистом лице тускло мерцали безжизненные глаза. Он походил на дряхлого семидесятилетнего чиновника, отупевшего от полувекового прозябания в духоте канцелярий, отяжелевшего и обрюзгшего, неразлучного с кожаной подушкой, на которой он просидел всю жизнь. И действительно, кардинал Сарно провел всю жизнь в кабинетной тиши: тщедушный отпрыск захудалой буржуазной семьи, он обучался в римской семинарии, потом в той же семинарии десять лет кряду преподавал каноническое право, затем был секретарем конгрегации Пропаганды веры и, наконец, вот уже двадцать пять лет - кардиналом. Юбилей его только что отпраздновали. Родившись в Риме, он ни на один день не выезжал за его пределы и являл собою совершенный образец всесильного священника, выросшего под сенью Ватикана. Хотя кардинал не занимал никакого дипломатического поста, он, благодаря своей усидчивости и трудоспособности, оказал конгрегации Пропаганды веры такие услуги, что его сделали председателем одной из двух комиссий, поделивших между собою руководство западными странами, еще не принявшими католичество. И вот в глубине этих безжизненных глаз, под этим низким лбом тупицы словно уместилась огромная карта христианского мира.
Сам Нани встал, преисполненный смутного почтения к бесцветному, но грозному человеку, который, никогда не покидая своего кабинета, простирал руки к самым отдаленным уголкам земли. Нани знал, что этот с виду ничтожный кардинал сумел длительными, методическими, расчетливыми усилиями добиться могущества, позволявшего ему распоряжаться судьбами государств.
- Надеюсь, ваше высокопреосвященство уже оправились от простуды? Мы были так огорчены…
- Нет-нет, все еще кашляю… У нас там гибельный сквозняк в коридоре. Стоит выйти из кабинета, и сразу же коченеет спина…
С этой минуты Пьер почувствовал себя ничтожным и затерянным. Его позабыли даже представить кардиналу. Но ему пришлось еще около часа провести в гостиной, созерцая и наблюдая. Этот одряхлевший мирок показался ему вдруг каким-то младенческим, впавшим в детство и безрадостным. За его надменностью, за высокомерной сдержанностью он угадывал теперь самую настоящую робость, затаенное недоверие подлинных невежд. Потому и не завязывалась общая беседа, что никто не осмеливался ее начать; а по углам слышалась нескончаемая ребячливая болтовня о ничтожных происшествиях недели, всякие слушки, идущие из гостиных и ризниц. Встречались эти люди очень редко, малейшее событие вырастало здесь до грандиозных размеров. Пьер как бы перенесся во французский салон времен Карла X, где-нибудь в епископстве, в одном из больших провинциальных городов. Никакого угощения не было. Старая тетка Челии завладела кардиналом Сарно, тот время от времени лишь молча покачивал головой. Дон Виджилио за весь вечер не раскрыл рта. Нани и Морано уже давно беседовали вполголоса, а донна Серафина прислушивалась, наклонясь к ним, и поддакивала, степенно кивая. Они, без сомнения, говорили о разводе Бенедетты, ибо то и дело озабоченно поглядывали в ее сторону. А посреди просторной комнаты в дремотном свете ламп собралась молодежь: Бенедетта, Дарио и Челия; только они проявляли признаки жизни, тихонько болтали, порою подавляя смех.
Пьера внезапно поразило необычайное сходство Бенедетты с портретом Кассии, висевшим на стене. Те же нежные ребяческие черты, тот же чувственный рот и бездонные глаза на таком же исполненном благоразумия, округлом и здоровом личике. У обеих была, наверно, открытая душа и пламенное сердце. Пьеру вспомнилась картина Гвидо Рени - восхитительный, исполненный чистосердечия облик Беатриче Ченчи; точным воспроизведением этой картины показался ему сейчас портрет Кассии. Взволнованный этим двойным сходством, он глядел на Бенедетту с тревожным сочувствием, словно зловещий рок, тяготевший над ее городом и ее родом, грозил всей своей тяжестью обрушиться на нее. Но Бенедетта была спокойна, на ее лице отражалось бесконечное терпение и решимость. И за все время пребывания в гостиной Пьер видел в отношениях Бенедетты и Дарио, в особенности с ее стороны, лишь ничем не омраченную сестринскую нежность: лицо молодой женщины выражало ясную безмятежность большой и чистой любви. Дарио на мгновение шутливо взял ее руки в свои, сжал их и разразился нервным смехом, в глазах у него вспыхнули огоньки; Бенедетта неспешно высвободила пальцы, словно с нею ласково заигрывал добрый старый приятель. Видно было, что она любит Дарио всем своим существом, на всю жизнь.
Но вот Дарио, подавив легкий зевок и взглянув на свои часы, украдкой ускользнул; он спешил присоединиться к друзьям, которые играли в карты в доме у некоей дамы; Бенедетта и Челия опустились на кушетку рядом со стулом, на котором сидел Пьер, нему, помимо воли, довелось расслышать несколько слов, которыми они обменялись, доверительно беседуя между собой. Юная княжна была старшей дочерью князя Маттео Буонджованни, отца пятерых детей, женатого на англичанке Мортимер, принесшей ему в приданое пять миллионов. Кстати, Буонджованни называли в числе немногих еще не разорившихся семейств из среды римской знати, их род выстоял на развалинах прошлого, которое рушилось со всех сторон. В этом роду также было двое пап, что не помешало Маттео сблизиться с Квириналом, не порывая при этом с Ватиканом. Князь был сыном американки, в его жилах текла смешанная кровь; более гибкий политик, чем его предки, он был, как поговаривали, очень скуп и делал все, чтобы сохранить прежнее богатство и могущество, хотя сознавал, что то и другое обречено на неминуемую гибель. И в этом кичливом семействе, славой которого все еще полнился Рим, недавно разразились события, давшие повод для нескончаемых пересудов: Челия внезапно воспылала любовью к некоему юному лейтенанту, ни разу даже не обменявшись с ним ни единым словом; охваченные взаимной страстью, влюбленные ежедневно виделись на Корсо, и взгляды их, встречаясь, говорили за них. Поражала стойкость молоденькой девушки, которая объявила отцу, что другого мужа у нее не будет, и осталась непреклонной, не сомневаясь, что добьется своего и соединится с избранником. Хуже всего было то, что лейтенант Аттилио Сакко оказался сыном выскочки, депутата Сакко, которого церковники презирали, считая, что он продался Квириналу и вообще способен на темные махинации.
- Это ведь из-за меня Морано так усердно поносил отца моего Аттилио, - прошептала Челия на ухо Бенедетте. - Да-да, по поводу этого министерства… Ему захотелось меня проучить…
Еще в стенах монастыря Сердца Господня девушки поклялись друг другу в вечной дружбе, и Бенедетта, будучи пятью годами старше, держалась по-матерински покровительственно.
- Стало быть, ты все еще не образумилась, все мечтаешь об этом юноше?
- Ах, дорогая! И ты, ты тоже хочешь сделать мне больно!.. Аттилио мне правится, и я хочу принадлежать ему. Слышишь, ему и никому другому! Я так хочу, и так оно будет, потому что он любит меня, а я его… Это очень просто.
Пьер был поражен. Он глядел на девушку, на эту чистую нераспустившуюся лилию, кроткую и непорочную. Лоб и нос нежные, как лепестки цветка, невинный рот, белые зубы, сомкнутые уста, глаза прозрачные и бездонные, как родниковые воды. На свежих атласных щечках - безмятежность, в простодушном взоре - ни тревоги, ни любопытства. О чем она думала? Что знала? Кто мог бы это сказать! То была сама девственность со всем ее опасным неведением.
- Ах, милочка, - возразила Бенедетта, - не вздумай повторять мой печальный опыт. Нелегко сочетать папу и короля.
- Но ты не любила Прада, - хладнокровно возразила Челия, - а я люблю Аттилио. Вся жизнь в том, чтобы любить.
Она сказала это так естественно, с такой детской невинностью, что Пьер умилился и слезы выступили у него на глазах. Любовь - вот что положит конец всем распрям! Вот узы, связующие народы, дарующие мир и радость человечеству. Но тут донна Серафина встала, очевидно, догадываясь, о чем с таким воодушевлением беседуют подруги. Она взглянула на дона Виджилио, тот понял и, подойдя к Пьеру, шепнул ему, что пора уходить. Пробило одиннадцать, Челия уезжала вместе с теткой, адвокат Морано собирался, видимо, ненадолго задержать кардинала Сарно и Нани, чтобы в тесном кругу переговорить о каком-то затруднении в бракоразводном процессе. Проводив гостей до прихожей, Бенедетта расцеловала Челию в обе щеки и весьма любезно распрощалась с Пьером.
- Утром я отвечу виконту и напишу ему, как мы вам рады, вы пробудете здесь, вероятно, дольше, чем предполагаете… Не позабудьте завтра в десять часов представиться моему дяде-кардиналу.
Когда Пьер и дон Виджилио, держа в руках подсвечники, которые вручил им слуга, стояли каждый перед своей дверью на четвертом этаже и уже собирались расстаться, Пьер не удержался и снова задал мучивший его вопрос:
- А что, монсеньер Нани особа очень влиятельная?
Дон Виджилио опять растерялся и только широко развел руками. Но затем в глазах его вспыхнуло любопытство.
- А вы знали его прежде? - спросил он вместо ответа.
- Я? Никогда!
- Да неужели? А он вас знает, и отлично! В прошлый понедельник он говорил так, словно ему все до малейших подробностей известно о вашей жизни, о вашем нраве.
- Я даже имени его никогда не слыхал!
- Стало быть, он наводил о вас справки.
И, откланявшись, дон Виджилио ушел к себе; к удивлению Пьера, дверь в его комнату оказалась открытой, из нее вышла неизменно спокойная и деловитая Викторина.
- А, господин аббат, мне хотелось самой удостовериться, что вы ни в чем не нуждаетесь. Свеча есть, вода, сахар, спички - тоже… Да, что вы пьете по утрам? Кофе? Нет, просто молоко с хлебцем? Хорошо! Значит, в восемь часов? И отдохните, поспите как следует! А мне тут первое время до того было боязно, ого! Я думала, в этом старом доме привидения водятся! Но так ни разу ни одного даже краешком глаза и не увидела. Уж очень покойники довольны, что могут наконец отдохнуть.
Оставшись в одиночестве, Пьер с облегчением вздохнул, радуясь, что избавился от тягостного чувства, какое навевала на него незнакомая обстановка гостиной и эти люди, чьи смутные тени мешались в его мозгу, расплываясь в дремотном свете ламп. Привидения - это, верно, души давно умерших, которые не находят себе покоя и возвращаются, чтобы любить и страдать среди живых, воскреснув в чьей-либо груди. И хотя Пьер отоспался днем, никогда еще он не чувствовал себя таким усталым, никогда так не жаждал уснуть, в голове у него плыл туман, мысли путались, он ничего не понимал. Все было так удивительно; он стал раздеваться, и на миг ему почудилось, будто не он, а кто-то другой очутился в этом доме, ложится спать в этой комнате. Что они все думают о его книге? Зачем пригласили его в свое промозглое жилище, враждебность которого он теперь ощущал? Чтобы ему помочь или чтобы окончательно его уничтожить? И в желтом свете гостиной, словно в унылом отблеске заката, ему виделись донна Серафина и адвокат.
Морано, она по одну, он по другую сторону камина, виделось спокойное, полное страсти лицо Бенедетты, и улыбающаяся физиономия монсеньера Нани, его лукавые глаза, его губы, на которых лежал отпечаток несокрушимой энергии.
Пьер лег, потом снова встал; он задыхался, ему не хватало свежего, вольного воздуха, и, настежь распахнув окно, он облокотился о подоконник. Ночь была черным-черна, все вокруг тонуло во тьме. Небо заволокло тучами, звезды скрылись, мутный свод свинцовой тяжестью навис над землею; а напротив теснились давно уснувшие дома Трастевере, в окнах не сверкало ни единого огонька, лишь вдалеке, словно оброненная кем-то искра, светился газовый рожок фонаря. Пьер тщетно пытался отыскать Яникульский холм. Все тонуло в этом океане небытия: двадцать четыре столетия римской истории, древний Палатин и современный Квиринал, гигантский купол собора св. Петра, смытый с небес потоками мрака. А внизу уже не было видно, даже не было слышно Тибра - мертвой реки мертвого города.
III
Наутро, без четверти десять, Пьер спустился вниз, на второй этаж, чтобы представиться кардиналу Бокканера. Он проснулся с ощущением бодрости, с новым приливом наивной, восторженной веры; от вчерашней подавленности, от сомнений и подозрений, охвативших его при первом знакомстве с Римом и навеянных усталостью, не осталось и следа. Погода стояла такая прекрасная, небо было такое чистое, что сердце Пьера вновь забилось надеждой.
Двери прихожей, выходившей на просторную лестничную площадку, были распахнуты настежь. Кардинал, один из последних кардиналов, принадлежавших к римской знати, запер глядевшие на улицу парадные залы, где от ветхости все отдавало тленом, но сохранил покои, которые в конце восемнадцатого века служили для приемов одному из его двоюродных дедов, тоже кардиналу. То была анфилада из четырех огромных комнат шести метров в высоту, выходивших окнами в переулок, спускавшийся к Тибру; солнце никогда не проникало сюда, его загораживали мрачные дома на противоположной стороне улицы. Покои сохранили пышность и великолепие времен прежних князей, высших сановников церкви. Но их никто не ремонтировал, никто о них не заботился: обои висели клочьями, в мебель въедалась пыль, а хозяева, как бы одержимые надменным желанием остановить время, ничуть об этом не тревожились.
Войдя в первое помещение, прихожую, где в былые дни располагалась прислуга, Пьер был несколько обескуражен. Некогда здесь, одетые в парадную форму и окруженные толпою слуг, неотлучно находились два папских жандарма, а ныне единственный лакей, пребывавший тут, казался призраком и лишь усиливал уныние, которое навевала эта огромная полутемная зала. Напротив окон бросался в глаза алтарь, задрапированный красным, с красным балдахином над ним и вышитым гербом Бокканера внизу: крылатый дракон, извергающий пламя, и девиз: "Bocca nera, Alma rossa". Здесь же лежала и красная кардинальская шапка двоюродного деда, в старину служившая для торжественного облачения, и две красные шелковые подушки; на стене висели два старинных зонтика, - их при выезде брали с собою в карету. Среди полной тишины, казалось, слышался шорох моли, которая уже целое столетие точила эти мертвенные останки прошлого, готовые рассыпаться прахом при одном лишь прикосновении метелки.