Терентий, пожилой слуга, небритый, нечесаный, в поношенном сюртуке с протертыми локтями, вскочил с коника, снял с меня шинель и растворил обе половинки дверей в столовую. В этой комнате все напоминало о том времени, когда у нас на Руси была еще в ходу пословица: "Не красна изба углами, а красна пирогами". В ней пахло каким-то сдобным кушаньем, а по углам тянулась паутина и мотались клочки изодранных обоев. Вдоль стен стояло несколько тростниковых стульев, по окнам - горшки с геранью, резедою и бальзамином; у самых дверей висели деревянные часы с узорчатым циферблатом; в одном простенке помещался ломберный стол с покоробленной верхней доской, в другом - расписанный под красное дерево высокий шкап, на котором между двумя гипсовыми зайчиками с красными ушами стояла модель хозяйского дома, то есть алебастровый попугай с красною головою, желтым зобом и зелеными крыльями.
Хозяин, человек лет сорока пяти, с добрым, простодушным лицом, вышел ко мне навстречу из гостиной. Несмотря на то что на дворе было градусов семнадцать тепла, на нем был калмыцкий тулуп, правда нараспашку и сверх платья или, лучше сказать, одежды, чрезвычайно легкой.
- Богдан Ильич! - вскричал он, запахивая свой тулуп. - Извините!.. Как вы изволили меня застать!.. Не прогневайтесь, батюшка… по-домашнему! Да позвольте, я сейчас…
- И, полноте! - сказал я. - Что мне до вашего наряда. Я рад, что застал вас дома.
- Так, почтеннейший, так!.. Да все-таки…
- Сделайте милость, не беспокойтесь!
- Нет, воля ваша!.. Позвольте мне…
- Послушайте, Степан Савельич, - прервал я, - если вы станете церемониться, так в первый раз, как вы ко мне пожалуете, я приму вас в мундире.
- Ну, как вам угодно!.. Только, право, мне совестно!.. Прошу покорно!.. Марья Никитишна! - продолжал Бобриков, входя вместе со мною в гостиную - светлую комнату о трех окнах, убранную несколько пощеголеватее столовой. - Марья Никитишна!.. Дорогой гость!
- Господи, боже мой! - воскликнула хозяйка, женщина довольно еще свежая, дородная, краснощекая, в холстинковой блузе и поношенном тюлевом чепце, - Вас ли я вижу?… Батюшка, Богдан Ильич!.. Сколько лет, сколько зим!.. Прошу покорно садиться… Когда изволили приехать?
- На этих днях.
- А мы было совсем уж отчаялись; думаем: видно, Богдан Ильич разлюбил Москву… Легко сказать - с лишком год! А сколько без вас дел-то понаделалось!.. Матрена Степановна выдала свою дочь замуж - превыгодная партия: полковник, триста душ и человек нестарый, лет этак за пятьдесят… Андрей Михайлович скончался… Федосья Дмитриевна разъехалась с мужем… Сердечная!.. Терпела, терпела - да нет, видно, уж сил не стало… человек пьяный, развратный, картежник… ну, да бог с ним!.. А вот я вас удивлю… Знаете ли, что? Ведь Федор Григорьевич - как это вам покажется?… женился на второй жене! Ну, кто бы подумал… в его лета, с его здоровьем!..
- Да о ком вы говорите?
- О Федоре Григорьевиче Фурсикове.
- Я его не знаю.
- Право?… Скажите пожалуйста!.. Да нет, вы, верно, его знаете!.. Человек светский, известный, член Английского клуба… Что вы!.. Не может быть, чтоб вы его не знали!.. Такой маленький, тщедушный старичок… в зеленых очках… Федор Григорьевич - его все здесь знают… Э, да что ж я?… Девка, девка! Ступай, скажи Танечке: "Приехал, дескать, крестный ваш батюшка - пожалуйте скорее!.." Ну, Богдан Ильич, как выросла ваша крестница - почти с меня ростом! Алеша и Николинька также подросли… они теперь учатся русскому языку и арифметике… готовим, батюшка, в гимназию… ведь уж старшему-то десять лет… Да не угодно ли вам, Богдан Ильич, позавтракать?… Мы сейчас ели пирог с курицею… Не прикажете ли?
- Нет, Марья Никитишна, я уж завтракал.
- Так чашечку кофею?
- Не беспокойтесь: я есть не хочу.
- И, Богдан Ильич! Да разве кофей еда?… Сделайте милость!
- А не хотите кофею, - прервал хозяин, - так не прикажете ли винца? У меня есть донское, - да какое еще, батюшка, монастырское, цельное!.. Эй, человек!
- Нет, Степан Савельич, напрасно раскупорите бутылку! Я пью вино только за обедом.
- Так чем же вас потчевать?
- Да ничем.
- Как ничем? Что вы, Богдан Ильич, - подхватила хозяйка, - уж коли вам не угодно ни пирога, ни кофею, ни вина, так, воля ваша, - извольте отведать моих трудов… Эй, девка, клубничного варенья!.. Да нет, я лучше сама… - примолвила Марья Никитишна, выходя из комнаты.
- Ну что, Степан Савельич, - сказал я, оставшись один с хозяином, - что вы поделываете, как идет ваше хозяйство?
- Слава богу, батюшка, слава богу! На этих днях продал леску; да пишут мне из моей рязанской деревнишки, что хлеба очень хороши - из годов вон!.. Сбираюсь туда ехать; нельзя, батюшка: хозяйский глаз всего важнее.
- А здесь-то, в Москве, как вы поживаете?
- Да так себе! Живем, по милости божией, не хуже людей. В театре иногда бываем, на гуляньях - в Петровском, в Сокольниках, - туда, сюда… Конечно, знакомства у меня большого нет. Да ведь два-три добрых приятеля лучше целой сотни шапочных знакомых. Прошлого года меня очень подбивали записаться в Немецкий клуб. "Туда, дескать, сбираются все люди порядочные. Это, дескать, не трактир какой, там и балы дают, и все так чинно и строго! Танцуй и веселись сколько хочешь, а рукам воли не давай! Чуть кто полезет на драку, так сохрани, господи: как раз выведут вон, да еще под музыку!.. А уж есть чем позабавиться: читать захотел - милости просим, все есть: и "Пчела", и "Московские ведомости". Охота пришла поиграть - играй себе сколько душе угодно: и карты, и лото, и биллиард… Истинно весело!.." Весело!.. Да мне и дома нескучно: человек я семейный - жена, взрослая дочь, два мальчика - нечего сказать, шалуны, а ребятишки добрые! Есть чем заняться: одного похлещешь, другого приласкаешь… К соседу зайдешь или он к тебе завернет, сядем по копеечке в преферанс да так-то распотешимся, что и сон на ум нейдет! Уж бьемся, бьемся… иногда до первых петухов! Вот так же недавно приятель мой, Иван Иваныч, Щелочкин, уговаривал меня вступить в Дворянский клуб. "Уж это, говорит, не Немецкому чета: общество прекрасное, все люди чиновные…" - "Нет, мол, куманек, спасибо! Я до большого света не охотник". - "А стол-то у нас какой отличный. Лучший повар в Москве, Влас!" - "Отличный стол, так что ж! Я, слава богу, и дома не голоден; стану я по пустякам деньги тратить!" - "Какие деньги!.. Ведь у нас обед-то барский, а платим мы за него безделицу". - "Может статься, да на что мне все эти деликатесы?… Еще, пожалуй, избалуешься… Как больно сладко поешь раза два в неделю, так, чего доброго, домашний-то обед вовсе тебе опротивеет. Я теперь, и то по праздникам, выпью бокальчик-другой донского, а в вашем-то клубе, говорят, шампанское так и льется. Нет, бог с вами!.. Да и за что я буду один кушать, как большой барин, а жена и дети станут есть то, что бог послал? Нет, любезный, по мне, коли нельзя сладкого куска с женою и детьми разделить, так мне его и даром не надобно!"
- Что ж вам отвечал на это Иван Иваныч?
- Да что, батюшка: начал смеяться, трунить надо мною. Ты, дескать, братец, старовер, женин прихвостник, не смеешь без ее воли из дому отлучиться…
- А кто этот Иван Иваныч?
- Лекарь, батюшка; человек с большими познаниями. У него много было мест и в казенных заведениях, и разной практики было довольно, да все растерял. Ему надо ехать в больницу, а он норовит в клуб. Ну, известное дело, коли не станешь являться к должности, так за это по головке не погладят; смолчат раз, другой, третий, а там и скажут: "Уж вы, батюшка, не извольте беспокоиться: на ваше место поступил другой!" Говорят, у него прежде и денежки важивались, да, видно, все проиграл в лото. Вчера его жена приходила занять у моей Марьи Никитишны целковый - есть нечего!
Наш разговор был прерван возвращением хозяйки; она вошла в гостиную, держа в одной руке блюдечко с вареньем и ведя другою молодую девушку лет пятнадцати, с кудрявой головкою, белым румяным лицом и светлыми голубыми глазками.
- Честь имею представить, Богдан Ильич, - сказала Марья Никитишна. - Ну, что ж ты, Танечка, целуй ручку у крестного!
- Нет, уж позвольте мне просто поцеловать ее, - прервал я.
- Как вам угодно, Богдан Ильич, ведь она ваша дочка. На-ка, Танечка, - продолжала Маръя Никитишна, передавая дочери блюдечко, - попотчевай своего крестного.
Я вовсе не охотник до варенья, а особенно когда мне надобно им лакомиться до обеда, - но делать было нечего. Я чуть не подавился, однако ж съел целую ложку, потом по усиленной просьбе хозяев еще другую и никак не мог отделаться от третьей, о которой по приказанию отца и матери неотступно просила меня Танечка.
- Ну, Богдан Ильич, - сказала хозяйка, когда я проглотил последний прием варенья, - не правду ли я говорила, что крестница ваша выросла?
- И выросла и похорошела!
- Благодари, мой друг.
Танечка очень мило присела и поцеловала меня в плечо.
- Вы еще не знаете, почтеннейший, - примолвил Степан Савельич, - ведь в дочке-то вашей открылся талант: она музыкантша.
- Право?
- Да, батюшка! Нам послал бог одного соседа, старичка немца; говорят, отлично прежде играл на фортепьянах, концерты давал. Теперь уж он сам не играет; в обеих руках хирагра, так пальчики-то плохо шевелятся, а учить мастер! Он, по соседству, не стал дорожиться, мы его взяли, и Танечка в один год сделала такие успехи, что сам Фома Фомич, первый, батюшка, гобоист в Императорском театре, не может надивиться ее таланту. И ведь мы играем не то чтоб маленькие какие штучки, вальсики да польки. Нет, батюшка Богдан Ильич, как примется - так всего Плевеля от доски до доски, только что слушай!..
- Да вот всего лучше, - подхватила хозяйка, - Танечка, садись-ка за фортепьяны да потешь крестного.
- Извините, - сказал я, вставая, - теперь мне, право, некогда, а если позволите, так я к вам нарочно для этого приеду.
- Милости просим! Да что ж вы так изволите торопиться? Посидите, сделайте милость!
- Нельзя: мне надобно много делать визитов.
- Хоть еще с полчасика! - промолвил хозяин. - Ведь рано - успеете везде побывать. Танечка, проси!
Несмотря на все просьбы этих добрых людей, я не мог пробыть у них долее. Мне непременно хотелось в это утро сделать, по крайней мере, десять визитов; а сверх того они очень напугали меня своим Плевелем, сиречь Плейелем, к которому я питаю личную вражду; и теперь вспомнить не могу без ужаса о том, что мне доставалось во время оно за этого господина Плейеля, которого бесконечные концерты я должен был вытверживать наизусть.
Выехав из Хамовников на Девичье поле, я хотел было сначала объездить всех знакомых, живущих на Пречистенке, а потом отправиться за Москву-реку, но когда посмотрел на часы, то увидел, что я решительно не успею побывать у Луцких. Надобно вам сказать, что эти Луцкие вовсе не принадлежат к числу тех знакомых, которым я делаю только визиты. Хотя у них есть уже замужние дочери, но Луцкий и жена его - люди еще нестарые. Их образ мыслей, ласковое, приветливое обращение, неизменное постоянство в дружбе и этот редкий в наше время патриархальный семейный быт до того мне пришлись по сердцу, что я с первого дня нашего знакомства полюбил их, как близких родных. Луцкие очень богаты, и дай бог, чтоб у нас было побольше таких богатых дворян. Их роскошное и в то же время радушное гостеприимство не имеет ничего общего с тем хвастливым мотовством и чванством, которые побуждают людей жить выше своего состояния и разоряться для того только, чтоб про них сказали, что они живут по-барски. Нет, Луцкие любят принимать и угощать своих многочисленных знакомых без всякой обдуманной цели, а просто по какой-то врожденной любви к этой заветной русской добродетели, которую мы называем хлебосольством. Кто раз познакомился с Луцкими и узнал поближе все это любезное семейство, для того, конечно, будет величайшим лишением их отсутствие из Москвы. Я испытал это на себе, потому что они каждое лето уезжают в свои рязанские поместья. Луцкие путешествовали по Европе и очень долго жили в Париже. Разумеется, тому, кто получает несколько сот тысяч в год доходу, можно очень весело провести время везде, а особенно в Париже - в этом средоточии всех земных наслаждений, в этом, не прогневайтесь, обширном омуте всех греховных житейских утех, облеченных в пленительные формы изящного вкуса, всех неистовых страстей, буйной гордости и своеволия, всех ложных проповедников свободы и равенства, которые стараются возмущать легковерный народ для того только, чтоб, по русской пословице, в мутной воде рыбу ловить. В Париже деньги - божество, которому все поклоняются, не жалейте их, и вы будете видеть все в розовом цвете. Все прекрасное явится к вашим услугам, и все гнусное и отвратительное усыплют для вас цветами. Надобно сказать правду, этот оптический обман до того соблазнителен, что многие из русских путешественников совершенно превратились… вы думаете, в французов? О, нет! Это бы еще не беда; тогда они были бы чем-нибудь, а то они, бедные, превратились ровно в ничто, то есть, несмотря на все свои старания, не сделались французами, а перестали быть русскими. Луцкие жили в Париже на барскую ногу, не жалели денег, следовательно, видели одну только хорошую сторону великолепного города, в котором процветают науки, художества, все изящные искусства и в полном смысле царствует это глубокое уменье - не жить, а убивать время, которое, однако ж, всегда нас переживает. Несмотря на это обольщение, Луцкие возвратились в свое отечество точно такими же русскими, какими из него выехали. Они с удовольствием вспоминают о Франции и обо всем, что видели в ней прекрасного, но не захлебываются от восторга, говоря о грязных парижских улицах, не делают обидных сравнений одного народа с другим и не плачут о том, что город, в котором они живут теперь, называется Москвою, а не Парижем.
- Пошел на Вздвиженку, к Луцким! - сказал я кучеру.
И вот минут через десять я въехал во двор и остановился у подъезда каменного дома.
- Что, барин у себя? - спросил я швейцара.
- Никак нет, сударь! - отвечал он с вежливым поклоном.
- А барыня?
- Также изволила уехать.
"Ну, так и есть, - подумал я, - со мною это вечно бывает: кого хочешь застать, того не застанешь, а вот теперь поеду к этим Лыковым - и уж, верно, меня примут!.. Делать нечего!"
- Ступай к Пречистенским воротам.
Выехав на Арбатскую площадь, я повернул налево низменной стороной Пречистенского бульвара и взглянул мимоездом на скромный деревянный домик, в котором живет один из тех могучих русских витязей, которые в двенадцатом году стояли грудью за нашу святую родину. Он уж в преклонных летах, но все еще смотрит богатырем и вовсе не походит на старика; впрочем, может быть, потому, что его седые волосы не видны из-под лавров, которыми украшено его задумчивое и величавое чело.
Не доезжая Пречистенских ворот, я повернул в переулок и остановился у большого деревянного дома. Предчувствие меня не обмануло: высокий лакей в штиблетах и модной ливрее с огромными пуговицами объявил мне, что его господа принимают. В столовой мальчик, одетый жокеем, спросил мое имя и, войдя в гостиную, громко прокричал:
- Богдан Ильич Бельский!
"Ого! Да это точь-в-точь как в Париже", - подумал я, входя в гостиную. В ней не было никого, кроме хозяина и хозяйки.
- Ah, monsieur Belsky! - закричал хозяин, идя ко мне навстречу. Хозяйка привстала и отвечала на мой поклон следующей казенной французской фразою:
- Charmee de vous voir, monsieur. Voules-vous bien prendre la peine de vous asseoir?
- Вас долго не было в Москве, - сказал хозяин.
- Да, я с лишком год прожил в провинции.
- С лишком год!.. Mais c'est une eternite!.. И вы не умерли с тоски?
- А вот как видите.
- С лишком год! - повторила хозяйка. - Я воображаю, как вам было весело… А мы только что возвратились из чужих краев.
- Право?… Куда же вы изволили ездить?
- Сначала на воды… а там в Париж; мы прожили в нем месяца три.
- Только?
- Ах, не говорите!.. Ведь у нас все делается бог знает как!.. Мы взяли с собою только двадцать тысяч и приказали нашему управляющему, когда он продаст хлеб и сберет оброк, выслать все деньги в Париж. Что ж вы думаете?… Этот негодяй не прислал нам ни одной копейки!
- Да, да, - прервал хозяин, - мошенник управитель полагал, что мы проживем года три за границею, хотел этим воспользоваться и ограбил нас самым бесстыдным образом.
- Скажите пожалуйста! Да как это вам попался такой разбойник управитель?… Что он, русский, что ли?
- Вот то-то и дело, что - нет! - вскричал хозяин. - Представьте себе - немец!
- Что вы говорите?
- Уверяю вас. Я подал просьбу, да бог знает, когда все это кончится, между тем нам пора ехать опять за границу. Да уж на этот раз мы будем поумнее. Я нанял нового управляющего: этот будет надежнее - француз. А чтоб совершенно себя обеспечить, заложил пятьсот душ в Опекунский совет, и мы теперь повезем с собою чистыми деньгами с лишком сто тысяч.
- Конечно, это гораздо будет вернее. А скоро вы отправляетесь?
- Чем скорее, тем лучше; меня давит здешний воздух.
- Да, кто привык жить в теплом климате…
- И, monsieur Belsky… Помилуйте, один ли климат! Признаюсь, для меня удивительно, как можете вы, человек просвещенный и свободный, жить в этом мертвом, несносном городе.
Вы знаете, любезные читатели, мою слабость к Москве, следовательно, можете понять, до какой степени этот вопрос показался мне обидным.
- Вы, вероятно, не были никогда за границею? - продолжал хозяин.
- Извините, - отвечал я, с трудом скрывая досаду, - я в молодости моей пошатался довольно по Европе.
- В самом деле?… Так что ж мне вам и говорить? Когда подумаешь, что мы перед этим Западом!.. А ведь туда же - гневаемся, когда французы называют нас татарами!
- Нет, уж не гневаемся, - прервал я, - и не смеемся. Одна и та же глупость, повторенная тысячу раз, не может ни забавлять, ни сердить.
- А! Да вы патриот! - сказала хозяйка точно таким же голосом, каким, вероятно бы, заговорил индийский брамин, узнав в своем собеседнике какого-нибудь презренного пария.
- И, что ты, ma chere! - подхватил хозяин. - Богдан Ильич - человек умный и образованный, он путешествовал и, верно, согласится со мною, что в смысле просвещения мы почти еще татары. Кто ничего не знает, тому простительно думать, что мы - европейская нация, но тот, кто был в Париже - этой столице роскоши и просвещения, тот уж, конечно, этого не скажет. Когда подумаешь, что такое эта парижская жизнь! Какая цивилизация!.. Утонченный вкус!.. Какое разнообразие забав! Не успеваешь наслаждаться… Ну, точно ходишь в чаду, - очнуться некогда!.. Вот, например, в Париже я гулял каждый день по бульварам, а здесь куда я пойду?…
- Куда вам угодно. Мало ли у нас гуляний? Не говоря об окрестностях, в самой Москве: бульвары, кремлевские сады, Пресненские пруды, Нескучное…
- И вы это называете гуляньями?
- А каких же вам еще надобно? Все эти бульвары и сады содержатся в отличном порядке…
- Боже мой!.. Да кто вам говорит о порядке? Вы мне скажите, кого я встречу на этих гуляньях?
- Вероятно, всех тех, которые любят гулять.
- То есть двух-трех порядочных людей и целую толпу оборванных мужиков, запачканных прачек…
- Так что ж? Я думаю, эти особы встречались с вами и на парижских бульварах?