Марья Алексеевна. Как чем?… Если мы будем жить за границею занятыми деньгами, так все здешние доходы пойдут на уплату долга.
Андрей Тихонович. А если без нас доходы-то будут плохие или их вовсе не будет - тогда что? Нет, мой друг, что бог даст вперед, а в нынешнем году нам никак нельзя ехать за границу.
Марья Алексеевна. Нельзя?… Ну, делать нечего, Андрей Тихонович!.. Я до сих пор скрывала от тебя - не хотела тебя огорчить, но теперь должна сказать всю правду. Неужели ты думаешь, что я хотела прожить за границею три года для одной только забавы?
Андрей Тихонович. А для чего же, матушка?…
Марья Алексеевна. Для моего здоровья, Андрей Тихонович!.. Оно совершенно расстроено…
Андрей Тихонович. Расстроено?… Твое здоровье расстроено?
Марья Алексеевна. Ужасно!.. Я советовалась с медиками, и они полагают, что меня может спасти один теплый климат.
Андрей Тихонович (остолбенев от удивления). Спасти?… Как спасти?…
Марья Алексеевна. Да, мой друг!.. И что для этого мне непременно надобно провести две или три зимы в Неаполе, Риме или, по крайней мере, в Париже.
Андрей Тихонович. Да что у тебя за болезнь такая, мой друг? Понять не могу!.. Ты благодаря бога кушаешь хорошо, почиваешь спокойно, румянец во всю щеку…
Марья Алексеевна. Румянец во всю щеку!.. Да разве ты не знаешь, Андрей Тихонович, что у чахоточных людей всегда румянец…
Андрей Тихонович. Что ты, что ты!.. Христос с тобою!.. Ну, походишь ли ты на чахоточную?…
Марья Алексеевна. Вы всё судите по наружности, а если бы вы знали, как я страдаю, какие у меня боли в груди!.. Да вам какое до этого дело… Я худею, чахну…
Андрей Тихонович. Худеешь? Эх, матушка Марья Алексеевна, охота тебе гневить бога! Да с тех пор, как я на тебе женился, ты так подобрела, что и сказать нельзя! Попробуй-ка, мой друг, надень теперь свое подвенечное платье…
Марья Алексеевна. Я буду в нем, как в мешке, сударь. Да что об этом говорить! Если вам легче видеть меня в гробу, чем ехать за границу, так делать нечего. Мы, бедные женщины, рождены для того, чтоб быть невольницами, и если муж, то есть господин, скажет своей жене: "Я хочу, я приказываю!" - так она должна повиноваться и умирать.
Андрей Тихонович. Марья Алексеевна!.. Ну тебе ли это говорить?
Марья Алексеевна (не слушая). Боже мой, да когда же наступит час нашего освобождения!.. Неужели это рабское состояние женщины будет продолжаться вечно?…
Андрей Тихонович. Марья Алексеевна!..
Марья Алексеевна. Неужели мы должны все от рожденья нашего до самой смерти носить эти позорные кандалы?
Андрей Тихонович. Марья Алексеевна, побойся бога!
Марья Алексеевна. Когда подумаешь: что такое жизнь бедной женщины?… Никакие жертвы, никакое самоотвержение не избавляют ее от этого унизительного рабства! Ей только и твердят: "Терпи - ты на это рождена!" О, лучше бы нам вовсе не родиться! (Закрывает глаза платком.)
(Входит двоюродная сестра Марьи Алексеевны, Анна Михайловна Хопрова, женщина лет под сорок. Заметно, что она была недурна собою. Черные быстрые глаза ее еще прекрасны. Хопрова была два раза замужем и, вероятно, не отказалась бы от третьего мужа, если б он решился идти по стопам обоих покойников, то есть любить свою жену со страхом и повиноваться ей с трепетом. Она слывет в своем кругу женщиной отличного ума; впрочем, может быть, потому, что мужья ее были люди очень простые, - а ведь, известное дело, если муж глуп, а жена не пошлая дура, так она уж, верно, прослывет умницей.)
Bonjour, cousine! Что это?… Ты плачешь? Что с тобой, мой друг?
Марья Алексеевна. Ах, Анета! Я самая несчастная женщина!
Хопрова. Что ты говоришь!
Марья Алексеевна. Ах!
Хопрова. Да что такое у вас сделалось, Андрей Тихонович?
Андрей Тихонович. Анна Михайловна! Вы женщина умная, - ну, рассудите нас, бога ради! Вот, изволите видеть…
Марья Алексеевна (прерывая). Ты знаешь, мой друг, как я нездорова?
Хопрова. Да, да, Marie! Ты так же, как я, очень страдаешь нервами.
Марья Алексеевна. Что нервы!.. Об этом я не стала бы и думать! А грудь, мой друг, грудь!..
Хопрова (с невольным удивлением). Грудь?
Марья Алексеевна. Теперь скрывать уж нечего; ты знаешь…
Хопрова. Что у тебя расстроена грудь?… Как же, как же - знаю!.. Ты давно уже на нее жалуешься.
Марья Алексеевна. Слышите, сударь!.. Ты знаешь также, что я потихоньку от мужа советовалась с медиками…
Хопрова. Знаю, знаю!
Марья Алексеевна. Слышите, сударь!.. Не правда ли, я говорила тебе, что все доктора советуют мне ехать за границу?…
Хопрова. Говорила, мой друг, говорила!
Марья Алексеевна. Слышите, сударь!.. И что мне непременно должно прожить года два или три в теплом климате, что это одно может спасти меня от смерти?
Хопрова. Да, да, Marie! Ты мне это говорила.
Марья Алексеевна. И что ж ты думаешь, мой друг? Андрей Тихонович не хочет везти меня за границу, - ему жаль денег…
Хопрова. Андрей Тихонович, вы ли это?
Андрей Тихонович. Матушка, выслушайте меня!..
Хопрова. Помилуйте!.. У вашей жены смертельная болезнь, вы можете спасти ее и жалеете денег!
Андрей Тихонович. Позвольте вам только сказать…
Хопрова. Что вы, что вы!.. Да это неслыханное дело!.. Это ни на что не походит!..
Андрей Тихонович. Дайте же мне вымолвить слово: ведь я за пять минут до вашего приезда был согласен ехать на два года за границу…
Хопрова. Так отчего ж теперь?…
Андрей Тихонович. Вот прочтите письмо от приказчика! Лучшее наше имение выгорело дотла, сгорел весь хлеб, доходов никаких не будет, и, чтобы ехать за границу, нам придется заложить последнее имение в Опекунский совет… Ну, рассудите сами…
Хопрова. Фи!.. Мне стыдно за вас, Андрей Тихонович! Ну, что такое заложить имение?… Всякий порядочный муж себя заложит, когда дело идет о здоровье его жены…
Андрей Тихонович. Так, матушка, так!.. Да ведь, воля ваша, я не думаю, чтоб она была так опасно больна… Право, можно повременить!.. Зимой, в большие холода, мы не станем выезжать, а, бог даст, будущею весною…
Марья Алексеевна. Ну!.. Слышишь, кузина?… Вот моя участь!..
Хопрова. Признаюсь!.. Нет, Андрей Тихонович, этого я от вас не ожидала!..
Марья Алексеевна. А я-то разве ожидала, мой друг?… Глупая, неопытная девочка, я думала: выйду замуж за человека, который вдвое меня старее; уж если все мужья тираны, так, по крайней мере, этот, хотя из благодарности, станет меня баловать, любить, как дочь родную. И что ж? Этот муж, чтоб сберечь несколько тысяч рублей, говорит своей умирающей жене: "Нет, матушка, зачем тебе ехать в теплый климат, - ты можешь сидеть дома: в натопленной комнате так же тепло, как и в Италии. Да и чахотка-то у тебя только начинается. К чему торопиться: может быть, и так пройдет".
Андрей Тихонович. Эх, Марья Алексеевна, боишься ли ты бога? За что ты меня обижаешь?… Ну, если ты уж непременно хочешь, так поедем за границу, - только не на два года.
Марья Алексеевна. А на сколько же, сударь?
Андрей Тихонович. Да этак месяца на три… Ну, пожалуй, - так и быть - на четыре.
Хопрова (тихо Марье Алексеевне). А, торгуется!.. Не уступай!
Марья Алексеевна. Нет, Андрей Тихонович, зачем, ведь это не сделает мне никакой пользы, а только больше меня расстроит.
Андрей Тихонович (собравшись с духом). Так ты не хочешь ехать?…
Марья Алексеевна (решительно). На четыре месяца?… Не хочу!
Андрей Тихонович. Ну, как хочешь, матушка!
Марья Алексеевна. Что ж делать, - видно, уж богу угодно, чтоб я умерла в молодости.
Хопрова. Это ужасно!.. Андрей Тихонович!..
Андрей Тихонович. И, полноте, матушка!.. Что, в самом деле, дурак, что ли, я вам достался! Все была здорова, а тут вдруг…
Марья Алексеевна. Так вы думаете, что я вас обманывала?… Что я здорова?
Андрей Тихонович. Я думаю, матушка, что болезнь твоя вовсе не так опасна, как тебе кажется. И что я очень глупо сделаю, если совершенно разорюсь и останусь, может быть, без куска хлеба потому только…
Марья Алексеевна. Ну, сударь, договаривайте!..
Андрей Тихонович. Потому только, что тебе вообразилось, что у тебя чахотка.
Марья Алексеевна (Хопровой). Слышишь, мой друг? Ну, не правду ли я говорила?
Хопрова. Нет, это выходит из всех границ!.. Вы, сударь, не человек, а чудовище!
Андрей Тихонович. Покорнейше благодарю!
Хопрова. В вас нет ни сердца, ни души!
Андрей Тихонович. Знаю, сударыня, знаю! Не по-вашему делают, так и души нет! Да ведь с вами не переговоришь! (Обращаясь к жене.) Хочешь, Марья Алексеевна, ехать на четыре месяца за границу?
Марья Алексеевна. Нет, сударь, не хочу!
Андрей Тихонович. Решительно?
Марья Алексеевна. Решительно.
Андрей Тихонович. Так мы послезавтра поедем в Воропановку. Прощай! (Уходит.)
Хопрова… О, да как ты избаловала своего мужа!.. Он приказывает, повелевает!.. Seigneur et maitre!
Марья Алексеевна. Ах, кузина!.. Я в самом ужасном положении!.. Вообрази, мой друг: в то самое время, как Андрей Тихонович согласился ехать на два года за границу, пожаловала к нам Сусликова, и знаешь ли зачем? Чтоб сказать мне, что она едет в Карлсбад. Сусликовой хотелось почваниться передо мной, унизить меня. Разумеется, ей не удалось: я совершенно ее уничтожила, когда сказала, что еду за границу не на четыре месяца, а на несколько лет, и не в этот пошлый Карлсбад, а на берега Рейна, в Рим, Неаполь и Париж. Представь же себе, какое будет торжество для этой Сусликовой, - она поедет за границу, а я в Воропановку!
Хопрова. Да, это досадно!
Марья Алексеевна. Досадно!.. Нет, не досадно, а убийственно, мой друг! Когда я подумаю, какую роль станет играть в Москве эта Сусликова!.. Да мне просто от нее житья не будет!.. Она начнет при мне рассказывать о чужих краях - как там все прекрасно, удивительно, бесподобно!.. А я слушай да молчи!.. Еще, пожалуй, - да, кузина, от нее станется, - она привезет мне гостинец из Карлсбада. О, я всего ожидаю от этой негодной женщины!
Хопрова. Что ж ты намерена делать?
Марья Алексеевна. Да что, мой друг: уж не поехать ли также в Карлсбад месяца на четыре?
Хопрова. Что ты, что ты!.. Ты могла это сделать прежде; но теперь, когда муж твой осмелился предписывать тебе законы… О, нет, Marie! Il faut montrer du caractere.
Марья Алексеевна. А если Андрей Тихонович…
Хопрова. И, полно, мой друг!.. Что Андрей Тихонович! Андрей Тихонович муж, как и все другие. Он не верит, что ты больна… Посмотрим, как он не поверит, если услышит то же самое от доктора.
Марья Алексеевна. Да, может быть, он и доктору не поверит…
Хопрова. Так мы сделаем консилиум… Да я надеюсь, что до этого не дойдет. Кто ваш доктор?
Марья Алексеевна. Теперь у нас никого нет.
Хопрова. Так я привезу к тебе моего доктора; Фома Фомич Дупельшнеп - прекрасный человек: всех отправляет за границу.
Марья Алексеевна. А если он так же, как муж, станет судить по наружности и найдет, что я…
Хопрова. Что ты здорова? Сохрани, господи!.. Не таков человек, мой друг!.. Как бы ты ни казалась здоровою а уж он непременно отыщет в тебе зародыш какой-нибудь болезни, - отличный доктор!
Марья Алексеевна. Но все, я думаю, лучше, если ты скажешь ему…
Хопрова. Не беспокойся!.. Да что ж мы сидим здесь, в проходной комнате? Пойдем лучше в твой кабинет: мне еще надобно о многом поговорить с тобою…
Марья Алексеевна. Allons, ma cousine. (Уходят.)
2. Отъезд
Спустя три недели.
Село Всесвятское. У самого выезда на большой Петербургской дороге стоит запряженная шестериком четвероместная карета. Извозчик перекладывает одну из отлетных лошадей в корень; ему помогает слуга в дорожной куртке. На козлах сидит Андрей Тихонович Оборкин в сером пальто и кожаном картузе, он курит трубку. В карете, разумеется на первом месте, Марья Алексеевна в шляпке с зеленым вуалем; рядом с ней старая немка Шарлотта Карловна в кисейном чепце; впереди сидит повязанная красным платком горничная девушка. Навстречу к карете с петербургской стороны шибкой рысью несется открытая коляска. В ней сидит человек лет сорока в плаще и белой шляпе с широкими полями.
Проезжий в белой шляпе. Что это?… Да это никак?… Ну, так и есть!.. Стой!.. (Коляска, поравнявшись с каретой, останавливается.) Андрей Тихонович!..
Андрей Тихонович. Что я вижу?… Сурский!..
Сурский (выходя из коляски). Я, мой друг, я!
Андрей Тихонович (спускаясь с козел). Какая встреча!.. Здравствуй, дружище! (Обнимаются.) Откуда бог несет?
Сурский. Из Питера.
Андрей Тихонович. Куда?
Сурский. В Москву.
Андрей Тихонович. Проездом?
Сурский. Нет, на житье.
Андрей Тихонович. Что ты говоришь?… Ах, господи, вот досада-то, подумаешь! Как нарочно; ты в Москву, а я из Москвы!
Сурский. Да ты куда едешь? В Петербург?
Андрей Тихонович. Ох, нет, мой друг!.. За границу.
Сурский. Вот что!.. Да что это, братец, иль тебе в карете-то места нет?
Андрей Тихонович. Как не быть.
Сурский. Так зачем же ты на козлах сидел?
Андрей Тихонович. Да вот, как видишь, трубочку покуриваю.
Сурский. А, видно, в карете-то…
Андрей Тихонович. Не любят!
Сурский. Ага, любезный. Вот то-то!.. Жениться захотел.
Марья Алексеевна (выглянув в окно). Эй, голубчик!.. Ямщик!.. Да скоро ли ты кончишь?
Ямщик. Мигом, матушка, мигом!
Сурский (вполголоса). Андрей Тихонович, это твоя барыня?
Андрей Тихонович. Д-да, мой друг!
Сурский. Ну, брат, поздравляю!.. Ты человек со вкусом!.. Да жена-то у тебя красавица!.. Любо посмотреть!.. Вот уж подлинно кровь с молоком… Так ты едешь в чужие края, чтоб потешить молодую жену?…
Андрей Тихонович. Ох, брат!.. Чего мне будет стоить эта поездка!.. Ведь мы едем на два года.
Сурский. На два года? Да, любезный, это станет тебе в копейку.
Андрей Тихонович. К тому ж и дела-то мои не больно хороши: лучшая деревня сгорела.
Сурский. Так что ж тебе за охота?…
Андрей Тихонович. А что будешь делать!.. Моя Марья Алексеевна…
Сурский (прерывая). Отдала приказ, так ты ослушаться не смеешь?… Эге, любезный!.. Да ты, я вижу, вовсе под каблучком у твоей законной половины!..
Андрей Тихонович (обидясъ). Нет, Степан Иванович, ошибаешься, любезный! Я не такой муж, чтоб стал перед моей женой по струнке ходить; я на ней женился, а не в крепость пошел.
Сурский. Однако ж все-таки в угоду молодой жене едешь за границу.
Андрей Тихонович. В какую угоду!.. Поедешь, брат, и за тридесять земель, когда дело идет о здоровье.
Сурский. О здоровье? Ну, это другая речь… Да чем же ты болен, Андрей Тихонович?
Андрей Тихонович. Не я!
Сурский. А кто ж? Ведь, кажется, у тебя детей нет?
Андрей Тихонович. Жена больна, мой друг.
Сурский. Жена?… Вот эта дородная барыня, которую я сейчас видел?
Андрей Тихонович. Да.
Сурский. Ах, батюшки!.. Ну кто бы мог подумать?…
Андрей Тихонович. Послушай, мой друг: ты теперь едешь на житье в Москву, - сделай милость: я напишу из Петербурга к моему приказчику, чтоб он во всем к тебе относился… Я было просил об этом кой-кого из моих московских приятелей, да все люди ненадежные.
Сурский. Очень рад, мой друг!
Андрей Тихонович. Я и прежде был должен в Опекунский совет, а теперь еще заложил деревню, так уж сделай милость, потрудись из моих доходов вносить проценты и, если будущей зимой встретится что-нибудь неожиданное, напиши ко мне в Рим на имя банкира… эх, забыл!.. Ну, да все равно: адресуй просто в Рим, с удержанием на почте.
Сурский (заглядывая в карету). Хорошо, мой друг, хорошо!
Андрей Тихонович. Ты где будешь жить в Москве?
Сурский. В доме моей тетки, на Никитской.
Андрей Тихонович. А, знаю, знаю!
Сурский. Так твоя жена больна?
Андрей Тихонович. И очень нехорошо, мой друг… Ее может только спасти теплый климат.
Сурский. Да чем же она нездорова?
Андрей Тихонович. Мне доктор объявил решительно, что у нее начинается чахотка.
Сурский. Что ты, Андрей Тихонович?… Перекрестись!
Андрей Тихонович. И я также, братец, этому не верил, да Фома Фомич мне доказал, как дважды два четыре, что у ней все признаки этой ужасной болезни, - только она еще не развилась, и для нашей братьи, темных людей, вовсе не заметна, но что внутренний организм решительно поражен.
Марья Алексеевна (выглянув в окно кареты). Андрей Тихонович, ну, что ж ты не садишься? Тебя дожидаются.
Андрей Тихонович. Прощай, Степан Иванович! Теперь у меня на душе будет полегче: есть кому позаботиться о моих делах. До свидания, мой друг.
Сурский (который во все это время смотрит внимательно на Марью Алексеевну). Постой, постой!.. Одно только слово. Как зовут вашего доктора?
Андрей Тихонович. Фома Фомич Дупельшнеп. А на что тебе?
Сурский. Как на что, любезный: я теперь московский житель и могу попасть к нему на руки…
Андрей Тихонович. Так что ж?
Сурский. А вот что, мой друг: если он мне скажет, что у меня чахотка, так я вместо козлиного молока буду пить шампанское.
Андрей Тихонович. Ты все, брат, такой же балагур, как и прежде…
Марья Алексеевна. Андрей Тихонович, да что ж вы не садитесь?
Андрей Тихонович (влезая на козлы). Сейчас, сейчас!
Ямщик (расправив вожжи). Эй вы, соколики!
Сурский (садясь в коляску). Прощай, Андрей Тихонович!.. Пошел!
3. Возвращение
Спустя два года
Тверская застава. Шагах в двухстах от нее, по одному из бульваров, между которых проложено Петербургское шоссе, идут двое мужчин; один из них Степан Иванович Сурский, другой - приятель его, Федор Никитич Климов. По шоссе идут шагом коляска и парная пролетка.
Сурский (продолжая разговор). Да, Федор Никитич, как я ни хлопотал, а успеха никакого не было. Я сделал все, что от меня зависело; вчера был на последней переторжке; сам я надавать не мог, ты знаешь, я человек небогатый, но уговорил Сундукова идти до двухсот рублей серебром за душу.
Климов. Ну, что ж, это цена недурная.
Сурский. Именье-то богатое! Не продавайся оно с публичного торга, так охотно бы триста целковых за душу дали. Одна деревня в двух верстах от Рыбинска, другая - на Оке; строевой лес, поемные луга… Эх, жаль мне бедного Андрея Тихоновича!.. Если б он был сам налицо, так авось бы как-нибудь извернулся… Лес мог бы продать тысяч на сто - охотники были; а без него что будешь делать?
Климов. Да где он теперь?