Кондитер. Что, брат, видно, полтиннички-то любишь? Ох, эти хамы, хуже подьячих: не дашь на водку, так и рожи не воротит!
(Камердинер выходит из кабинета, вслед за ним Волгин.)
Камердинер (вполголоса). Генерал!..
Волгин (кондитеру). Здравствуй, голубчик!.. Зачем бог принес?
Кондитер (кланяясь). Ваше превосходительство, я на прошлой неделе имел счастие приготовлять угощение…
Волгин. На свадьбе моего сына? Спасибо, братец, спасибо: угощенье было недурное!
Кондитер. Так я угодил вашему превосходительству?
Волгин. Да, я на тебя не жалуюсь. Кажется, только шампанское-то было…
Кондитер. Самое лучшее, ваше превосходительство, - от Депре. Может быть, посогрелось в комнате.
Волгин. Может быть. Ведь тебе, любезный, все заплачено.
Кондитер. Все заплачено, покорнейше благодарю!
Волгин. Так что ж тебе надобно?
Кондитер. Ваше превосходительство, не прогневайтесь на мою дерзость!.. Явите ваше милосердие!..
Волгин. Что такое, братец?
Кондитер. Всенижайшая просьба: моя родная племянница выходит замуж…
Волгин. Поздравляю, любезный!
Кондитер. За чиновника, ваше превосходительство…
Волгин. Вот как!.. Так племянница твоя будет благородная?
Кондитер. Титулярная советница.
Волгин. Ого! (Кланяется.)
Кондитер. Удостойте, ваше превосходительство…
Волгин. Да что, ты меня на свадьбу, что ль, зовешь?
Кондитер. Если милость ваша будет…
Волгин. Эх, любезный, я еще и от своего-то пированья не отдохнул порядком!..
Кондитер. Заставьте за себя бога молить!..
Волгин. Да помилуй, братец, на что я тебе?
Кондитер. Как на что, ваше превосходительство? Такое лицо, как вы… да это на веки веков останется в нашей памяти; не токмо дети моей племянницы, да и внучата-то ее будут своим детям об этом рассказывать…
Волгин. И, полно, любезный!
Кондитер. Видит бог, так, ваше превосходительство! Я же слышал, что где вы ни изволите на свадьбе побывать, там уж всегда над молодыми благословение божие.
Волгин. Кто это тебе сказал?
Кондитер. Слухом земля полнится, ваше превосходительство.
Волгин. А когда свадьба-то?
Кондитер. Завтра, в семь часов после обеда.
Волгин. У тебя в доме?
Кондитер. Никак нет, ваше превосходительство. Племянница живет в доме своего отца, там и свадьба будет.
Волгин. А кто ее батюшка?
Кондитер. Известный капиталист, первой гильдии купец Харлампий Никитич Цыбиков.
Волгин. Да как же это, братец, ты зовешь меня на свадьбу, а в гостях я буду у этого господина Цыбикова, которого вовсе не знаю?
Кондитер. Он сам бы, ваше превосходительство, явился к вам вместе со мною, да что будешь делать… такой грех случился: с самого утра врастяжку лежит.
Волгин. Лежит? А завтра дочь выходит замуж?
Кондитер. Да завтра он будет как встрепанный.
Волгин. Что ж это за болезнь такая?
Кондитер. Угорел, ваше превосходительство.
Волгин. Как угорел? Летом?
Кондитер. А вот изволите видеть: он приказал поставить самовар, работница пошла, дура такая, всыпала без меры угольев, поставила самовар в комнате, сама ушла, а Харлампий Никитич на ту пору вздремнул… Поверите ль, ваше превосходительство, насилу в чувство привели: и соленые огурцы к вискам прикладывали, и хреном, и уксусом; уж мы с ним маялись, маялись…
Волгин. Какая неосторожность!
Кондитер. Да это что, ваше превосходительство!.. Угар для нашего брата ничего, мы на этом выросли. Осчастливьте, ваше превосходительство!
Волгин. Хорошо, хорошо, любезный. Только уж не прогневайся: мундира я не надену.
Кондитер. Помилуйте, - кому другому, а вам мундир на что? Всякий видит, какая вы особа. Слава тебе господи, у вашего превосходительства отличий довольно - и здесь и тут…
Волгин. Да не осуди, любезный, и в церковь также не поеду…
Кондитер. Так пожалуйте в восемь часов прямо в дом к молодым. Я вашим людям растолкую, куда ехать.
Волгин. Уж, верно, за Москву-реку?
Кондитер. И, нет, ваше превосходительство, - рукой подать: тотчас за Яузским мостом.
Волгин. Эге!
Кондитер. Близехонько, ваше превосходительство, прикажите только ехать городом… пять минут езды.
Слуга (входит в столовую). Карета готова…
Волгин. Ну, прощай, любезный, мне некогда!
Кондитер. Так мы можем надеяться?
Волгин. Уж коли дал слово, так буду. (Уходит.)
Кондитер (подходя к камердинеру). А вы уж, батюшка Антон Сидорыч, позаботьтесь о том, чтоб его превосходительство не запамятовал.
Камердинер. Извольте. В восемь часов?…
Кондитер. Или в начале девятого. Да уж сделайте милость: как станете одевать генерала, так нельзя ли этак ленту-то…
Камердинер. По камзолу? Можно, Кузьма Прохорыч, можно!..
Кондитер. А если его превосходительство не захочет?
Камердинер. Кто? Барин?… Помилуйте, не такой человек: ему что подашь, то и наденет…
Кондитер. Так вы не забудете?
Камердинер. Будьте спокойны!
Кондитер. Покорнейше благодарю!.. От свадебного ужина будут остаточки, Антон Сидорыч, так позвольте вам прислать бутылочку винца, фруктов, того, другого…
Камердинер. Сделайте милость!
Кондитер. А что, его превосходительство всегда обе звезды изволит носить?
Камердинер. Всегда.
Кондитер. Очень хорошо!.. Прощайте, почтеннейший! Счастливо оставаться! (Уходит.)
На другой день, то есть в пятницу, в восемь часов вечера вокруг дома Харлампия Никитича Цыбикова вовсе не было проезду: кареты, коляски, фаэтоны, по большей части не очень красивые, но почти все запряженные прекрасными лошадьми, стояли у подъезда, освещенного шкаликами. Разумеется, на самом видном месте красовалось раззолоченное ландо, в котором молодые только что возвратились из церкви. По всей парадной лестнице толкались незваные гости, то есть все уличные зеваки, все челядинцы соседних домов, кухарки, работницы и даже супруги и дочери мелких продавцов, которые, впрочем, пользовались явным покровительством двух хожалых, откомандированных из частного дома для соблюдения должной тишины и порядка при разъезде экипажей. В передней комнате стояли полковые музыканты; при появлении каждого нового гостя они играли туш. Все приглашенные на свадьбу были уже в полном собрании; в столовой толпились мужчины; в гостиной, по обеим сторонам молодых супругов, которые сидели рядом на диване, расположились огромным полукругом все гости. Нельзя было смотреть без удивления на великолепные наряды этих чинно и безмолвно сидящих барынь. Вот уж подлинно, чего хочешь, того просишь! Если вы заглядывали когда-нибудь на толкучий рынок, то уж, верно, любовались на этих обвешанных всяким тряпьем торговок, которые, как подвижные лавочки, расхаживают по рынку. Замените эти исковерканные женские шляпки, полинялые купавинские платки, измятые бусы, бронзовые сережки, изорванные букмуслиновые платья бархатными токами, блондовыми чепцами, турецкими шалями, жемчужными ожерельями, бриллиантовыми серьгами, изумрудными фермуарами, и вы будете иметь весьма приблизительное понятие о туалете этих дам, которые нацепляли и навешали на себя все свое наследственное и благоприобретенное приданое. Нельзя было также не подивиться этому чудному сближению ярких цветов, которые так редко сходятся друг с другом. Вы увидели бы тут и пунцовые токи с лиловыми перьями, и голубые платья с желтыми воланами, и даже желтые шали на оранжевых платьях, из-под которых выглядывали пунцовые башмачки, или, говоря по совести, башмаки, отделанные зелеными лентами. Харлампий Никитич принимал поздравления и лобызался со всеми гостями; но вместо обыкновенной в этих случаях веселости на лице его изображалось какое-то тревожное беспокойство. Он подошел к кондитеру и сказал ему вполголоса:
- Что ж это, Прохорыч? Да уж будет ли он?
- Не беспокойтесь, Харлампий Никитич, - отвечал кондитер, - что-нибудь позадержало.
- Ох, боюсь, любезный! - прошептал Цыбиков. - Я кой-кому сказал, что у меня на свадьбе будут люди генеральные, в кавалериях, а как выйдет болтун, так, пожалуй, скажут: "Вот, дескать, летела синица море зажигать!.." Стыдно будет, Прохорыч!
- Да уж будьте покойны, беспременно будет. Он обещался приехать ровно в восемь часов.
- А теперь уже девятый.
- Что вы говорите?… Так, позвольте, я пойду вниз принять его превосходительство на крыльце, он должен сию минуту приехать; а вы уж извольте, Харлампий Никитич, подождать его в передней.
- Зачем? Успею и тогда, как он подъедет.
- Нет, Харлампий Никитич, неравно как-нибудь прозеваете, неловко будет! Ведь я это говорю для вас: чем почетнее вы примете его превосходительство, тем и для вас больше чести будет. Если вы встретите его в столовой, так все станут говорить: "Э, да, видно, этот генерал-то ни то ни се, так - из дюжинных… Верно, уж не важная персона, коли хозяин не облегчился встретить его в передней".
- Правда, правда!.. Ступай, голубчик, вниз, да лишь только он подъедет, сейчас давай знать… А что, Прохорыч, для него, чай, можно музыкантам и марш проиграть?
- Можно, Харлампий Никитич.
- Знаешь, этак с трубами и литаврами?…
- Разумеется.
- Ну, с богом! Ступай, любезный!
Харлампий Никитич поговорил с музыкантами. Прошло еще несколько минут, которые показались ему часами; вот наконец подъехала к крыльцу карета.
- Генерал! - раздался голос на крыльце.
- Генерал! - повторили в сенях.
- Генерал! - заговорили в передней.
- Ух, батюшки! - промолвил Харлампий Никитич, обтирая платком свою лысину, - Насилу!.. Ну, ребята, валяй!
Полковые музыканты грянули марш, и Захар Дмитриевич Волгин, в двух звездах и в ленте по камзолу, вошел в переднюю.
- Ваше превосходительство, - сказал Цыбиков, - всенижайше благодарю за честь!
- Отец молодой, - шепнул кондитер Волгину.
- Ну что, - спросил Волгин, - прошел ли ваш угар?…
- Угар? - повторил Цыбиков. - А, понимаю, ваше превосходительство, о каком вы изволите говорить угаре! Куда пройти! Разве этак денька через два или три, а теперь все еще голова кругом идет. Нешуточное дело, ваше превосходительство!
- Какая шутка, от этого иногда люди умирают!
- Как-с? Что вы изволите говорить?
- Я говорю, что от этого иногда умирают.
- Не могу сказать, может быть, и бывали такие оказии. Оно-таки и тяжело, ваше превосходительство, очень тяжело! Кажется, дело обыкновенное, а, поверите ли, точно душа с телом расстается… Да милости прошу!
Раскланиваясь направо и налево, Волгин прошел через столовую. В гостиной представили ему молодых, усадили подле них на канапе, и угощение началось. Стали подавать чай, выпили по бокалу шампанского, потом подали шоколаду, а вслед за ним водки, икры, семги, сельдей, и все гости по приглашению хозяина отправились в залу и сели за стол. Разумеется, Волгин занял почетное место, то есть с правой стороны подле молодых. Сам Харлампий Никитич не ужинал; он ходил вокруг стола и потчевал гостей.
- Батюшка, ваше превосходительство, - говорил он Волгину, когда стали подавать двухаршинного осетра, - еще кусочек!.. Вот этот, прошу покорнейше!
- Я и так взял довольно, - отвечал Волгин.
- И, помилуйте, что за довольно! Кушайте во славу божию!.. Да вы не извольте опасаться! Вот белужина - дело другое, а свежая осетрина не вредит… Пожалуй, ваше превосходительство, уважьте меня, старика, поневольтесь! Варвара Харлампьевна, проси!.. Нет, уж не обижайте! Я осетра-то сам покупал. Варвара Харлампьевна, проси!.. Спиридон Иванович, что это с вами сделалось? - продолжал Цыбиков, обращаясь к посаженому отцу своей дочери, который ел за троих. - Вы, бывало, от хлеба-соли не отказывались.
- Да, батюшка, - отвечал Спиридон Иванович, поглаживая свою козлиную бороду, - мы в старину от добрых людей не отставали. Да не те уж времена, Харлампий Никитич: жернова-то стали плохо молоть!
- Нет, батюшка, кушайте, кушайте! Ведь наши старики говаривали: "Кто хозяина не слушает да его хлеба-соли не кушает, того и в гости не зовут".
Вот после третьего блюда захлопали пробки, и шампанское запенилось в бокалах.
- Здоровье его превосходительства Захара Дмитриевича! - возгласил кондитер. Волгин откланялся.
- Здоровье Харлампия Никитича!
Все гости осушили свои бокалы, один только Спиридон Иванович прихлебнул, пощелкал языком, наморщился и поставил свой бокал на стол.
- Харлампий Никитич, - сказал он, - не прогневайтесь, я на правду черт. Что это у вас за вино такое? Да это не шампанское, сударь, а полынковое, ей-же-ей, полынковое!
- Полынковое? - повторил с ужасом хозяин.
- Да, батюшка! Коли оно от кондитера, так не извольте ему денег платить: горечь такая, что и сказать нельзя!..
- А, понимаю! - вскричал Цыбиков. - Слышишь, Варвара Харлампьевна: шампанское-то горьковато, надо подсластить.
Молодые встали и поцеловались.
- Извольте-ка отведать теперь, - продолжал Цыбиков. - Ну что, каково? Фу, батюшки, сластынь какая!.. - промолвил Цыбиков, осушив до дна свой бокал. - Словно сахарная патока!.. Язык проглотил!
Если б Волгин не подливал воды в свое шампанское, то уж, конечно бы, возвратился домой очень навеселе: заздравные бокалы следовали беспрерывно один за другим. Пили здоровье отцов и матерей посаженых, здоровье родных и почти всех гостей поодиночке, общее здоровье всех присутствующих, общее здоровье всех отсутствующих и, наконец, здоровье дружек, то есть шаферов, из которых один давно уже не мог вымолвить ни слова и только что улыбался. Когда встали из-за стола, Волгин распрощался с хозяином, пожелал счастья молодым и отправился домой; вслед за ним стали разъезжаться все гости, и чрез несколько минут в доме Харлампия Никитича, кроме самых близких родных и посаженой матери молодой, не осталось никого.
Меж тем у подъезда, несмотря на присутствие хожалых, происходила большая беспорядица: почти все кучера, которых, разумеется, угостили порядком, едва сидели на козлах; каждый хотел прежде другого подъехать к крыльцу; две кареты сцепились так плотно колесами, что не могли двинуться ни взад, ни вперед; один фаэтон лежал на боку; три кучера таскали друг друга за волосы, а четвертый порол их всех нещадно кнутом. По временам раздавались возгласы хожалых, но только трудно было разобрать, на каком они изъясняются языке, я думаю, потому, что и их также не обнесли чарочкой; к счастию, квартальный надзиратель, который, вероятно, предчувствовал, что без него дело не обойдется, явился в пору, взглянул, увидел, наказал и привел все в порядок.
Ожидая конца этой суматохи, три или четыре гостьи стояли на крыльце.
- Ну, нечего сказать, - говорила одна из них, толстая пожилая женщина, - дай бог здоровье Харлампию Никитичу, угостил он нас!.. Перепоил всех кучеров!..
- И, Мавра Ефимовна!.. - отвечала другая купчиха, несколько помоложе первой. - Да ведь нельзя же, так уж водится, дело свадебное - как не поднести гостиным кучерам!
- Да ведь кучера-то правят лошадьми, Аксинья Тимофеевна.
- Довезут, матушка!
- Довезут!.. Покорнейше благодарю! Не знаю, как у вас, сударыня, а у меня одна только голова; как сломят, так другой не приставишь. Нет, матушка, вот на свадьбе у Фаддея Карповича Мурлыкина не такой был порядок: людей не поили, да зато и гостей не обижали.
- Помилуйте, да кого ж Харлампий Никитич обидел?
- Не вас, Аксинья Тимофеевна; я и про себя не говорю, - что мне в этих почетах! Мы же с Харлампием Никитичем вовсе люди не свои - да и слава богу! Конечно, ему не мешало бы помнить себя и знать других; кажется, роду незнаменитого, на нашей памяти был сидельцем, - да я этому смеюсь и больше ничего; а скажите, матушка, что ему сделала эта бедная Федосья Марковна?
- Что такое?
- Ведь вы знаете, что Федосья Марковна по мужу внучатая тетка Харлампию Никитичу, да она же и сама по себе роду хорошего; у нее два каменных дома: один на Смоленском рынке, другой у Серпуховских ворот, и сверх того три лавки в бакалейном ряду, - так ее обижать бы не следовало.
- Да чем же ее обидели?
- Как чем? Так вы, матушка, не заметили? Ведь ее здоровье-то не пили?
- Что вы говорите?
- Право, так!.. Гляжу на нее: господи, боже мой, жалость какая, кровинки нет в лице!.. "Здоровье такого-то! Здоровье такой-то!" - а она, голубушка моя, сидит как оглашенная какая!
- Ну, это нехорошо!
- А угощенье-то, Аксинья Тимофеевна!..
- Что ж, Мавра Ефимовна, кажется, всего было довольно, всякие напитки, фрукты…
- Да, хорошо! Я хотела попробовать грушу, да чуть было себе зуб не сломила.
- Конфектов было очень много…
- Ну, уж конфекты - эка диковинка: леденцы да патрончики! Стыдно домой привезти!.. Нет, сударыня, у Фаддея Карповича не то было, а публика-то какая была, публика!..
- Ну, вот уж касательно этого, Мавра Ефимовна, так, воля ваша, - кажется, и здесь публичность была недурная.
- И, полноте, матушка! Всего-то-навсего один только генерал, да и тот, чай, от кондитера… А, вот мой фаэтон! Прощайте, Аксинья Тимофеевна!
II
Нескучное
Несносен мне зимой суровый наш климат,
Глубокие снега, трескучие морозы;
Но летом я люблю и русские березы,
И наших лип душистых аромат.
Как часто в знойный день под их густою тенью
В Нескучном я душою отдыхал…