На здоровье!
Одинокая ранняя муха, толстая и синяя, ворвалась в открытую форточку и загудела в комнате.
Она разбудила поэта, который спал четырнадцать часов. Он проснулся, провёл рукой по лицу и испугался того, что оно обрито. Испугался того, что находится на прежнем месте, вспомнил предыдущую ночь, и безумие едва не овладело им.
Но его спасла Маргарита. В драном шёлковом халате, надетом на голое тело, она сидела у ложа поэта и, не сводя глаз, смотрела на измятое лицо и воспалённые глаза. Она заговорила первая.
– Я вижу, что ты хочешь испугаться? Не делай этого, я запрещаю тебе, – тут она подняла палец многозначительно.
– Но что же происходит? – спросил поэт и вцепился рукой в простыню, – я сумасшедший? {}
– Ты не сумасшедший, – обольстительно улыбаясь, ответила Маргарита, – ты нормален…
– Но что же это?..
– Это, – и Маргарита наклонилась к поэту, – это высшая и страшная сила, и она появилась в Москве…
– Это бред… – начал говорить поэт и заплакал. Маргарита побледнела, лицо её исказилось и постарело…
– Перестань, перестань.
– Я, – произнёс поэт, всхлипнув в последний раз, – больше не буду. Это слабость. – Он вытер глаза простынёй.
Муха перестала гудеть, куда-то завалилась за шкаф, и в то же время стукнули шаги на кирпичной дорожке и отчётливые ноги появились в окошке. Некто присел на корточки, отчего в мутном стекле, заслонив свет, появился довольно упитанный зад и колени. Некто пытался заглянуть в жильё. Поэт задрожал, но пришёл в себя и затих.
– Богохульский! – сказал взволнованно голос с корточек, и некто сделал попытку всунуть голову в форточку.
– Вот, пожалуйста! – шепнул злобно и горько поэт.
Маргарита подошла к окошку и сурово спросила сующегося в окно человека:
– Чего тебе надо?
Голова изумилась.
– Богохульский дома?
– Никакого Богохульского здесь нет, – ответила грубым голосом Маргарита.
– Как это так нету, – растерянно спросили в форточке, – куда же он девался?
– Его Гепеу арестовало, – ответила строго Маргарита и прибавила: – А твоя фамилия как?
Сидящий за окном не ответил, как его фамилия, в комнате сразу посветлело, сапоги мелькнули в следующем окне, и стукнула калитка.
– Вот и всё, – сказала Маргарита и повернулась к поэту.
– Нет, не всё, – отозвался поэт, – через день, не позже, меня схватят. Кончу я жизнь свою в сумасшедшем доме или в тюрьме. И если сию минуту я не забудусь, у меня лопнет голова.
Он поник головой.
Маргарита прижалась к нему и заговорила нежно. {}
– Ты ни о чём не думай. Дело, видишь ли, в том, что в городе кутерьма. И пожары.
– Пожары?
– Пожары. Я подозреваю, что это они подожгли Москву. Так что им совершенно не до тебя.
– Я хочу есть.
Маргарита обрадовалась, стащила за руку поэта с кровати, накинула ему на плечи ветхий халат и указала на раскрытую дверь. Поэт, ещё шатаясь, побрёл в соседнюю комнатушку.
Шторы на окошках были откинуты, в них сочился последний майский свет. В форточки тянуло гниловатым беспокойным запахом прошлогодних опавших листьев с примесью чуть уловимой гари.
Стол был накрыт. Пар поднимался от варёного картофеля. Блестели серебряные кильки в продолговатой тарелке с цветочками.
– Ты решительно ни о чём не думай, а выпей водки, – заговорила Маргарита, усаживая любовника в алое кресло. Поэт протянул руку к тёмной серебряной стопке. Маргарита своей белой рукой поднесла ему кильку. Поэт глотнул воду жизни, и тотчас тепло распространилось по животу поэта.
11/IX. 1934.
Он закусил килькой. И ему захотелось есть и жить. Маргарита налила ему вторую стопку, но выпить её поэт не успел. За спиной его послышался гнусавый голос:
– На здоровье!
Поэт вздрогнул, обернулся, так же как и Маргарита, и любовники увидели в дверях Азазелло.
Гонец
Воланд в сопровождении свиты к закату солнца дошёл до Девичьего Монастыря. Пряничные зубчатые башни заливало косыми лучами из-за изгибов Москвы-реки. По небу слабый ветер чуть подгонял облака.
Воланд не задерживался у Монастыря. Его внимание не привлекли ни хаос бесчисленных построек вокруг Монастыря, ни уже выстроенные белые громады, в окнах которых до боли в глазах пылали изломанные отражения солнца, ни суета людская на поворотном трамвайном круге у монастырской стены.
Город более не интересовал его гостя, и, сопровождаемый спутниками, он устремился вдаль – к Москве-реке.
Группа, в которой выделялся своим ростом Воланд, прошла мимо свалок по дороге, ведущей к переправе, и на ней исчезла.
Появилась она вновь через несколько секунд, но уже за рекой, у подножия Воробьёвых Гор. Там, на холме, к которому примыкала ещё оголённая роща, группа остановилась, повернулась и посмотрела на город.
В глазах поднялись многоэтажные белые громады Зубовки, а за ними – башни Москвы. Но эти башни видны были в сизом тумане. Ниже тумана над Москвой расплывалась тяжёлая туча дыма.
– Какое незабываемое зрелище! – воскликнул Бегемот, снимая шапчонку и вытирая жирный лоб.
Его пригласили помолчать.
Дымы зарождались в разных местах Москвы и были разного цвета. Между……… {}
Какая-то баба с узлом появилась выше стоящих на террасе над холмом.
– Удивительно неуютное место, – заметил Бегемот, осматриваясь, – как много всюду любопытных.
Азазелло, сердито покосившись, вынул парабеллум и выстрелил два раза по направлению группы подростков, целясь над головами. Подростки бросились бежать, и площадка опустела. Исчезла и баба наверху.
Тогда Воланд первый, взметнув чёрным плащом, вскочил на нетерпеливого коня, который и встал на дыбы. За ним легко взлетели на могучие спины Азазелло, Бегемот и Коровьев в своём дурацком наряде.
Холм задрожал под копытами нетерпеливых коней.
14/IX. 34.
Но не успели всадники тронуться с места, как пятая лошадь грузно обрушилась на холм и фиолетовый всадник соскочил {} со спины. Он подошёл к Воланду, и тот, прищурившись, наклонился к нему с лошади.
Коровьев и Бегемот сняли картузики, Азазелло поднял в виде приветствия руку, хмуро скосился на прилетевшего гонца. Лицо того, печальное и тёмное, было неподвижно, шевелились только губы. Он шептал Воланду.
Тут мощный бас Воланда разлетелся по всему холму.
– Очень хорошо, – говорил Воланд, – я с особенным удовольствием исполню волю пославшего. Исполню.
Печальный гонец отступил на шаг, голову наклонил, повернулся.
Он ухватился за золотые цепи, заменявшие повода, двинул ногу в стремя, вскочил, кольнул шпорами, взвился, исчез.
Воланд поманил пальцем Азазелло, тот подскочил к лошади и выслушал то, что негромко приказал ему Воланд. И слышны были только слова:
– В мгновение ока. Не задержи!
Азазелло скрылся из глаз.
Они пьют
Итак, Азазелло появился в маленькой комнатушке в тот момент, когда поэт подносил ко рту вторую стопку.
– Мир вам, – сказал гнусавый голос. {}
– Да это Азазелло! – вскричала, всмотревшись, Маргарита, – не волнуйся, мой друг! Это Азазелло. Он не причинит тебе никакого зла.
Поэт во все глаза глядел на диковинного рыжего, который, взяв кепку на отлёт, кланялся, улыбаясь всею своей косой рожей.
Тут произошла суета, усаживание и потчевание. Маргарита Николаевна вдруг сообразила, что она совершенно голая, что ветхий халат, по сути дела, не прикрывает её тела, и вскричала:
– Извините!
И запахнулась.
На это Азазелло ответил, что Маргарита Николаевна напрасно беспокоится, что он видел не только голых дам, но даже дам с содранной кожей {}, что всё это ему не в диковинку, что он просит без церемонии, а что если будут церемониться, он уйдёт немедленно…
Тут его стали усаживать в кресло, и он одним духом хватил чайный стакан водки, повторив, что самое лучшее, если каждый чувствует себя без церемонии, что в этом и есть истинное счастье и настоящий шик. И чтобы подать пример другим, хлопнул и второй стакан, отчего его глаз загорелся как фонарь.
Поэту внезапный гость чрезвычайно понравился, поэт с ним чокнулся и приятно захмелел. Кровь быстрее пошла в его жилах, и страх отлетел. В комнате показалось и тепло и уютно, и он, нежно погладив рукой старенький вытертый плюш, вступил в беседу.
– Город горит, – сказал поэт Азазелло, пожимая плечами, – как же это так?
– А что ж такое! – отозвался Азазелло, как бы речь шла о каких-то пустяках, – почему бы ему и не гореть! Разве он несгораемый?
"Совершенно верно! – мысленно сказал поэт, – как это просто в сущности!" – и тут же решил расспросить Азазелло прямо о том, кто его принимал вчера и откуда взялся паспорт и вообще, что всё это значит.
Но лишь только он открыл рот, как Азазелло, подмигнув таинственно сверкающим глазом, заговорил сам.
– Просят вас {}, – просипел он, косясь на окно, в которое уже вплывала волна весенних сумерек, – с нами. Короче говоря, едем.
Поэт заморгал глазами, а Маргарита пододвинулась к шепчущимся.
– Меня? – спросил шёпотом поэт.
– Вас.
Маргарита Николаевна изменилась в лице и не сводила глаз с поэта. Губы её дрогнули.
И тот этого не заметил. "Эге… предатель…" – мелькнуло у него в голове слово. Он уставился прямо в сверкающий глаз.
– Куда меня приглашают ехать? – сухо спросил поэт, видя, как отливает зелёным глаз загадочного гостя.
– Местечко найдём, – шипел тот соблазнительно и дыша водкой, – да и нечего, как ни верти, торчать тут в полуподвале. Чего тут высидишь?
"Предатель, предатель, предатель…" – окончательно удостоверился поэт и ответил:
– Нет, почему же… и в городе есть некоторая прелесть. Я не хочу искать новых мест, меня никуда не тянет.
Тут Азазелло всей своей рожей выразил, что не верит ни одному слову поэта
И неожиданно вмешалась Маргарита.
– Поезжай, – сказала она, – а я… – она подумала и сказала твёрдо: – А я останусь караулить твой подвал, если он, конечно, не сгорит. Я, – голос её дрогнул, – буду читать про то, как над Ершалаимом бушевала гроза и как лежал на балконе прокуратор Понтийский Пилат. Поезжай, поезжай! – твердила она грозно, но глаза её выражали страдание.
Тут только поэт всмотрелся в её лицо, и горькая нежность подступила к его горлу, как ком, слёзы выступили на глазах.
– С ней, – глухо сказал он, – с ней. А иначе не поеду. {}
Самоуверенный Азазелло смутился, отчего ещё больше начал косить. Но внезапно изменился, поднял бровь и руки растопырил…
– В чём дело! – засипел он, – какой может быть вопрос? И чудесно. Именно с ней. Само собой.
Маргарита поднялась, села на колени к поэту и крепко обняла его за шею.
– Смотреть приятно, – сказал Азазелло и внезапно вынул из растопыренного кармана тёмную бутылку в зелёной плесени.
15/IX. 34.
– Вот вино! – воскликнул он и, тут же вооружившись штопором, откупорил бутылку.
Странный запах, от которого, как показалось Маргарите, закружилась голова, распространился по комнате.
Азазелло наполнил три бокала вином, и потухающие угли в печке отбросили последний отблеск. Крайний бокал был наполнен как бы кровью, два других были черны.
– Без страха, за ваше здоровье! – провозгласил Азазелло, поднимая свой бокал, и окровавленные угли заиграли в нём.
– Пей, не бойся, летим, – зашептала Маргарита, прижимаясь к поэту.
Поэт, предчувствуя, что сейчас произойдёт что-то очень важное и необыкновенное, глотнул вино и видел, что Маргарита сделала то же самое.
В то же мгновение радость прихлынула к сердцу поэта и предметы пошли кругом. Он глубоко вздохнул и видел, что Маргарита роняет бокал, бледнеет и падает… Жаркий отблеск прошёл по её голому животу. "А, отравил!" – успел подумать поэт. Он хотел крикнуть "Отравитель!", но голосом овладеть не мог. Тут он увидел перед лицом своим пол. Потом все кончилось. Отравитель горящими глазами смотрел, как падали любовники. Когда они затихли у его ног на ковре, он оживился, подскочил к форточке и свистнул. Тотчас ему отозвался свист в садике. Азазелло наклонился к поэту, поднял его в кресло. Белый как бумага, поэт безжизненно свесил голову. Азазелло поднял и полуголую Маргариту в кресло, осколки бокалов отшвырнул носком сапога в угол. Из шкафчика вынул цельные бокалы, наполнил их вином, разжал челюсти поэта, влил глоток, так же поступил и с Маргаритой. Не прошло и нескольких секунд, как поэт открыл веки, глянул.
– Отравитель… – слабо произнёс он.
– Что вы! – вскричал гнусаво кривоглазый, – подобное лечится подобным. Встряхнитесь, нам пора. Вот оживает и ваша подруга.
Поэт увидел, что Маргарита вскочила, полная жизни. Изменилось лишь её лицо в цвете и стало бледным.
– Пора! Пора! – произнёс Азазелло.
– Пора! – повторила возбуждённая Маргарита.
Она одним взмахом сорвала с себя халат и взвизгнула от восторга. Азазелло вынул из кармана баночку и подал. Тотчас под руками Маргариты её тело блеснуло жиром.
– Скорее, – сказал Азазелло поэту.
Тот поднялся легко. Такая радость, как та, что наполняла его тело, ещё им не была испытана никогда. Тело его не несло в себе никакой боли, и, кроме того, всё показалось сладостным поэту. И жар углей в старой печке, и красное старенькое бюро, и голая Маргарита, которая скалила зубы и натирала шею остатками мази.
Поэт хотел перед отъездом пересмотреть свои рукописи, но Азазелло сослался на то, что поздно, и неопределённо намекнул на то, что за рукописями можно будет заглянуть как-нибудь впоследствии…
– Вы правы! – вскричал поэт, чувствуя прилив бодрости и вдохновения.
В ту же минуту он выхватил из стола толстую пачку исписанных листов и швырнул её в печь.
– Один листок не отдам! – закричала Маргарита и выхватила из пачки листок. Она скомкала его в кулаке.
Жаром пахнуло в лицо, и вся комната ожила. Коварный Азазелло кочергой выбросил пылающую бумагу прямо на скатерть, и дым повалил от неё.
Через несколько мгновений компания, хлопнув дверями, покинула полуподвал. Темнело во дворике.
Милосердия! Милосердия!
Взвились со дворика. Первой взлетела на дворницкой метле Маргарита. За нею поднялся Азазелло. Он распахнул плащ, и на его поле, держась рукой за кованый пояс, поднялся поэт. Смертельно бледное лицо в начинающихся сумерках показалось картонным. Дымный ветерок ударил в лицо, волосы разметал.
Маргарита шла скачками чуть повыше старинных фонарей, а у поэта захватило дух от наслаждения при первом же движении в воздухе.
Азазелло, неся на плаще поэта, догнал Маргариту и властно указал на запад, но поэт в этот момент потянул его за пояс и тихо попросил:
– Я хочу попрощаться с городом.
Азазелло кивнул головой, и летящие повернули вдоль по Пречистенке к центру.
Лёт был так мягок, так нечувствителен, что временами казалось поэту, будто не он плывёт по воздуху над городом, а город со страшным гвалтом бежит под ним, показывая ему картины, от которых его волосы вздувались и холодели у корней.
Первый пожар подплыл под ноги поэту на Волхонке. {} Там пылал трёхэтажный дом напротив музея. Люди, находящиеся в состоянии отчаяния, бегали по мостовой, на которой валялись в полном беспорядке разбитая мебель, искрошенные цветочные вазоны. Трамваи далее стояли вереницей. С первого взгляда было понятно, что случилось. Передний трамвай наскочил у стрелки на что-то, сошёл с рельс, закупорил артерию.
Но поэт не успел присмотреться, как под самыми ногами у него шарахнуло, и он видел, как оглушительно кричавший человек у стенки Манежа упал на асфальт и тотчас же красная лужа образовалась у его лица.
Поэт дрогнул, прижался к ногам Азазелло и плащом закрыл лицо на секунду, чтобы не видеть. Когда он отбросил чёрную ткань, он видел в Охотном ряду золотые шлемы, густейшую толпу. До него донеслись крики. Он пролетел следом за Маргаритой на высоте двенадцатого этажа и, глянув в открытое окно, успел увидеть странную сцену. Человек в белой куртке и штанах с искажённым от долгой затаённой злобы [лицом] стоял на голубом ковре перед каким-то гражданином в сиреневом пиджаке. Что-то кричал сиреневый человек, добиваясь чего-то от белого, но белый, бледнея от злобы, поднял……… {}