После этого Миних вступил на самый подъезд и, выбрав доверенного человека, офицера Манштейна, приказал ему взять двадцать рядовых, подняться наверх и немедленно доставить регента или живым, или мертвым!
Двадцать солдат осторожно, без шума поднялись и прошли несколько комнат в поисках, так как Манштейн совсем не знал, где находится спальня регента. Наконец, отворив одну дверь, он вошел в комнату и увидел большую постель за занавесом, полуосвещенную лампадой. Он подошел к кровати, отдернул занавес и увидел две спящие фигуры.
В тот же момент герцог открыл глаза, вскрикнул и бросился с кровати. Манштейн схватил его за ворот сорочки и кликнул солдат.
После мгновенной борьбы, от удара прикладом ружья, герцог валялся уже на полу, ему завязывали рот платком и вязали руки шарфом за спиной… Затем его тотчас повели из комнаты, а за ним в одном спальном белье побежала его жена… Несмотря на холод и снег, герцогиня выбежала так на улицу вслед за солдатами, ведшими мужа.
Здесь по приказанию фельдмаршала Бирон был посажен в экипаж и увезен, а герцогиню приказано было отвести назад во дворец. Но солдат довел ее только до крыльца и ткнул в ближайший сугроб. Здесь нашел ее какой-то офицер и повел обратно во дворец, так как женщина, казалось, ничего не сознавала.
Миних отрядил тотчас же Манштейна арестовать командира Измайловского полка - брата регента, а затем одновременно другого офицера, своего адъютанта, послал арестовать кабинет-министра графа Бестужева. Коптев был послан к Шварцу.
В четыре часа в Зимнем дворце принцесса, в восторге от счастья, благодарила и целовала Миниха.
Злодей, страшный и всевластный, смирнехонько сидел на гауптвахте, запертый в отдельной комнате.
Рядом, в другой комнате, точно так же сидели арестованные его брат и Бестужев.
Еще было темно, солнце еще не поднималось, когда важные сановники уже съезжались, а непроходимые толпы окружали Зимний дворец. Весть, что кровопийца взят и арестован, облетела весь Петербург с такой быстротой, какая вряд ли приключалась когда-либо.
Чрез два часа после того, что Бирон был под арестом, даже дальние обыватели Петербурга выскакивали из своих домов и бежали по направлению к дворцу.
Едва только поднялось солнце, как в Петербурге уже началась пушечная пальба. В придворной церкви было все высшее и знатнейшее чиновничество, и все присягали Анне Леопольдовне, принявшей звание правительницы.
Одновременно на площади были собраны все войска, и все полки принимали присягу. Затем в одном из окон дворца был показан народу младенец-император.
Все утро до полудня и весь день прошел в том, что во всех церквах народ присягал правительнице. Вечером уже поскакали гонцы и внутрь России, и за границу с известием о важном событии.
Ровно через сутки после того часа, когда Бирон обещал графине Миних высшую награду ее свекру-фельдмаршалу за его усердие, он со всем своим семейством в нескольких каретах выезжал под конвоем из столицы в Шлиссельбург. А в его апартаментах Летнего дворца уже осматривались все его вещи, все бумаги, и нарочно назначенная комиссия должна была тотчас приняться за разборку всех бумаг.
На следующий день весь Петербург ликовал, а более всего высшие сановники, получившие каждый какую-либо награду. Принц, лишенный недавно всех своих должностей, сделался генералиссимусом, граф Миних - первым министром, граф Остерман - великим адмиралом и руководителем иностранных дел. Сама же правительница возложила на себя орден св. Андрея Первозванного.
Весть о падении Бирона, о том, что российский "кровопивица" укрощен и сам засажен, и будет судим, и будет сослан, пробежав по столице, выбежала в заставы и метнулась во все края великой империи. И вряд ли какая весть когда-либо за многовековое существование православной земли бежала по ней с такой же молниевидной быстротой, чуть не опережая ветер в поле. И это была не простая весть, а нечто иное, чудное, великое, торжественное, заставляющее креститься… Эта весть бежала и разносилась, как звук пасхального благовеста…
"Бирон пал" - значило на душе россиянина: "Правда воскресла!.. Воистину воскресла!"
И все православные ровно, дружно крестились на всех далеких окраинах, на границе королевств Шведского и Польского, на границах Крымского и всех азиатских ханств.
Кара Господня, небесная, равная казни египетской, миновала!
XXXV
Пока Тора Кнаус, узнав о новом аресте Зиммера-Львова, хлопотала о нем, умоляя крестного простить его, Карл по просьбе сестры уже два раза повидал заключенного. На третий день Карл, поднявшись рано утром, около семи часов, по обыкновению, выехал на свою прогулку верхом. Проехав шибкой рысью по нескольким улицам, он невольно заметил какое-то особенное движение и даже одушевление в толпе прохожих.
Сделав свою обычную часовую прогулку за Московскую заставу, он вернулся домой, но, уже слезая с лошади, вспомнил, что накануне обещался сестре отправиться снова возможно раньше к заключенному и передать ему, в каком положении находится его дело.
Несмотря на хлопоты всей семьи, нового по поводу Львова не было еще ничего. Кнаусы имели только известие, что сам суровый генерал Ушаков находил, что преступление его - только присвоение чужого имени и обман начальника, но помимо этого - ничего. Помощь в бегстве отца доказать было нельзя. По его мнению, молодой Львов был взят в вотчине неизвестно за что, так сказать, прихвачен при аресте его отца, тоже ни в чем не виновного.
Зато сам Шварц был сильно озлоблен против молодого человека, который провел его и дерзким образом насмеялся над ним.
Карл, подъехав к дому, вызвал человека и приказал ему принести себе из его комнаты бумагу, в которой было официальное разрешение видеться с заключенным. Лакей вынес бумагу, и Карл помчался по Невскому, а через полчаса был уже у Петропавловской крепости. Здесь так же, как всякий раз, прошел он ворота, вошел на одно большое крыльцо и после всяких формальностей, показав свое разрешение три раза, вступил в коридор, где находилась камера номер семь. Унтер-офицер с ключами от камеры был на своем месте.
При виде Карла он выговорил угрюмо, почти проворчал:
- К кому ноне? В какую камеру?
- Да все в ту же! - отозвался Карл.
- В ту же? Номер семь?
- Да!
Карл хотел достать из кармана бумагу, но унтер - сторож - сделал движение рукой, говорящее, что не стоит того показывать. Он двинулся, бормоча:
- Диковина! Все вам номер семь подавай! Этакого не запомню! Или уж ваших благоприятелей завсегда в этот седьмой указано!
Карл, ничего не понимая в словах унтер-офицера, шел за ним и думал: "Или по глупости путает что-то, или под хмельком?.."
Унтер отомкнул замок, раскрыл дверь, впустил Карла и тотчас же снова захлопнул дверь за ним.
Войдя в камеру и ступив два шага, Карл остолбенел и стоял как истукан… Перед ним в углу у окна, на том же стуле, на котором вчера сидел Львов, точно так же сидел другой человек, его знакомый, но не Львов. И он тоже, заметно изумленный, глядел на Карла.
Несколько секунд длилось молчание, так как оба - и заключенный, и гость - были равно озадачены, каждый на свой лад.
- Что такое? - проговорил чуть не шепотом Карл. - Что это?.. - И он поднял руку, чтобы протереть себе глаза.
Сидевший поднялся и приблизился со словами:
- С доброй вестью? Спасибо вам…
Карл ничего не отвечал, продолжая таращить глаза. Заключенный, заменивший Львова, был не кто иной, как Лакс, еще вчера вечером поздно игравший в шахматы в гостях у Шварца.
- Что это значит? Как вы здесь очутились? Я не к вам шел… Что это? Я ничего не пойму… За что?.. - заговорил наконец Карл.
- Я сам не знаю… Но вы не ко мне? Не для меня?.. - смутился Лакс.
- Нет, я шел к Зиммеру, то есть к Львову… Я обещался ему… С каких же пор вы здесь?
- Уже часа четыре! Я взят был тотчас же после того, как вернулся от господина Шварца.
- За что?! - воскликнул Карл.
- Понятно, не знаю… Ничего не знаю… ничего не понимаю… господин Шварц был со мной за эти дни особенно любезен. Наконец, за мной не может быть никакой вины. Если я заарестован, то, очевидно, по приказанию его светлости и, стало быть, очевидно, вследствие каких-либо клевет.
- Это поразительно! - воскликнул Карл. - Но ведь именно здесь был Львов?
- Да. Его утром перевели, чтобы засадить меня. Подумайте, Львов в крепости, и я тоже. Он виновен на все лады, а я-то? Подумайте, в чем же я могу быть виновен?
- Это невероятно.
- Да, действительно невероятно, - вздохнул Лакс, - но все-таки ваше нечаянное посещение меня обнадеживает… Это счастье! Ради Бога, Карл, ступайте сию минуту и доложите господину Шварцу о том, что приключилось. Скажите, что я умоляю его объяснить мне, за что я мог навлечь на себя его гнев или гнев его светлости. Объясните, что это не может не быть самая отчаянная злодейская клевета. Я ни в чем не виновен! Если бы у меня был хоть один однофамилец в Петербурге, то я бы подумал, что это ошибка какого-нибудь офицера. Впрочем, нет! При аресте у меня спросили, служу ли я в канцелярии господина Шварца. И когда я ответил утвердительно, меня немедленно связали по рукам и повели. И ни дорогой, ни здесь я ни от кого ничего добиться не мог. Меня привезли, провели сюда и втолкнули в эту камеру. Сторож сказал мне, что это одна из лучших, что мне делается, стало быть, уважение. Хорошо уважение! Ради Бога, помогите, Карл!
Лакс стал горячо умолять молодого человека тотчас же взяться за его дело.
Разумеется, Карл обещался, и было решено не откладывать. Карл стал стучать в дверь. Снова заскрипел замок, и унтер выпустил его.
Первое мгновение молодой Кнаус хотел объяснить сторожу, что произошло недоразумение, но затем он подумал, что лучше помолчать. Пускай тот думает, что у него разрешение видеть обоих заключенных.
- А где же тот, что был тут? - спросил Карл. - Тот, у которого я был?
- А его перевели в другой коридор. Этот, стало быть, важнее. Тому дали камеру похуже. Да теперь придется по три и четыре человека сажать в каждую, а не в одиночку! - рассмеялся унтер.
- Отчего так?
- Да уж больно много народу за ночь навезли к нам! Страсть! Никогда столько не бывало! Должно, в столице чтой-то новое затеялось. Разные буяны! Диковинное время! Сказывали мне, что потрафилось… Да я не дурак, чтобы эдакое пересказывать! Вестимо - выдумки…
Карл не обратил внимания на слова унтера.
Когда юноша выходил снова из ворот Петропавловской крепости, то встретил целую кучку людей под конвоем, но не простолюдинов, а дворян. Некоторые были в мундирах, другие - в обыкновенных дворянских кафтанах и в париках, третьи - в таком платье, как если бы, взятые в постели, они наскоро надели, что попалось под руку. Один старик, которого Карл знал хорошо в лицо, но теперь не мог вспомнить его фамилии, был в простом халате и с ермолкой на голове.
Увидев его в числе конвоируемых, Карл изумился… Старик был немец и занимал довольно важную должность.
Юноша, быстро переехав Неву, взял вдоль набережной и почти в карьер понесся к дому на Фонтанке, где была канцелярия Шварца. Он уверен, что Лакс арестован или по возмутительному клеветническому доносу, или же прямо по ошибке. Он ни минуты не сомневался, что если сейчас увидит Шварца, то изумит его известием, что Лакс взят и в крепости.
XXXVI
Завернув в ворота и рысью въехав во двор, Карл соскочил с коня и стал оглядываться. Во дворе было как-то пусто, не виднелось никого, а между тем обыкновенно по двору всегда шнырял всякий народ. Он крикнул. В дверях сарая показалась фигура какого-то солдата. Он позвал его и приказал подержать лошадь, но солдат, удивленно глядя ему в лицо, спросил:
- Да вы к кому?
- В канцелярию! - резко отозвался Карл на глупый вопрос.
- В какую канцелярию? Да нешто вы… Нешто канцелярия…
- Что ты, пьян, что ли?! - вскрикнул Карл. - Держи лошадь!
И, бросив поводья, которые подхватил солдат, юноша быстро двинулся на главный подъезд. Двери были заперты. Этого никогда не бывало.
- Барин, а барин! - крикнул солдат. - Вам же сказывают! Заперто все.
- Как заперто? Почему? Что такое?
- Да нешто вы не знаете? - кричал солдат. И, взяв лошадь, он приблизился вместе с нею и продолжал: - Ведь вам же сказывают, барин, никого нет. Заперто! Оттого я вас и опрашивал, к кому вы. Я один тут. Еще есть два человека, да они со двора ушли.
- А в канцелярии?
- Какая вам канцелярия! Ни души, барин! И двери, видите, заперты.
- Да где же все?
- А кто их знает? Ныне раным-рано приехал офицер с солдатами, спросил, есть ли кто в доме, и, узнав, что нет никого, замкнул двери и ключ увез. Думали мы, хоть кто из господ придет по должности. Ан, вышло, никто и не приходил.
- Да что же все это значит?
- Да значит, барин, им, стало быть, всем карачун пришел…
- Кому, дурень?
- Да всем!
- Кому всем? Что ты?
- Да им же, канцелярским! Они же ведь все немцы были. Кровопивицы! Коли его самого в три погибели скрутили да скрючили, то, вестимое дело, и эфтим всем досталось.
Карл, недоумевая, глядел на солдата, ничего не понимал и видел только, что солдат не пьян. Вместе с тем смущение закралось в сердце юноши. Он вспомнил оживление на улицах, которое его удивило, затем арест Лакса, нежданный и необъяснимый!.. Кучка конвоируемых в воротах крепости… Наконец, эта канцелярия, запертая каким-то офицером с солдатами.
Карл переменился в лице, руки его слегка дрожали… Он начинал понимать, что нечто невероятное и худое для его семьи совершилось в Петербурге! А он, как ребенок, скача по улицам столицы, ничего еще не знает. Он вскочил в седло и уже марш-маршем полетел домой.
В конце первой же улицы ему попалась коляска, и в ней Адельгейм. И тот и другой вскрикнули… Один с маху приостановил коня, а другой приказал кучеру остановиться.
- Это ужасно! Невероятно! - вскрикнул Адельгейм по-немецки.
- Что?! - вскрикнул Карл.
- Вы не знаете?
- Не знаю!.. Знаю!.. Не знаю что!.. Говорите!..
- Его светлость схвачен ночью, заарестован… Брат его и сын - тоже. На площади Зимнего дворца уже полки гвардейские принимают присягу на верность правительнице российской.
Карл, слушая, сидел на лошади, онемев от изумления или, скорее, от ужаса. Мгновенно понял он, что подобное происшествие страшно отзовется и на них.
Адельгейм, будто угадав его мысль, прибавил:
- Делайте то же, что и я! Вы знаете, куда я еду? Вы думаете - в гости? Я еду за Нарвскую заставу, там найду крестьянских лошадей и двинусь куда глаза глядят - хотя бы на время. Теперь все мы погибнем. Со всеми будет поступлено так же, как со Шварцем.
- Со Шварцем?! - вскрикнул Карл. - Что? Где он?
- Арестован этой ночью, после того, что мы разъехались от него, и, вероятно, сидит где-нибудь в каземате.
- О-о!.. - только воскликнул Карл, бросил поводья и схватил себя за голову.
- Скачите скорей домой! Скажите от меня вашей матушке собираться вам всем сию минуту и выезжать. Куда - все равно. Лучше всего в Курляндию. Я могу укрыться около Ревеля. А вам нужно за границу спасаться. Сгоряча будет много арестов и ссылок всех приверженцев герцога. Потом, конечно, все успокоится - и незахваченные теперь останутся на свободе. Ну, прощайте! Часа через два-три я буду уже далеко от заставы. Скажите это вашей матушке! Я не ребенок, и если спасаюсь из столицы, то, стало быть, всем нам выжидать опасно! Соберитесь и вы тотчас! Прощайте!
Карл пустился в карьер и, прискакав домой, бросил лошадь во дворе и стремглав кинулся в дом. Но в доме он нашел уже необычайную сумятицу. Люди сновали, бегали и охали. Оказалось, что Амалия Францевна лишилась чувств при страшном известии и, положенная в постель, уже давно лежит без движения.
Он бросился в спальню к матери и на пороге встретился с сестрой. Тора была бледна как смерть. При виде брата она бросилась к нему на шею. После странного, как бы омертвелого состояния, в котором девушка находилась уже часа два, она теперь сразу разразилась рыданиями на весь дом.
- Тора! Тора! - восклицал Карл. - Надо скорей… Надо уезжать! Сейчас Адельгейм сказал… Он говорит, нас могут арестовать. Я не думаю, но все-таки лучше бы уезжать из Петербурга.
- Непременно… - через силу выговорила Тора и прибавила: - Не успеем. Я жду каждую минуту. Если бы матушка была не в таком положении, мы теперь уже сели бы в экипажи.
- Стало быть, и ты думаешь, что мы будем взяты?
- Ах, Карл, конечно! Непременно… Сегодня же. Крестный отец уже с солдатами увезен из столицы. Куда - неведомо. По всем вероятностям, в Шлиссельбургскую крепость. Мы, как близкие ему люди, непременно окажемся виновны.
- В чем, Тора? Господь с тобой! В чем?
- В чем?! - вскрикнула девушка отчаянно, и глаза ее блеснули ярко. - В том же, в чем были виновны сотни и вся тысяча русских, которых пытали и ссылали за все лето и всю осень. И вот… вот возмездие. Я молчала, боялась признаться, но мне всегда чуялось, что кончится все… вот этак… Да! - И, помолчав, Тора, выговорила глухо: - Герцог-регент… и в каземате! Крестный - сановник, властный, грозный… и сам в застенке, на дыбе… Это невероятно! Все-таки невероятно!
- Неужели ты думаешь, Тора, что даже до этого дойдет?..
- Милый, ты толкуешь, как ребенок…
- Герцог и Шварц все-таки были… не простые какие дворяне…
- А Волынский, обезглавленный по их прихоти?! Сами показали пример… - И, махнув рукой, Тора смолкла.
Разумеется, молодая девушка оказалась права, ожидая беды. Послушаться совета Адельгейма и выехать тотчас, бежать куда глаза глядят было невозможно, так как Амалия Францевна, пораженная событием, не вставала с постели.
Однако Тора не разочла, что было все-таки благоразумнее уезжать и увозить мать даже и больную…
Через два дня после ареста Шварца г-жу Кнаус все равно заставили подняться на ноги.
В доме появились солдаты с простым капралом, который ими командовал. Поднятая дерзко и грубо, больная женщина с дочерью и сыном была перевезена в ту самую канцелярию, где властвовал долго Шварц. Все трое были заключены вместе в одну из больших камер.
В чем заключалась вина семьи Кнаус, разумеется, никто не говорил, ибо не знал. Были составлены списки близких лиц герцога и его клевретов. Клаусы были в числе первых… Этого было достаточно.
Заарестование семьи немедленно повело к тому, что их квартиру ограбили… сначала солдаты, а затем всякие "незнаемые" люди, явившиеся с улицы, когда раскрытый дом был брошен на произвол судьбы, а прислуга со страху разбежалась.
Допрос Кнаусов и многих других, арестованных по тем же соображениям, был, однако, отложен на неопределенное время… Канцелярия была заперта. Все, ее изображавшее, ее наличный состав, преобразилось за двое суток в арестантов. Ходили слухи, что обновленная канцелярия составляется из приверженцев первого министра графа Миниха, но вступят в должность и начнут чинить суд и расправу они еще не скоро.
Положение Кнаусов и им подобных было исключительно в том отношении, что им окончательно не у кого было просить покровительства и защиты.
Народилась новая немецкая же партия - приверженцы правительницы и принца-генералиссимуса, - которая относилась к ним, казалось, даже враждебнее, чем русские.