- А как же, я тогда несколько другим человеком стал. Разжег нас Суворов неприступную крепость эту забрать. А Измаил-то рвом широченнейшим окружен - в глубину не мал, водой все полнехонько. А над рвом этим вал, сажени в три. Ну-кась, перемахни. Гарнизон турецкий стянут с окрестных все крепостей, и приказ дан с угрозой - долой башку, коль сдадут. Над гарнизоном наилучший ихний паша - Акдос-Мохмет. А как на нас в Европе смотрели: не взять нам Измаила, не быть России великой державой. Решаюшая баталия. А у нас ни осадной артиллерии, ни войск. Большинство - казаки - не тем сильны, чтобы крепости брать. Но раз невозможное дело совершить надлежит, кого выбирать? - Суворова. Потемкин что-что, а приказать умел: атаковать Измаил, взять! Осмотрел неприступную крепость наш старик вдоль и поперек, отвечает Потемкину: обещать нельзя. Однако сам, между прочим, не медля ни минуты, к штурму готовится. Ну, в подробности вдаваться не стану, до завтра мне не кончить, как начну. А в краткости скажу, вспомня главное; созвал Суворов совет, объявляет: хоть Измаил неприступен и гарнизон нас сильней, однако я решил его взять либо сложить свою голову под его стеной. И на рассвете предложил штурм… И ведь до чего бедовый старик, - любовно рассмеялся майор, - сераскиру еще послание закатил: "Прибыл Суворов брать Измаил. Двадцать четыре часа на размышление - воля. Первый мой выстрел уже неволя. Штурм - смерть". Затем преспокойно объехал полки, со всеми вел свой короткий суворовский разговор, после которого ему все как богу поверили и в победу полную уверенность возымели. То есть сомнения ни малейшего, чародей он, ей-богу. Спокойно колоннами войска ко рвам подошли, и фашины свои во рвы побросали, и лестницы как надо подставили, и на вал взобрались. И в ответ на бешеную защиту турок с "фурией необычайной", как любил он выражаться, накинулись на врага. Как про это дело вспомню, так в ушах и стоят: "Ал-ла!.. Ур-р-ра!.."
Майор закричал во всю богатырскую глотку, забыв в своем увлечении, где находится. Двое слуг испуганно вбежали в кабинет. Воронихин только махнул им с улыбкой рукой, и, поняв, что господа забавляются, представляя войну, они чинно удалились. Майор, ничего не видя, продолжал свой рассказ:
- Со всех сторон к вечеру прорвались в Измаил колонны наши и зажали турецкий гарнизон. Комендант-паша убит, из конюшен вырвались бесноватые тысячи жеребцов, буря, адский огонь, безошибочный суворовский бой. Измаил наш. Свершилось дело, по аттестации самой императрицы, "едва ли в истории где находящееся". Кем совершено? Суворовым.
- Однако Екатерина даже фельдмаршала ему за него не дала… - начал было Воронихин.
Но майор, вытирая вспотевший лоб белым платком, взмахнул им, как флагом, прокричал:
- Интриги… зависть. Такова участь величайших благодетелей человечества - одарять его бескорыстнейше. А в смысле мелком, житейском, причина такова - большие обиды светлейший князь от Суворова терпел. В языке наш несдержан. Не однажды высмеивал Потемкина за леность, пиры и роскошество. Особливо утомил тот его вялостью, как расселся перед Очаковом и ни с места. Суворов и пустил известное всем словцо: "Одним поглядением крепостей не берут". Донесли. Еще и стишок он пустил: "Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу" - донесли. А после Измаила, своего неслыханного геройства, Суворов окончательно Потемкина оборвал. Тот ему сверху вниз, как со всеми привык говорить: "Чем могу я вас наградить?" А наш-то в ответ с изумлением: "Вы меня? Да ничем. От одного господа бога себе жду награды…" Дождался. Вместо фельдмаршальского жезла и почета его в Финляндию почти на штатскую службу государыня упекла. Однако все же Суворову было легче- в Екатеринино царствование, чем сейчас. Царица его хоть не любила, да ценила, а Потемкин кое в чем одного с ним мнения насчет солдата был, что для Суворова важнее персонального к нему фавора. Потемкин облегчение солдату в амуниция сделал - "солдатский туалет таков, что встал да готов". А ныне-то: шагистика, фрунт, коса, шпицрутен, Сибирь… За непризнание таковой науки и посажен в Кончанское. Ну и отрубил он, как на камне вырезал, свой приговор подобным свыше распоряжением: "Строгость от прихоти есть тиранство".
- Что старое поминать, дорогой Иван Петрович, - примирительно сказал Воронихин, - сами говорили, сейчас Суворов опять вознесен будет. Опять понадобится России.
- И как бы мог не понадобиться, ежели он первейший полководец и первейший по качеству человек? - с гордостью и чувством закончил Дронин и, вдруг глянув на стенные часы, смешался. - Ах, батюшки, у меня ж свидание важное по поручению фельдмаршала. А я столь задержался…
- Из-за него же и задержались, - улыбнулся Воронихин. - Это простительно; будь я помоложе, после вашей блистательной ему аттестации непременно просился б к нему волонтером.
- На своем месте и вы, Андрей Никифорович, первейший хозяин, что ни построите - гляди, на мраморной доске надлежит написать золотыми буквами, потомкам на память.
Крепкий, подвижной как ртуть, Дронин попрощался с Митёй и Воронихиным рукопожатием сильной руки, словно передавая свое здоровье и свежесть чувств. Он позвал их обоих зайти к нему как-нибудь на днях посмотреть какой-то необычайной масти жеребца, интересного для живописной картины, и ушел быстрым военным шагом.
- Понравился тебе, Митя, мой земляк?
- Очень понравился, - улыбнулся Митя, - хандру он снимает. Повеселело, словно с ним вместе лесной воздух ворвался.
- А ты обратил внимание, Митя, на главную часть его рассказа, что таковым он совсем раньше не был, напротив того, аттестовал он себя погибавшим от разбития личной судьбы. Ведь это не кто иной, как Суворов его воскресил…
- Не пойму, куда вы клоните, Андрей Никифорович, - насторожился Митя, - ведь не в волонтеры же мне проситься к Суворову?
- Почему бы и нет, - сказал Воронихин своим приятным, слегка наставительным голосом, - если пребывание в его войсках превращает недоросля, разбитого жизнью, в отлично свинченного, нужного человека, каким оказался Иван Петрович Дронин. Еще сходим к нему, присмотрись. А то порекомендую тебя как подходящего художника, им в походах весьма будешь кстати. А случится опасное дело - от него не откажешься, - ты ведь, знаю, не трус. За время же твоего отсутствия, надеюсь, Маше добудем свободу, ко всеобщей радости. Ты можешь вернуться прославленным, с новым совсем положением. Чем судьба не шутит? - Воронихин взял Митю за руку. Подумай-ка.
- А ежели буду убит, либо хуже того - изуродован?
- Я с судьбой не привык торговаться, - суховато отозвался Воронихин, по мне всего лучше тут пословица: "Либо пан, либо пропал".
- Андрей Никифорович, простите, ежели дерзок покажется мой вопрос: я слышал, задача масонского ордена - создание высшей породы людей, лучших, чем обычные люди… Но как, в таком случае, члены подобного ордена терпеть могут рабство? Прошу вас, скажите, многие ли отпустили на волю своих крепостных?
Воронихин нахмурился. Митя попал в больное его место.
- Один Гамалея отпустил, - сказал он угрюмо, - один из всех нас он роздал свое имущество отпущенным на волю всем крепостным и остался гол как сокол. Последователей не нашлось.
- Но сейчас, Андрей Никифорович, во что сейчас вы верите?
- Только в лучшие будущие времена, - ответил со всей серьезностью Воронихин. - Не скоро, но таковые настанут. А сейчас вашему поколению надлежит самих себя создавать, людьми делаться такими, которые достойны будут принять новую, лучшую жизнь. И еще раз, Митя, совет: с твоей разбитостью, оставшись здесь, ты никуда не выберешься. Судьба предлагает тебе нежданную помощь - великий и доблестный пример человека, у которого слова не расходятся с делом. Воспользуйся не колеблясь.
Митя благодарно взглянул на Воронихина.
- Вы - как отец мне, Андрей Никифорович.
Глава одиннадцатая
Денщик Прохор, вдруг отрезвевший после обеденной выпивки при виде лихой фельдъегерской тройки, свернувшей к дому Суворова, ворвался к нему в комнату и испуганно прошептал:
- Фельдъегерь жалует…
Суворов сильно побледнел, забилось сердце, и в голове пронеслось: дождался.
- Открыть ворота! - приказал он.
И, не забыв заложить закладку, вышитую крестиком дочкой Наташей, на оборванном чтении любимой книги о деяниях Петра Великого, он прошел к теплой печке и стал прямо, словно во фрунт, прислонясь спиной к расписным изразцам.
Суворов недавно послал государю просьбу о разрешении идти ему в монастырь. Он был истомлен вынужденным бездействием ссылки, тоской и обидой на Павла, которому не мог помешать калечить на прусский образец любимое войско. "Каждый солдат мне дороже себя, - говорил, не скрываясь, Суворов, а у нас он подчинен ныне прихотям и тиранству. За солдата я кого угодно себе воздвигну врагом".
И воздвиг - самого императора.
- Покажет, он мне тихую обитель в сибирской тайге, - шептал Суворов, ожидая фельдъегеря.
Но вторично распахнулась дверь, и, улыбаясь восхищенно, Прохор возвестил:
- Обознался я. К нам генерал Толбухин приехали!
- Проси, проси… - И Суворов сам кинулся в прихожую.
Толбухин был одним из немногих приятных ему генералов, присылка его в Кончанское означала царскую милость. Не изгнание, а почет.
В передней обнялись. Сбрасывая на руки Прохору, теперь уже опьяневшему от счастья, обширную волчью шубу, которую не прошибают никакие морозы, сановитый Толбухин, уважительно поклонившись Суворову, произнес:
- С великой вас честью!
Войдя в горницу, он вручил большой пакет с царской печатью.
- Его императорского величества собственноручное вам письмо!
Суворов сломал печать и прочел послание Павла: "Граф Александр Васильевич! Теперь нам не время рассчитываться. Римский император требует вас в начальники своей армии и вручает вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а ваше - спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте от славы вашей времени, а у меня удовольствия вас видеть".
- Пригодился Суворов! - усмехнулся фельдмаршал. Глаза его загорелись веселым лукавством. - В монахи-то, пожалуй, мне отложить?
- Это Питт, английский премьер, предложил вас союзной армии, - сказал Толбухин, - а министр австрийский Тугут, слыхать, упирался. Боятся они вас, однако пришлось уступить.
- Тугут! - воскликнул Суворов, и слабый румянец вспыхнул на его тонком лице, где, как на лице Вольтера, ничего не было лишнего, мертвого, не выражавшего силы, мысли и воли. - Сия сова или сошла с ума, или его никогда у ней не было! Засел в своем гофкригсрате и оттуда, за сотни верст, мнит управлять своей армией. То-то французишки бьют их. И не зря они меня боятся: я ихнего венского кабинета слушать не стану. И персонального себе профита австрийцы пусть не ждут от меня - я им не каштанный кот из огня каштаны таскать!
- Наши войска, согласно союзному договору, двинуты против Франции… осторожно начал Толбухин, но Суворов быстро прервал:
- А коли двинуты - о чем и говорить? Теперь только нам побеждать во славу оружия русского! А сие возможно, ежели воевать будем по-русски, а не как нынче обучены все Тугутовы да и наши - по-прусски. Когда я молод был, мы Фридриха бить ходили, и аттестовал он нас так; московиты суть дикие орды. Зато после Кунерсдорфа редакцию изменил: этих руских, сказал он, можно всех до единого перебить, но не победить. А не он ли кричал, не помня себя, когда проиграл баталию: "Ужели для меня не найдется пули?"
И с обидой, заново вспыхнувшей, за свое возлюбленное войско, замученное павловской муштрой, Суворов выкрикнул:
- Ежели русские всегда били прусских, что ж и перенять нам у них?
Поужинали рано и пошли на покой. Выезжать надлежало на рассвете.
- Проша, - сказал, словно робея, Суворов, - ты бы у старосты в долг раздобыл. Путь-дорога нам дальняя, а у фельдмаршала денег-то…
- В кармане вошь на аркане - известное дело, - докончил Проша и пошел к Фомке, старосте.
Достал двести рублей.
Всю дорогу Суворов погружен был в глубокую думу. Лицо его, пленявшее быстрой сменой выражений, как бы замерло. Большие веки прикрыли зоркие глаза, он весь ушел внутрь себя. Он готовился к великому бою… Несмотря на большой соблазн предложения Австрии, он твердо решил взять командование союзной армией только в том случае, если Павел не свяжет его никаким обязательством следовать в предстоящем итальянском походе его прусским затеям.
В свою очередь и Павел немало волновался, ожидая Суворова. Прежде всего он боялся, что строптивый старик не поедет вовсе, и что же тогда с ним прикажете делать? Сейчас, ввиду внимания к нему всей коалиции, не ссылать же его, в самом деле, в Сибирь?
Со все растущей обидой вспомнил Павел, как в последнем свидании тщетно уламывал фельдмаршала вступить вновь на службу; как на разводе, куда Суворов был им приглашен, единственно из уважения к нему солдат пустили "в штыки", а Суворов развода не досмотрел и уехал раньше его, императора, явно придумав зазорный предлог: "Помилуй бог, схватило брюхо!" Припоминал Павел, шагая взад и вперед по опостылевшему покою Зимнего дворца, из которого все еще не удалось переехать в Михайловский замок, и все уже ставшие поговоркой народной издевательские словечки Суворова над введенной им формой одежды, над косой, треуголкой и пудрой. И как при встрече с ним Суворов нарочно не мог вылезти из дверцы кареты: все будто путался в ней со своей шпагой нового образца под приглушенный хохот придворных.
"И какой только силой этот старик побеждает, воюя противу всех воинских правил?" - с досадой спросил себя Павел. Тут же с радостью вспомнил отзыв завистливого царедворца, услышанный им намедни: у Суворова не искусство военное, а чистый натурализм, сиречь - случай, безумие, счастье. Однако сей натурализм немалую нам снискал победу при матушке - под Рымником Суворов побил с двадцатью пятью тысячами сто турецких, а при Козлудже с восемью нашими вражеских сорок.
Павел подошел к высокому готическому шкафу, вынул старую книгу в кожаном переплете и сел в кресло. Он раскрыл Сен-Мартена на главе "О священной иерархии" и прочел знакомые страницы, которые неизменно подкрепляли его веру в свое высшее право и значение.
Выходило, что монарх - орудие самого бога, и на нем, после помазания на царство, как на лице духовном, почиет благодать.
"Коль скоро я не самовольно на троне, как моя покойная матушка, гордо думал Павел, - я самим рождением моим поставлен над всеми, то сим правом обязан воспользоваться. Более того: обязан настаивать, хоть бы с применением силы, на исполнении воли моей".
А воля Павла была выражена еще в той записке, которую, будучи наследником, он подавал Екатерине о необходимости ограничить людей, от фельдмаршала до рядового, столь подробными на все инструкциями, чтобы ни мысли собственной, ни самоволия иметь не могли.
Тем более сейчас больная душа его находила недостающую ей опору в механичности порядка, доведенного до того предела, где и лишний вздох становится проступком.
А строптивый фельдмаршал, ему не раз доносили, во всеуслышанье объявлял: "Действуй неустанно собственным разумом - будешь жив, человек!"
Усилием воли Павел отогнал от себя распалявшие гнев воспоминания о Суворове. Сейчас все-таки самое главное - чтобы он приехал.
Наконец бешено примчавшийся курьер, предваряя фельдъегерскую тройку, привез известие, что фельдмаршал вот-вот прибудет в Петербург.
У Павла отлегло от сердца - не посмел ослушаться! Но тут же привычная подозрительность влила свою отраву:
"За легкими лаврами старик поспешил, думает, за горами мне его не достать. А ну, как разложит он мне самовольством всю армию? Досмотр за ним нужен, досмотр…"
И Павел велел призвать к себе генерала Германа.
Недаровитый, старательный служака, этот генерал, всем подтянутым видом отвечавший требованиям Павла, изобразил на тусклом лице своем одну готовность слушать и исполнять.
Павел сказал:
- Венский двор просил меня начальство над союзными войсками вверить графу Суворову. Предваряю вас, что вы будете все время его командования иметь за ним наблюдение и соответственно делать доклады об оном. Не допускайте его увлекаться своим воображением, заставляющим его забывать все на свете.
- Ваше величество, - оторопев от испуга, сказал Герман, - но фельдмаршал ведь всемирно прославлен победами, и ему шестьдесят девять лет…
- Нет ему возраста, - оборвал Павел, - а его своеволию нет предела. Исполнять, что приказано!
Доложили Суворова. Павел, сильно волнуясь, сделал несколько шагов на середину покоя. Суворов вошел.
Обычная легкость его существа, от усилившейся худобы и болезней стала какой-то невесомой, крылатой. Казалось, он освобожден от всей земной тяжести и, если захочет, может взлететь. Гармоничность его быстрых мелких движений и соразмерность всех членов создавали впечатление отлично подогнанного легчайшего механизма, вместе с тем не хрупкого, но обладающего гибкой крепостью стали.
От нервного возбуждения сейчас особо подчеркнут был мускул правой щеки, чуть змеилась улыбка. Его глаза, широко раскрытые, синие, полны были такого зоркого огня, такой превышающей силы, что Павел вдруг смешался и не знал, что сказать.
Суворов поклонился согласно этикету, но заговорил первый:
- Ваше величество! Во славу моей родины приношу жизнь мою и все мои знания. Но слушаться гофкригсрата -, воля ваша - не стану! За тысячу верст невозможно баталией руководить. Одна минута решает исход. Один час - успех кампании. Один день - судьбу империи. Коли я полководец - сам действую, сам решаю; сам отвечаю.
Павел сделал еще шаг к Суворову и внезапно для себя самого вдруг сказал;
- Воюй как умеешь…
Очень скоро Суворов уже несся в дорожной кибитке в Вену с неизменным своим спутником, денщиком Прошкой.
После прощальных возлияний с приятелями Прохор мирно похрапывал, а Суворов никак не мог успокоиться на кожаных подушках сиденья: то он вскакивал, наклоняясь вперед, как бы стремясь еще ускорить бег коней, то, взобравшись высоко, говорил сам себе:
- "Воюй как умеешь" - вот это дело! Ну и повоюем же мы…
Прохор проснулся и ворчливо сказал:
- И мягко, кажись, вам и тепло. Чего еще требуется? А человеку из-за вас не вздремнуть.
- Торжествуй, Проша, - Суворов хлопнул денщика по колену, - первая наша победа одержана. Как в поход тронемся, окаянную косу всем прочь!
- И дело, - согласился Прохор, зевая, - давно б ее крысам сожрать.
Митя уехал с Дрониным вслед Суворову. Он виделся с Машей перед своим отъездом на плацу Коннетабля после развода. Случилось так, что Павел как-то, внезапно обернувшись, увидал смотревшую на развод Настеньку Берилеву, лично известную ему балерину. Вместе с подругой она прибежала сюда к своему воздыхателю на свидание, но государь пришел раньше обычного и, подбежав к балерине, грозно спросил: "Вам что здесь надо, сударыня?"
- Ваше величество, мы пришли любоваться, влекомые красотой сего военного зрелища, - окунаясь в придворном реверансе, сказали обе подруги.