Лицо Павла было смешно и вдохновенно. Он поднял голову, высоко поставленные надбровные дуги поднялись еще выше, крошечный носик опрокинулся вместе с ними, показав две открытые трепетные ноздри и очень большие голубые сияющие глаза. Они одни были живыми и человечески полными чувства на этом странном лице, похожем на маску.
- Осмелюсь спросить, - осторожным, ласковым дядькою, привыкшим руководить озорным питомцем, сказал тихо Пален, - о каком негласном крестовом походе ваша речь?
- О походе на Индию! - воскликнул Павел, подходя к рыцарю. - Не правда ли, мой покровитель? - Он быстро обернулся к Палену. Тот стоял, высокий, доброжелательный, с такой добродушно-откровенной улыбкой на большом, отчетливо вылепленном лице, что Павел, как всегда у него бывало, когда он оставался наедине с этим крупным человеком, источавшим здоровье, поверил ему, успокоился и доверчиво рассказал:
- Я, как помазанник божий, обязан охранить мой народ. То, что кажется профанам сумасбродством и моей капризной прихотью, - есть веление свыше. Пока я знал, что божий перст почиет на Англии, ибо она была против мятежной Франции, я, как вам известно, отправил войска свои в итальянский поход. Но сейчас высшей силе добра служит Франция, и я готов поразить в Индии англичан.
Пален призвал на помощь всю свою придворную выдержку и еще тише, спокойнее и добрее сказал:
- Смею спросить, ваше величество, что же является руководящим, так сказать, указующим вам сию истину перстом?
- Остров Мальта! - воскликнул Павел. - Сейчас его захватили, как разбойники, англичане и, как разбойники, не хотят возвращать его мне гроссмейстеру! - с невыразимым величием и уважением к этому титулу поднял он к рыцарю правую руку, как бы его беря в свидетели. - А первый консул… - он прошептал Палену, как великую тайну: - на самом деле это великий монарх, это душа великого монарха в нарочитой оболочке; дабы не узнали профаны. Первый консул мне предлагает вернуть святой остров обратно. И против силы тьмы мы сейчас с ним едины.
Пален, удерживая с усилием прежнее выражение на лице, еще нагнул голову, как бы благоговейно принимая доверие, оказанное ему императором, а сам зло и жестко подумал: кончать с ним немедля… обработали иезуиты.
- Но это высказанное вам обоснование моих действий между нами, не правда, ли, Пален? Подчиненные не имеют права, как в святилище, проникать в душу монарха. Им слово помазанника - закон. Так, Пален?
- Ваше величество… - низко склонился всей грузной фигурой Пален.
- Ах, как мне здесь хорошо, как весело! - Внезапно Павел легко, по-мальчишески пробежался вдоль стены и стал близко к Палену. - Я здесь наконец себя чувствую дома. Я охранен. Я принадлежу сам себе. Здесь я с удвоенной ревностью хочу заняться благосостоянием моего народа. Что нового принесли вы сегодня мне, Пален?
И вдруг ловко и быстро, как обезьяна, Павел, чуть приподнявшись на носки, запустил свою руку в карман Палена.
Пален страшно побледнел, в один миг своей рукой отодвинул небольшую ладонь императора и, прикрыв несгибавшийся листок бумаги, захохотал так заразительно искренно, что, еще не поняв, в чем дело, не вынимая руки из кармана Палена, государь ответил ему отраженным смехом.
- Махорка! - все еще захлебываясь смехом, наконец выговорил Пален.
Смеясь, он таким взглядом смотрел в голубые глаза государя, как будто через их голубизну вторгался в несчастную его голову, и, по своей воле переместив его мысли, воскликнул еще и еще:
- Махорка в этом кармане, махорка! Ведь я нюхаю, а вы этого запаха не выносите, ваше величество… ха-ха…
Павел вытащил руку, отряхнул ее, вытер платком, смеясь, поплевал, говоря:
- Что за свинство… махорка!
И, как всякий человек, после веселого беспричинного смеха испытывая облегчение душевного груза, благодарно сказал:
- Ну и насмешили меня. А теперь идите к Александру, его тоже полезно посмешить. Что-то не по возрасту мрачны мои сыновья.
Апартаменты Александра были просты, исключая приемных: большой зал, разделенный надвое аркой на ионических колоннах белого мрамора, был украшен великолепными картинами, из коих одна - кисти Рубенса. Зал вел в тронную великого князя. Здесь стены, обтянутые пурпурным бархатом, были затканы серебром, на ковре, не приподнятом ступеньками от прочего пола, стоял трон. Часто, стоя под балдахином, Александр давал аудиенции.
Сейчас Александр сидел на диване в своем кабинете и упорно смотрел в камин. Дрова пылали, а ему было холодно. Вот-вот придет Пален, потребует от имени государства возглавлять заговорщиков…
Как заблудившийся ребенок о любящей матери, он со слезами подумал о Лагарпе, добром и умном учителе юности. Был бы здесь, вот кто б помог.
А что недавно сделал батюшка на смех всей Европе с этим Лагарпом? "За неистовое и разнузданное поведение отнять орден Владимира" - глупейший приказ, и такое же поручение Корсакову - схватить Лагарпа с фельдъегерем и привезти в Петербург для отправки в Сибирь. За что, спрашивается? За то, что во время суворовского похода Лагарп находился во главе швейцарского правительства, по мнению батюшки - мятежного. А то позабыл отец, что навеки должен быть благодарен сему Лагарпу. Он был единственным человеком, который пытался возвысить отца во мнении сыновей. И честный Лагарп отказался от участия в замыслах бабушки лишить отца трона. Вот благодарность его…
Александр взволновался, вышел из кабинета, стал ходить по мягкому ковру тронного зала. Это его несколько успокоило, показалось - гуляет по скошенному сену на цветочном лугу. Даже захотел позабавиться, на минуту стал под балдахин, огляделся вокруг, вообразил себя вдруг весьма далеко, на лоне каких-то светлых вод, и улыбнулся желанной свободе.
Доложили о Палене, Александр помертвел, велел провести в кабинет, куда прошел снова сам.
- Необходимо, чтобы ваше высочество прочли вот это, - сказал Пален, подав перлюстрированное письмо Семена Романовича Воронцова к Новосильцеву. - Я бы должен по долгу службы передать его государю, но… передаю вам.
Александр взял молча письмо, стал читать, скоро пальцы его задрожали письмо было некоей прозрачной аллегорией.
"У меня нет надежд в настоящем, - писал приятелю Воронцов, - я уповаю на утешение в будущем. Наша жизнь то же самое, как ежели бы мы с вами очутились на корабле, капитан и весь экипаж которого принадлежали бы к народу, языка которого мы не понимаем. Поднялась страшная буря, и вдруг капитан сошел с ума и по капризу своему бросает за борт одного за другим матросов. Скоро все мы будем погублены этим сумасшедшим, который вместе с нами погубит и весь драгоценный, груз корабля. Одна надежда на спасение, если молодой помощник капитана, к которому весь экипаж преисполнен доверия, возьмется за руль. Его нам о том надлежит заклинать".
Александр понял, залился краской, все затрепетало внутри, а Пален, как бы пригвождая к месту своими круглыми властными глазами, сказал:
- Каких же еще доказательств вам надо, чтобы поверить, сколь для всех тягостно государством несомое бремя?
Александр попытался робко спастись возражением:
- Придворных кучка в сравнении с народом. А народ…
- Народ, - прервал Пален, - но разве вашему высочеству не известно, что двенадцатого января отдан приказ о выступлении в Индию донским казакам? Двадцати двум тысячам человек приказано делать тридцать - сорок верст в день. Что они терпят, вы задумались? Морозы, метели, страшные лишения… крайне плохое состояние дорог. А надо протащить с собой единороги и пушки… Экспедиция задумана, как всё у нас, - вдруг, без того, чтобы собрать необходимые сведения о средствах тех стран, через кои будут следовать казаки. Без заготовки продовольствия, обоза, лазаретов, даже, как я узнал от самого императора, - без маршрутов. Наконец, вашему высочеству уже известно, что беспримерное мужество нашего итальянского похода оказалось на руку только австрийцам, - он тоже по капризу был начат и оборван… и только благодаря гению Суворова мы спасены от позора. А что ожидает донских казаков за Оренбургом? Ведь они двинуты с женами и детьми… на верную смерть.
Пален прошелся и, став против Александра, твердо сказал:
- Секретная экспедиция в Индию быть может, нужна, но предпринята безумно, без апробации Наполеона. Объявить себе войну, как это решил вскорости сделать император, Англия едва ли дозволит. Сотрудников явных и тайных у нее при русском дворе много, а врагов смертельных у нашего государя столько же. Предлагаю вам сделать выводы. Если вы не поспешите сами спасти вашего родителя, а нашего государя… - Голос Палена дрогнул. Он волновался и волнения своего здесь не скрывал. - Ваше высочество, поспешите согласием. Ведь не о каком-либо ущербе или о лишении августейшей жизни идет речь - совсем наоборот. Речь идет о том, чтобы заболевшему некоторым расстройством мысли императору дать возможность восстановить свои силы. А пока он болен - отречься от полноты власти, сделать вас соправителем. Вот о чем молит вас вся страна - пресеките возможность заболевшему государю совершать великое зло собственной стране?
Прирожденная уклончивость характера Александра, еще усиленная воспитанием, делала для него невозможным сказать решающее слово. И Александр повел себя так, как будто весь акт отречения уже позади, а перед ним одна лишь задача; как можно удобнее устроить сейчас жизнь отца.
- Я предоставлю государю им любимый Михайловский замок, - с той вынужденной скромной улыбкой, которая почему-то считалась пленительной, сказал Александр. - Верховые прогулки батюшке всего лучше будет продолжать в так называемом Третьем летнем саду, не правда ли?..
Он глянул на Палена и оборвал сконфуженно речь. Пален. глядел на него холодно, с затаенным презрением:
- Если ваше высочество мечтает о пребывании августейшего отца вашего в замке уже после подписанного им отречения, то на выполнение сего необходимого акта, полагать надо, ваша подпись мною будет получена.
Пален вынул из кармана тот самый листок крепкой, негнущейся бумаги, который чуть было не вытащил у него Павел, и протянул Александру.
Как от ядовитой змеи, Александр отбежал скорым шагом к камину… Вернулся опять, хотел что-то сказать и не мог.
Пален чуть склонился, держа в руках свой листок, - строгий, сжав губы, ждал.
Александр, дрожащий, теряющий остатки самообладания, вымолвил шепотом:
- Умоляю вас, завтра. Я завтра отвечу.
- Последний срок, ваше высочество, - сурово уронил Пален, отправляя листок в карман. - Хуже будет и государю и вам со всем вашим семейством, если нас предварят более решительные заговорщики.
Он холодно поклонился и вышел.
Александр, зарыдав как ребенок, упал на диван.
Как Павлом было назначено, второго февраля был дан в Михайловском замке бал для дворянства и купечества. Два унтер-офицера пропускали в овальную гостиную. Свод этой гостиной покоился на кариатидах, промежутки занимали аллегорические барельефы. Meбель здесь была огненного бархата, отделана серебром. Плафон работы чудесного Виги изображал такое великолепие Олимпа с собранием всех богов, что казался лучезарным источником света по сравнению с погребальным освещением замка. Тысячи восковых свечей, зажженных в канделябрах и люстрах, не могли рассеять туман, который клубился вдоль оттаявших стен и создавал полумрак, делавший однообразной всю роскошь нарядов.
Несмотря на бравурно гремевшую музыку, этот все растущий туман и погребальные свечи производили на безмолвно толпившиеся маски удручающее впечатление.
Лихо плясали только молодые чиновницы, счастливые уже тем, что попали в роскошный замок.
Павел, мрачный, свирепо оглядев маскированных большими глазами, удалился, сильно топая, в свои защищенные комнаты очень рано.
Пален разыскал Александра в галерее Лаокоона. Прошли несколько шагов рядом. Для присутствующих ничего удивительного не было в том, что военный губернатор граф фон дер Пален беседует с наследником. Возможно, он передает ему что-либо от государя.
Не дрогнув своим придворным, вельможным лицом, не понижая голоса и без особого выражения, Пален, сказал:
- Сегодня, в сильном гневе, его величеством было произнесено следующее: "Скоро многие мне некогда близкие головы должны будут пасть".
Чуть повернувшись более к Александру и равняясь шагом по его внезапно замедленному шагу, Пален спросил:
- Могу ли возглавить нас вашим именем? Боясь себя самого, Александр вымолвил:
- Можете.
Глава пятнадцатая
Павел сидел в своем кабинете и читал историю великого прадеда.
Все эти дни его особенно волновали отношения Петра к Алексею. Больше того, Павлу казалось, что по прямой линии, как правнуку от прадеда, к нему прямо в сердце идет от Петра сила, которая двинет в урочный час и его руку написать сыновьям заслуженный ими приговор. Вот только Пален представит обещанные неоспоримые доказательства…
Павел был уверен, что после распущенного правления матушки и следствия его - великого всероссийского казнокрадства, глубокой развращенности нравов - дальнейшее процветание России возможно лишь при неуклонном выполнении введенного им строжайшего гатчинского порядка. И горестно было сознать, что достойного преемника ему не было. Хуже того, наследник по праву и крови злоумышлял на отца.
Лживый Александр, расслабленный, изнеженный бабкой, глубоко заражен вольнодумием своего бывшего воспитателя Лагарпа. И сколь он ни скрытен, когда был им узнан приказ генералу Корсакову сего женевского возмутителя с фельдъегерем привезти в Россию, дабы водворить навечно в Сибирь, - он весьма опечалился. Заодно с Константином был против отца, на стороне Лагарпа. И донесли - оба сына поносили ядовито и с издевкой его праведный суд.
Павел вскочил, пробежал из спальни в библиотеку. Рука сама собой вытащила заветную книгу о Фридрихе. Как девица идет за советом к оракулу и "толкователю снов", так и он прибегал во всех случаях жизни к своему кумиру и властителю дум. И хотя знал отлично то место в биографии Фридриха, которое сейчас ему было нужно, он для поддержки перечел его еще раз.
Это было известное событие в жизни Фридриха, еще наследного принца, которое чуть не привело его по приговору отца на плаху. И только заступничество австрийского и прочих дворов и, главное, торжественно обнаженные груди высоких военных, взамен принца предложивших пронзить их сердца, смягчили уже произнесенный, но не обнародованный приговор. Отец Фридриха удовлетворился, однако, тем, что вместо сына приказал казнить его ближайшего друга, юношу фон Катте, который согласился с ним вместе убежать в Англию от ига короля-отца. Катте был обезглавлен под окнами Фридриха, которого принудили смотреть на казнь близкого друга, пока он не лишился чувств.
"Пусть лучше будет принесена эта кровавая жертва, нежели хоть один закон нашей страны потерпит поругание" - так сказал король-отец, подписывая смертный приговор молодому фон Катте, и слова его великий Фридрих впоследствии одобрил.
- Да подкрепят мой дух мужественные примеры доблестных людей! воскликнул Павел, ставя на прежнее место книгу.
Он вернулся к себе в кабинет, но заниматься делами не мог. Надо было сейчас, сию минуту что-то предпринять относительно Александра… Но он вдруг забыл, что именно. Отметил горестно, что все чаще проваливается вдруг его память на полумысли, на полуслове.
- Ничего, - ободрил он сам себя, - здесь все силы ко мне вернутся, только никуда из Михайловского замка, ни шагу. Разве что верхом в Третий летний сад. Теперь и к Аннушке Гагариной тут же, по витой лестнице, под собственный кабинет, этажом ниже. Перехитрил заговорщиков - переехал, сколь ни чинили препятствий. Недостроено, сыро, - а на что камины? Пылают денно и нощно. А ежели у великой княгини, Александровой супруги, от сырости мигрень? Ну что же - потерпите, мадам….
Павел сделал насмешливый поклон в пустое пространство и вдруг вспомнил то, что только что позабыл. Усиленно забилось сердце. Проверять надо наследника Александра - вот что он позабыл. Лицемерию выучился у бабки, под внешней покорностью скрывать свои планы. Удалось бы ей в свое время незаконно взойти на престол, если бы она не была величайшим мастером лицемерия. Проверять Александра надо внезапно, когда он того не ожидает, как птицу хватать на лету…
И Павел, торопливо спустись вниз по лесенке, пробежал анфиладу комнат и без доклада вошел к Александру в кабинет. Стремительно подбежал к нему, испытующе глянул в глаза:
- Чем, сударь, заняты?
Александр ужасно смутился. Ну так, словно отец поймал его на месте преступления. Он ничем не занимался. Он часами теперь сидел так и смотрел в одну точку, когда его не видел никто. Граф Пален словно взял его, как маленького, за руку, насильно перевел через шаткий мосток над бурной рекой, И мост рухнул, и назад уж нельзя. А под ногами разверзлась пропасть, двинешься - упадешь. И всего лучше было ему ни о чем не думать, а недвижно сидеть; чуть дышать, почти умереть.
- Чем сейчас были заняты? - повторил грозно Павел и обежал глазами комнату.
- Я, батюшка, так сидел, - проговорил угасшим голосом Александр.
- Подходящее занятие для наследника престола, - рванул резко Павел и вдруг приметил на письменном столе отодвинутую вглубь раскрытую книгу. Перед ней, как бы заслоняя ее, стоял глобус.
- Наскоро поставили, заслонить? - ехидно спросил Павел. - А ну-ка посмотрим, что вы изволили, сударь, читать?
Павел схватил раскрытую книгу, пробежал быстро глазами, покраснел, запыхтел. Александр, вытянувшийся как на смотру, побледнел при этих ему известных угрожающих признаках гнева отца.
- Вы, сударь, отодвинули и заставили глобусом книгу, дабы я не приметил, что именно вам было угодно читать.
- Я ничего не читал… - пробормотал Александр.
- Ложь! - крикнул Павел. - Вот он, восхваляющий убийство Цезаря стих Вольтера, ваша книга была раскрыта как раз на нем. Вы, сударь, поглощали Брута.
И Павел продекламировал по правилам французской трагедии, с подчеркнуто ироническим оттенком голоса:
- Rome est libre. II suffit. Rendons graces aux deux!
Да за одно это чтение вы достойны… - Павел махнул рукой, побежал к двери, остановился, бросил на пол оставшуюся в его руках книгу, от ярости понизив голос, сказал: - Но прежде всего вы с вашим братом будете вторично приведены к присяге верности вашему императору генерал-прокурором Обольяниновым.
Павел ушел. Александр, медленно подняв книгу, положил, ее снова на стол и, сев на прежнее место, застыл без мысли, без чувства.
Очень скоро доложили ему приход одного из государевых адъютантов, того самого, который послан был к Суворову возвестить ему запрет приезжать в Михайловский замок.
Ничтожный придворный человек, с незапоминаемым мелким лицом, сказал фальшивым голосом царедворца, которому лестно нанести безнаказанно царскому сыну удар:
- Его величество присылает вашему высочеству для справки жизнеописание Петра Великого, с нарочитым назиданием прочесть страницы, посвященные последним его приказам относительно судьбы его наследника.
Александр машинально взял из рук адъютанта большую книгу, кивком головы отпустил его и прочел выразительные строки о присуждении к смертной казни царевича Алексея.
Слезы брызнули из его глаз. На красивом лице проступила обиженная растерянность. Не вытирая слез, измученный, он прошептал: