Баженов дошел до Воронихина и, обнимая его, быстро сказал;
- Как хочется мне провести с тобой, дорогой Андре, сегодняшний вечер.
- Я сам о том же мечтал, - улыбнулся Ворони-хин, - вот свидетель, Карл Росси, или, как я его называю, Шарло!
Баженов, сияя чарующей улыбкой, протянул Росси руку.
- Знаю, знаю, подающий большие надежды наш юный, преемник и продолжатель, конечно, тоже мой дорогой гость.
Росси, закрасневшись от радости, поклонился.
Форменные вицмундиры спустились вниз с лестницы и опять окружили Баженова. Он выступил вперед и заговорил так, словно начатый вверху разговор не прерывался им вовсе:
- Поймите же, предложенный мной проект необходимо привести в исполнение как можно скорее. Он должен войти в преподавание, в живую жизнь для назидания молодым. На этих образцах нашим зодчим надлежит развивать свое дарование…
Баженов остановился, ему не хватало воздуха. С недавних пор, когда приходил в волнение, отказывало вдруг сердце… Однако в минуту преодолел слабость, ярко оглядел всех своими вдохновенными глазами и широко очертил рукой воздух, будто собрал воедино этих грядущих зодчих, и повторил весело:
- Именно в поученье молодым будет это издание работ всех мастеров русских…
Он было умолк, но через миг опять вспыхнул, словно встретил какое-то обидное опровержение. Чиновники молчали, но своей повышенной чуткостью Баженов уловил их внутреннее несогласие и, повысив голос, резко сказал:
- И в первую голову надлежит издать те проекты, кои по превосходным своим замыслам и вкусу достойны были быть выполненными, но…
Снова голос пресекся. Волнение было крайнее. Тяжко было закончить речь признанием неудачи собственной судьбы художника. Однако еще сделал усилие и окончил:
-..кои остались всего лишь в замысле.
Баженов поднял голову, краска прилила к побледневшим щекам; с гордостью, тихо, но твердо он вымолвил:
- Ежели здания предполагаемые почему-либо построены не были, но по важности своей, по высоте архитектурного знания стоят превыше многих построенных, потомство обязано сохранить их в своей памяти - ради себя самих, ради искусства, ради истории отечественной.
За несколько витиеватыми словами Баженова не только молодой Росси, все одеревенелые в службе академические чиновники и адъюнкты застарелой живописи почувствовали и на миг разделили обиду изломанного жизнью гениального строителя.
Вдруг Росси, подойдя близко к Баженову, сказал, краснея, со слезами на глазах:
- Василий Иванович, поверьте, мы высоко чтим вас, великого зодчего и учителя нашего.
Приветливо встретила гостей жена Баженова, Аграфена Лукинична. Взял ее Василий Иванович, сироту, из дому своего близкого друга - Федора Каржавина, хорошего переводчика и неугомонного путешественника. Грушенька была воспитанница его родителей.
В необыкновенно светлой столовой с обилием благоуханных цветов было радостно. Дикий виноград из трельяжа выбрался высоко над окнами и, путешествуя по стене, заткал ее живым зеленым ковром.
- Прямо зимний сад, - сказал Баженов, обводя жестом стены, - таков вкус моей хозяйки, ее вкусу я радуюсь.
- Еще бы вам не радоваться, - смеясь, сказал Воронихин, - ежели благодаря этому вкусу она выбрала в супруги именно вас.
- Претонкий вы комплиментщик, Андрей Никифорович, - чуть покраснела Грушенька, - недаром вы в высшем свете пребываете… А вот я вам по-домашнему напрямик скажу, пересядьте-ка все от стола к камину. И помягче там на диване, и хозяйке дадите простор.
Грушенька вышла из комнаты готовить чай, а Баженов с Воронихиным уселись перед огнем на диване.
Росси сел поодаль, чтобы видеть их обоих и навеки запечатлеть в своей памяти их столь разные, но, каждое по-своему, прекрасные лица.
От безыскусственной доброты Аграфены Лукиничны ему стало так ласково, как будто он попал наконец в настоящий родной дом. Тем более что замечательные два человека, которые сидели перед ним так близко, были для него самыми дорогими на свете. Баженов тихо, с видимым облегчением, сказал:
- Ну вот, если мое последнее желание исполнится и затеянное издание "Архитектуры Российской" выйдет, как мною задумано, я буду доволен. Я умру спокойно, потому что, хотя бы в проектах, моя большая работа останется для потомков. - Он сел ближе к Воронихину и обнял его: - Бессонная ночь была у меня нынче, Андре. Вспомнил я все свои огорчения на родине и великую хвалу и признание в Европе…
Шутка ли, - весело усмехнулся он, как бы не доверяя своим словам, ведь я член четырех академий, и король французский предлагал "не остаться у него придворным архитектором. Но нет, не мог я жить вдали от дорогой моей родины, хоть бы и в королевском почете. Только здесь, для своих хотел строить… Нечего сказать - много настроил… Воздвигал - разрушали. Истинно злой колдуньей из сказок была царица в моей судьбе. Утешает меня, Андре, пример великого Витрувия - мы с Каржавиным неплохо перевели его, помнишь, ты одобрял?
Воронихин утвердительно кивнул.
- Вот и думаю. Может, мне его жребий выпадет, ежели уж собственный не удался. Жил он до нашей эры в первом веке, а, гляди, до нынешних дней его книги не утратили своей цены. Был он невзрачен видом, без придворной хватки, льстивые борзописцы обскакали его при всяких августах-императорах. Но прошли дни. Наступила нелицеприятная для всех история, и кому на пользу соперники Витрувия? Один прах… А сам он еще надолго будет питать поколения.
Грушенька, внеся самовар, озабоченно взглянула на мужа - он слишком был оживлен. Блестели удивительные его глаза, и румянец не сходил с тонкой кожи его лица.
- Тебе, Васенька, от Казакова из Москвы посылка - тридцать пять чертежей и эстампов твоего Царицынского дворца.
- Очень рад, давно ожидал. Мы потом их рассмотрим, Андре, не так ли?
- Счастливы будем, дорогой Василий Иванович! Вот Шарло давно в Москву рвался, чтобы их раздобыть, - ан они и сами приехали.
- Я столь восхищен этим дворцом, - сказал Росси, - очень хотел съездить зарисовать его…
- Не много от дворца осталось, - оборвал резко Баженов. - Казаков прислал наилучшее…
И опять, полуобняв Воронихина, ласково обратился к нему, видимо, желая стряхнуть подступившую тяжесть.
- Ну как же я рад, дорогой Андре, что ты сейчас у меня, и вы, юный Шарло, - он крепко пожал руку Росси. - Я ведь полюбил тебя, Андре, едва принял тебя в число моих учеников тогда, в московской школе. Сколько тебе тогда стукнуло годков?
- Да не больше семнадцати, - улыбнулся Воронихин, - и ведь я еще не знал, кем буду, - очень увлекался живописью Возрождения…
Камин разгорелся и картинно осветил сидящих на диване. Между ними было двадцать лет разницы, но они не казались представителями двух разных поколений, а как-то неожиданно дополняли друг друга. Непринужденная грация движений Баженова, нервная стремительность его худощавой фигуры как бы опирались, брали себе пьедесталом твердость рисунка, точную отчетливость Воронихина. Большая сила была в его красивых глазах. Чисто народная смекалка в соединении с надменностью, выработанной обстоятельствами жизни, усвоенной как наилучшая защита самолюбивого характера. Сразу чувствовалось, что этот щегольски одетый человек с вельможными манерами каждую минуту знает твердо, чего он хочет, и желание свое имеет силу осуществить.
- Мне дорого узнать, Василий Иванович, - сказал Воронихин, - каково ваше мнение относительно предложения, сделанного мне Строгановым. Президент нашей Академии привлекает меня, пока негласно, к соучастию в конкурсе на Казанский собор.
- Как я счастлив, Андре, - душевно воскликнул Баженов, - что жребий пал именно на тебя! Как другу и ученику скажу тебе: вот-вот уходя из этого мира, я хотел бы еще пожить в твоей работе.
Баженов улыбнулся и взял за руку Воронихина:
- И вот просьба: возьми за исходную точку твоего собора мой юный французский проект Дома инвалидов. Там неплохо найдено разрешение легкого купола и колоннады… Едва ли не из-за этой удачи, весьма оцененной французами, наш Чернышев мне выдал паспорт на два года в Италию.
- Глубоко чту эту вашу работу, - склонив голову, сказал Воронихин.
- Да поможет она тебе, как мне в свое время помогли работы учителей Суфло, де Вальи и Пейера, В искусстве, как в науке, пламенный факел вдохновения передается преемственно.
- Именно надлежит пересмотреть образцы… Баженов живо подхватил мысль Воронихина;
- Не только пересмотреть, Андре, пережить их заново. Все вобрать, пропустить сквозь сознание и чувства - и отдать их России. Все истинно великие художники так делали. Даже не будучи до крови русскими, но полюбивши новую родину, как свою, они слились с нашим особливым постижением видимого - и что же: итальянец Кваренги создает русскую классику, итальянец Растрелли - русское барокко такого высокого совершенства, что все дальнейшие попытки в этом стиле уже окажутся премного ниже его работ. Царская пышность, изобилие скульптуры, всегда поставленной, где ей надлежит, его вкус, праздник, нарядность - их уже не превзойти. Надо искать чего-то нового.
- Как рано вы это поняли, вот что меня удивляет, - сказал с уважением Воронихин. - Ведь как были молоды, когда Растрелли, обер-архитектор, приглашал вас принять участие в постройке Николы Морского, а вы отказались.
- Я сын московского дьячка, - улыбнулся Баженов, - быть может, торжественность великолепной нашей литургии прозвучала мне более родственно в возвышенной мощи классицизма, нежели в изысканной декоративности барокко. Кроме того, громадное значение имели раскопки Помпеи. От строгой красоты греко-римского зодчества повеяло вдруг таким здоровьем, такой свежей силой, возродившейся из древней колыбели, что не соблазниться было нельзя.
- Тем более, что барокко на Западе вырождалось в болезненное рококо, согласился Воронихин.
- Вот рококо и способствовало больше всего укреплению нового. Простота и мощь, выраженные строгостью линий архитектуры античной, немедленно и заслуженно убили пустую, хрупкую красоту этих ломаных, капризных, скоро утомляющих декораций. - Вы, молодые, - обернулся Баженов к Росси, - должны серьезно задуматься над раскопками в Помпее.
- Я их пристально изучаю, - поспешил ответить Карл, упивавшийся речью учителя.
- Но для нас обоих колыбелью, взрастившею наш талант и давшею ему направление, был все-таки Париж: с непревзойденными луврскими колоннадами, с версальской роскошью, - сказал мечтательно Воронихин.
- Только с той разницей, - продолжал Баженов, - что для меня это еще был королевский. Париж Луи Пятнадцатого, а для тебя - Париж Национального собрания, "Прав человека" и клуба якобинцев. О, сколь твое время было завиднее моего!
- Оно - счастливейшее в моей жизни.
Сквозь обычную сдержанность Воронихина прорвалось такое глубокое чувство, - будто сквозь плотный покров взметнулось из глубины пламя, - что Карл дрогнул и вдруг по-новому увидал своего наставника.
Воронихин встал, прошелся, стал далеко от камина. Волнение его теперь выражал только голос, необычно размягченный.
- Меня с кузеном моим Полем Строгановым и воспитателем его, замечательным человеком, Жильбертом Роммом, послали в восемьдесят девятом году в Париж. Не встречал я богаче и благороднее характера, нежели этот Ромм. Образованнейший человек, талантливый скульптор, помощник Фальконета, он вместе с тем был пламенным якобинцем. Едва мы приехали, он основал клуб Друзей закона, где библиотекарем сделался Поль, а заведовала архивом красавица Теруань де Мерикур!.. Потом Поль вступил в клуб якобинцев, и у него на пальце появилось кольцо с девизом: "Жить свободным или умереть".
Росси слушал Воронихина, затаив дыхание, глубоко спрятавшись в тень за выступом камина, - боялся своим присутствием помешать такому важному для него разговору.
- Поль принимал участие и во взятии Бастилии? - тихо спросил Баженов.
- Он был в первых рядах. Поль Очер, так звался он в Париже. Как сейчас вижу его молодое вдохновенное лицо и слышу слова, которых ни он, ни я не забудем…
Воронихин прошелся по комнате и, подойдя к Баженову, слегка нагнулся и протянул к нему обе руки, словно хотел передать какое-то сохраненное им сокровище:
- Поль сказал после взятия Бастилии: "Лучшим днем моей жизни будет день, когда я увижу Россию обновленной такой же революцией. И быть может, мне там выпадет та же роль, которую здесь играет гениальный Мирабо""
- Твоему Полю скоро представится прекрасный случай доказать на деле свой девиз и провести в жизнь свои замечательные слова, - сказал, подымая голову, с загоревшимся взглядом Баженов, - он ведь близкий друг Александра, а как только тот станет царем… обширное поле ему для опытов.
- Васенька, - просительно сказала Груша, давно вошедшая и слушавшая разговор, - не надо об этом, опять зря разволнуешься.
Но Баженов отстранил жену, положившую ему на плечо руку, встал, подошел к Воронихину, с горечью сказал;
- Ведь с мечтой о Павле и я соединял в молодости мечту о счастье моей родины. Я пожертвовал этой мечте наибольшим, чем обладал, - моим даром зодчего. Но что за безумие питать надежду о преобразовании деспотизма в разумную власть рукой самого деспота!
- Признаюсь, и у меня такой надежды больше нет, - отозвался потухшим голосом Воронихин. - Я слишком близко и рано узнал, как невозможно людям, стоящим вверху лестницы, где фортуна сыплет дары, добровольно отказаться от своих преимуществ. Прекраснейший человек граф Строганов, я премного ему обязан, однако как трудно было из его рук получить свободу даже мне, его, так сказать, родственнику… Этот барон Строганов, мой отец, когда открыл масонскую ложу в Перми, желая и меня провести в масоны, настоял, чтобы граф дал моей матери, его крепостной, вольную. Ведь по масонскому уставу только сын свободной матери имеет право стать членом ложи. И масонство для меня прежде всего оказалось свободой - прекращением бытия рабского. Входя в Ложу, я действительно был равный с равными.
- Пожалуйте к столу, - сказала весело Грушенька, хлопоча у кипящего старозаветного самовара, еще Полученного в приданое, - а потом и Казакова посылку рассмотрим. Любимый это ведь мой дворец в Царицыно, как сказка он из тысячи одной ночи.
- И какой грандиозный у вас получился тут размах, - сказал Воронихин, - какая мощность воображения! Этот переход от кремлевского классицизма к такой необыкновенной пышности.
- Царицына причуда, - пожал плечами Баженов, - ничего она в искусстве не смыслила, а как раньше заладила по-модному - у меня все самое римское, так вдруг - вынь да положь - мавританское. Однако мне эта мысль понравилась: вышло неожиданно в гармонии с пейзажем и в какой-то фантастиченской связи с древним русским зодчеством. Вот, гляньте, главный фасад, - Баженов раскрыл на свободном краю стола большую папку и вынул прекрасный рисунок тушью.
Два больших квадрата с восьмигранными башнями, Стены красные, изукрашены ажурным из белого камня орнаментом, стрельчатые окна, белые колонны.
- В густой зелени парка это белое на красном было как кружево, сказала восхищенно Грушенька, - особенно хороша вот эта галерея в два яруса с белыми башенками, островерхими пирамидками, арками, Я входила туда как в чудный сон, - мечтательно добавила она, и Росси на миг загляделся на ее вдруг помолодевшее, прелестное в своей непритязательной женственности лицо.
Но когда из рук Воронихина до него дошли рисунки и чертежи, присланные Казаковым, он погрузился в них и забыл, где находится. Главное, что поразило его уже требовательный глаз, это было полное отсутствие громоздкости, тяжести при большой и сложной монументальности замысла.
Галерея соединяла большой дворец с особливым корпусом в два этажа для кухонь, приспешень и погребов, и это было так умно рассчитано, что только облегчало массивность центрального здания и хлебного двора, подхваченного двойными колоннами.
- Вот здесь, от дворца к оперному дому, пробегала моя самая любимая "утренняя дорожка", - указала на рисунок Грушенька. - Ах, что за чудесные липы благоухали по обеим ее сторонам! Даже пчелки там только жужжали, а не жалили…
- В какой несравненной пропорции линий взяты арки, зубчатые башни, стрельчатые окна, - восхитился Воронихин. - Русская псевдоготика - явление столь самобытное! Ничего подобного нигде не найти, а у нас стоит под самой Москвой…
- Не стоит, а стояло, - поправил его насмешливо Баженов.
- Но почему, по какой причине это сказочное строение, которому по оригинальности замысла нету равного, подверглось столь жестокому отвержению? - невольно вырвалось у Росси.
- Почему? - с горькой иронией повторил Баженов. - А вот послушайте: Екатерина возвращалась в Москву из знаменитого своего путешествия по Крыму, когда великий льстец, светлейший князь Тавриды, сумел ей показать, подобно хитрому актеру, товар лицом. Одни знаменитые "потемкинские деревни" чего стоили! Словом, императрица возвращалась в окончательно окрепшей уверенности относительно счастья и благоденствия своего царствования. В Москве ее встретили с восторженной пышностью. И вдруг - потрясающая весть заговор. Посягательство на ее трон, быть может - на жизнь… Так донес ей о неосторожной деятельности масонов московский главнокомандующий граф Брюс. Самая вольнодумная и опасная для монархии часть масонов, иллюминаты, вступила в сношение с заграницей. Императрице представили точные сведения об особом расположении масонов к персоне наследника Павла, связь же с ним установлена через меня, сиречь архитектора Баженова. И вот тут-то назначается день для осмотра Царицына дворца. Все последующее понятно, закончил, как бы утомившись, Баженов.
- А какой веселый пришел Васенька домой, - воскликнула Груша, - он позвал меня, приказал понаряднее одеться для дня осмотра: "Ведь ты должна быть представлена императрице - так сказал мне гeнерал Измайлов, надзиратель за работами…"
- Ну, раз ты начала об этом, - сказал Баженов, хмуро обернувшись к жене, уже испуганной своей непосредственностью, - я не могу не кончить: назавтра, друзья мои, вместо торжества - позор! Страшный, безобразный сон. В парадной карете появление императрицы, ее знакомое надменное лицо, не смягчаемое, как на портретах, искусной приветливой улыбкой, а лицо злое, с угрожающе стиснутым, властным тонкогубым ртом.
"Это острог, а не дворец, - сломать оный до основания!" - И жест маленькой руки, не терпящий возражения, генералу Измайлову. Повернулась, поплыла к своей карете.