После обеда они пили кофе, но происходило и кое-что еще. Адвоката тянуло вздремнуть, такая у него была привычка, с которой ему теперь пришлось бороться не на живот, а на смерть: чувство тяжести во всем теле придавливало Либоца к земле, сознание его помутилось, мысли перемешались, как смешиваются в колоде карты, воображаемые люди начали смеяться над ним, возникли галлюцинации, пространство и время изменилось до неузнаваемости, и он, беспрестанно моргая, принялся сыпать непонятными терминами - из судебных дел, налоговых реестров, сборников законодательных постановлений и тому подобного. Путая Божий дар с яичницей, он величал официанта Асканием, а Карин - барышней. Та поначалу только хохотала и спрашивала, не пьян ли он, на что жених отвечал:
- Ничего подобного… просто меня клонит в сон, воздух с непривычки усыпляет…
И тут случилось самое страшное: он зевнул. Невеста вскочила с лавки, Либоц очнулся, словно от пощечины, мгновение было решающим… как вдруг к столику подкатил велосипед, с него элегантно, в манере хорошего всадника, сошел Черне, по-военному отдал им честь - и его бурно приветствовали как избавителя!
Теперь разговоры потекли рекой, все трое говорили, перебивая друг друга. Прокурор уже тоже пообедал, а потому предложил перейти к кеглям и пуншу; настроение неожиданно поднялось. Черне так повел беседу с Карин, что та раскраснелась от удовольствия, и Либоц великодушно радовался тому, как ей весело. Столь же благородно он рукоплескал прокурору, когда у того валились все кегли или оставался несбитым один король. Адвокат наслаждался собственными проигрышами, коль скоро они веселили его спутников, и спутники начали подтрунивать над ним. Карин колола его мелкими недостатками, о которых он сам поведал ей в течение дня; она даже намекала, что им было скучно, и откровенно радовалась появлению Черне. Впрочем, изредка ей становилось неловко и она разглаживала жениху бороду, ласково приговаривая:
- И все-таки он очень славный.
Время летело незаметно, вокруг собрался народ, заиграла музыка.
К вечеру прокурор, однако, начал сникать, и заметивший это Либоц решил приободрить компанию широким жестом: объявил, что теперь они поедут в город и будут ужинать в "Городском погребке", куда Карин еще не ступала ногой. Адвокат ушел заказать экипаж и задержался, а когда вернулся, то застал невесту с прокурором поглощенными негромкой беседой, которая тут же прервалась, из чего Либоц заключил, что говорили о нем. Он никак это не прокомментировал, посчитав вполне естественным и надеясь, что ничего плохого сказано не было.
В подъехавшие дрожки адвокат забрался первым и сел на заднее сиденье, вынуждая Черне занять место впереди, рядом с его, Либоца, невестой. Ему даже в голову не пришло, что это может быть неприлично.
Дорога была дальняя, и адвокат уснул, предварительно извинившись и вызвав у спутников взрыв хохота; он и сам улыбнулся своей маленькой слабости. Проснувшись, он опять застал Карин и прокурора за оживленной беседой вполголоса, так что ему было не разобрать слов.
Адвоката в игру не взяли, он попробовал встрять сам, но им пренебрегли, и вскоре он махнул на обоих рукой и замкнулся в себе.
Впрочем, Карин время от времени бросала в его сторону какую-нибудь шутку, зачастую пренебрежительную. А когда она позволила себе последнюю вольность, назвав жениха "молчальником", он и вовсе отгородился от них и стал недоступен - даже не отозвался, когда к нему в следующий раз соблаговолили обратиться с вопросом, не требовавшим ответа.
Прокурор, которому ни сочувствие, ни благородство были неведомы, рассердился на угрюмость Либоца и, чтобы доконать адвоката, выпустил смертельную стрелу:
- Ты случаем не ревнуешь, мой мальчик?! (Они перешли на "ты" в кегельбане.)
Этот удар был воспринят как избавление от мук, без ропота, без малейшего сопротивления - пронзенный стрелой сидел, уронив голову на грудь, словно уже произнес последнее в жизни слово: "Совершилось". Когда они въехали в город и поравнялись с аптекой, Либоц остановил дрожки и, торопливо пробормотав: "Я сейчас, только возьму рецепт!" - скрылся в воротах.
Карин с Черне столь оживленно болтали, что не придали значения исчезновению адвоката. Чуть погодя им все же показалось, что ожидание затянулось, и прокурор вылез из экипажа, чтобы заглянуть в аптечное окно; когда же он не увидел там никакого Либоца, то зашел в аптеку осведомиться о нем и выяснил, что адвокат туда даже не заходил. Тут он сообразил, что к чему, и, поняв, что нужно спасать себя от неприятной и докучной роли утешителя, по-ужиному проскользнул в ворота и ретировался задами, через аптечный двор, как сделал прежде него адвокат.
Невеста еще некоторое время просидела в экипаже, потом, заподозрив неладное, пошла в аптеку наводить справки, получила ответ, выскочила вон и, забыв про дрожки и кучера, помчалась на квартиру к жениху. Того дома не было.
Карин оставалось лишь уйти восвояси.
* * *
Наутро девушке принесли письмо вместе с кольцом. Письмо было не желчное, напротив, Либоц брал всю вину на себя и сожалел о том, что запятнал ее доброе имя, объяснял, что он ей не пара: тяжелый характер и нелегкий труд, сопряженный с людскими бедами, делают его непригодным для светского общения; сам будучи несчастным, он не может нести свет и радость в жизнь другого человека. И так далее в том же духе.
Карин поплакала, но, смекнув, что все к лучшему, снова начала прислуживать у Аскания, куда Либоц ходить перестал.
Прокурор тоже некоторое время не показывался, поскольку стоило адвокату ослабить хватку, и добыча утратила для Черне привлекательность; он ведь хотел всего-навсего развлечься в воскресный день - ощутить собственную неотразимость и насладиться муками ближнего.
Либоц целую неделю просидел взаперти, не ходил за продуктами, побледнел, однако работу свою выполнял с привычным спокойствием и прилежанием.
Отношения с местными жителями оставались неизменными. Испытывающий ненависть к себе тех, с кого должен был взыскивать долги, пользующийся сомнительной репутацией и всеобщим презрением, он нес тягости дня и выполнял свои обязанности чуть ли не через силу. Если в город приезжали на гастроли театральная труппа, цирк или музыканты, адвокат шел посмотреть и послушать, хотя и безо всякого удовольствия.
- Мы, люди состоятельные, - говорил он, - просто обязаны ходить на представления, иначе гастролеры больше не приедут и театр будет стоять пустой, а это позор для города. Цирк же и вовсе единственная детская радость… Нужно думать о других.
При этом он давал небольшие займы без процентов простому люду, подписывал векселя, вынужден был платить по ним, а вместо благодарности лишь приобрел гнусную славу ростовщика. Но самой его тяжкой обязанностью были посещения отца в психиатрической лечебнице. Хотя адвокат оплачивал его пребывание там по второму разряду и всегда приносил с собой нюхательный табак, портвейн и другие подношения, старик встречал его исключительно жалобами.
Надо сказать, что отца ненавидели и в лечебнице, где очень многие были его покупателями и годами страдали от его поддельных товаров. Посему он в основном держался поодаль, не осмеливался гулять во дворе, порою мучаясь запущенной формой мании преследования, которая развилась на почве всеобщей ненависти к нему. Так, он утверждал, что его надувают с едой, что вода отравлена, а постельное белье пропитано дурнопахнущим веществом, отчего ему приходится ночью вставать с кровати и садиться на стул. Чтобы к отцу относились лучше, Либоц придумал способ задабривать его товарищей по палате мелкими подарками, но пробудившаяся в старике зависть свела на нет усилия сына в этом направлении.
Как-то в полдень адвокат после воскресной службы шел по длинной и скучной улице, что вела к лечебнице. По правую руку от него была часовня, по левую - холм, который еще не успели до конца взорвать и который являл взгляду развороченную земную утробу. Далее лежало холерное кладбище, которое не решались трогать из страха пустить по свету заразу. На кладбище играли ребятишки, они прятались в чаще разросшегося кустарника и лазали по деревьям, приобретшим диковинную форму и покрытым темными пятнистыми листьями, словно и они были заражены холерой. Единственный на всю округу черный деревянный крест покосился, готовый вот-вот упасть, и возле него Либоц иногда видел пожилую женщину, которая, не обращая внимания на галдящую ребятню, предавалась безмолвной молитве. Дети часто избирали крест своей мишенью и швырялись в него камнями, пока он не падал, но адвокат всегда поднимал его и укреплял со всех сторон. На кресте была надпись, однако фамилия там числилась иная, чем у женщины, так что Либоц решил, что под ним покоится ее обратившийся в прах возлюбленный. Не зря адвокат то и дело задавался вопросом, почему никогда не удается соединиться самым подходящим друг другу людям, на что циничный прокурор однажды заметил: "Самых подходящих не бывает" (подразумевая в виде продолжения: кроме тех, кому самый подходящий не достался).
Рядом с этим мрачным местом и находилась лечебница, в здании которой сначала размещался казенный хлебный магазин, потом холерный барак, а теперь был приют для страждущих душой. Адвокат, по обыкновению, прошел внутрь со своей сумкой и подвергся обыску привратником, после чего его впустили в средних размеров комнату, где вместе с еще двумя больными обитал отец.
Тот сидел в халате у окна, отвернувшись от товарищей по несчастью, чтобы не видеть их взглядов. При появлении в палате сына старик взял у него сумку и, не поздоровавшись и не поблагодарив, удалился за ширму, где, по-прежнему не произнося ни слова, принялся есть и пить. Ел он, хвастливо причмокивая, дабы позлить своих сокамерников, и уж тем более старался погромче нюхать табак, перемежая сие приятное занятие болтовней.
- Если бы у тех тоже был табак, разве ж я получал бы от своего такое удовольствие? Ты им давать не смей, Эдвард.
Затем старик подлез к Эдварду и стал шарить у него по карманам, где всегда был припрятан дополнительный сюрприз. Сегодня сын принес ему самый ценный подарок: две новые колоды карт. Сам Эвард терпеть не мог карты, и две кроны были потрачены на поощрение греха, но тем ценнее было сотворенное благодеяние.
Старик с наслаждением распечатал колоды - он испытывал при этом такое ощущение, будто чистил персик, - и пальцы бывалого игрока прямо-таки почуяли нежное прикосновение талька, стоило ему завидеть в окошечко обертки червонный туз.
Отец хотел тут же приступить к игре, однако сын выговорил ему:
- Сегодня нельзя играть, воскресенье. Да я и не умею.
- Я тебя научу, - предложил старик.
- Нет, батюшка, ты лучше поиграй со своими соседями… завтра.
- С ними - ни в жисть.
- А одному играть у тебя не получится.
Положение создалось аховое: играть одному действительно было невозможно, надо было иметь соперника для борьбы.
- Сядь! - велел старик. - И не проявляй неблагодарности к старому отцу. Ты не думаешь, что я и без того достаточно мучаюсь?
Адвокат и в самом деле так думал, и, поскольку ему никогда не хотелось огорчать других, он и оглянуться не успел, как уже сидел с картами в руке.
Играли они в стукалку - ни во что другое сын не умел.
Вскоре, однако, он устыдился этого занятия, струсил, что может войти смотритель, и бросил карты на стол. И все же отец имел над ним такую власть, что одного крепкого словца родителя оказалось достаточно, чтобы адвокат возобновил игру…
- Ты не давал в масть, отец! - дерзнул заметить он, не столько в порицание, сколько просто к сведению.
- Ты хочешь сказать, я играю нечестно?
- Ничего подобного, я просто хотел привлечь твое внимание…
Началась неизбежная ссора, которую вел за обоих старик, высказывая претензии и сам же отвечая на них.
Между тем один из товарищей по несчастью выскользнул из комнаты, и чуть погодя туда явился смотритель.
- Вы что, в воскресенье играете в карты?! Ни стыда ни совести у людей нет! Оно и понятно, яблочко от яблоньки недалеко падает… Спрячьте карты, не то я их заберу!
Эдвард Либоц сидел безответный, пристыженный, уличенный - он же не мог свалить вину на отца…
После ухода смотрителя адвокат встал и тоже собрался уйти.
- Как, ты уже уходишь? - не замедлил отозваться отец.
Это был обычный прощальный упрек старика, с показательным "уже", даже если сын пробыл у него несколько часов. Причем адвокат знал, что отцу не столько необходимо его общество, сколько приятно, чтобы он мучился.
Эдвард набрался храбрости выступить с мягким укором:
- Если ты не будешь соблюдать правила, батюшка, я перестану тебя навещать.
- Это тебе запросто, ведь ты хотел выкинуть с должности собственного брата и объявить разоренным отца.
Что было Эдварду ответить на такое? Он лишь содрогнулся от этого выражения неизбывной злости, ничтожества, вульгарности и, удрученный, выскользнул в дверь. Но ему предстояло еще миновать коридор, и тут его с обеих сторон осыпали обидными словами: картежник, соблазнитель, процентщик и так далее.
Хуже всего был для адвоката упрек в картеже, поскольку тут он чувствовал за собой вину; с утра он ходил к обедне и нашел утешение в библейской цитате: "В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир". В церкви голоса нашептывали ему слова надежды и утешения, намекали, что его не наказывают, а подвергают испытаниям, что ему послана судьба Иова, тогда как сам он, можно сказать, человек безвинный. И вот, спустя какой-нибудь час, когда Либоц хотел почтить день отдохновения богоугодным поступком, он оказался вовлечен в банальную карточную игру, кончившуюся ссорой… Адвокат производил впечатление лицемера, хотя отнюдь не был им. Больше всего Либоца тяготила эта говорившая против него видимость, эти двусмысленные положения, в которые его втягивали помимо собственной воли. Он хотел действовать по чести и справедливости, но у него не всегда получалось…
Проходя мимо городской церкви, адвокат заметил, что она открыта и там никого нет, и зашел внутрь. Там было тихо, красиво, просторно и высоко до потолка, совсем не так, как во всех прочих городских помещениях. Страшась звука своих шагов, Либоц, однако же, двинулся по центральному проходу вперед, к алтарю. По дороге он остановился у одной из скамей, взял забытую кем-то Библию и отыскал в ней шестнадцатую главу Книги Иова.
"Лице мое побагровело от плача, и на веждях моих тень смерти, при всем том, что нет хищения в руках моих, и молитва моя чиста. Земля! не закрой моей крови, и да не будет места воплю моему. И ныне, вот, на небесах Свидетель мой, и Заступник мой в вышних! Многоречивые друзья мои! К Богу слезит око мое. О, если бы человек мог иметь состязание с Богом, как сын человеческий с ближним своим! Ибо летам моим приходит конец, и я отхожу в путь невозвратный".
Для Либоца тоже единственной надеждой было когда-нибудь умереть, ибо на этом свете он не ждал больше ничего хорошего, а потому оставалось лишь приготовиться к самому худшему и испить чашу унижений, как если бы в ней была просто вода.
Он никогда не мучился религиозными сомнениями, поскольку считал учение о высших созданиях не требующим доказательств; его смущала только собственная неспособность осознать доброту Господа, если жизнь устроена столь цинически скверно и тебя прямо-таки насильно втягивают в это злодеяние. Обнаружив, что твердые в вере люди могут в один прекрасный день оказаться тяжкими преступниками, Либоц испытал досаду на Бога, который не помогает своим приверженцам в минуту искушения, бросает их в беде, жертвуя таким образом и этими почитателями, и привлекшим их учением. Сам же он на бытовом уровне никогда не соответствовал ни своей вере, ни своим добрым помыслам, так как боялся прослыть религиозным человеком и скрывал собственную набожность. При этом он считал посещение церкви в будни поминанием имени Господа всуе. Шесть дней следует делать дела, а на седьмой нужно отправлять службу Богу - такого правила адвокат придерживался в отношении себя, однако ни в коем случае не навязывал его другим.
Либоц еще некоторое время предавался размышлениям, после чего пошел домой и заперся там. Во второй половине воскресенья он обычно изучал финансовые и прочие дела, а также принимал частных посетителей. К нему приходило множество лиц, которые хотели с глазу на глаз попросить взаймы, переложить на него собственные заботы или просто выговориться, поделившись своими бедами, своими печалями, своей ненавистью.
Иными словами, Либоца использовали в качестве бесплатно практикующего врача.
Контору его никак нельзя было назвать уютным помещением, в ней невозможно было даже поддерживать чистоту: по будням там толпился народ, в воскресенье же не позволял заниматься уборкой сам адвокат. Постоянное ворошение злосчастий усугубляло обстановку, делая ее по-истине удушающей, а запотевшие от дыхания посетителей окна хотя и высыхали, зато на них выпадал пыльный осадок, так что улицу приходилось созерцать через налет грязи.
Либоц уселся за своей большой конторкой и достал гроссбух, который вел писарь. За время службы в адвокатской конторе этот молодой человек переменился; с прибыванием работы он сделался усерднее и даже оставался в конторе на перерыв, особенно когда время совпадало с уходом обедать хозяина. Характером поначалу открытый, парень стал замкнут, насторожен, высокомерен, а то и просто настроен враждебно, хотя держался в рамках приличий. После некоторого периода усердия он начал отпрашиваться со службы, куда-то уезжал из города и вел себя крайне таинственно. Если его посылали следить за судебным разбирательством, он отсутствовал дольше положенного, причем нередко простейшие тяжбы оказывались проигранными.
Хотя у Либоца давно закрались подозрения насчет писаря, адвокату неловко было шпионить за ним, и он боялся производить форменное дознание, поскольку закон так старательно ограждал правонарушителя от каких-либо нападок, что потерпевший лишь с огромным трудом мог доказать его вину, да и то подвергаясь опасности самому понести наказание.
Раскрыв гроссбух, Либоц в первую минуту вообще не мог разобраться в нем. Долги, денежные претензии, взысканные недоимки - все шло вперемешку; суммы, потраченные на дорожные расходы, не подтверждались расписками и были завышены; что-то явно было нечисто.
Когда же Либоц принялся читать решения суда по проигранным делам, выяснилось, что противная сторона выставляла в свою защиту его собственные аргументы и что свидетели его подзащитных - благодаря их признаниям, отводу или превратному толкованию их слов - показывали в пользу противника. Видимо, Шёгрен (его писарь) исполнял роль тайного ходатая, выдавая другим тактику своего доверителя и наверняка делая это небескорыстно.
Открытие было неприятное, однако Либоц не столько разозлился, сколько опечалился, поскольку молодой человек находился с ним рядом в трудные времена и обнаруживал терпение и присутствие духа, не торопил с жалованьем, даже всячески подбадривал и поднимал настроение.