– У мене нічого немає, – сказала, заплакавши, Ганна. – Я утекла в чім стояла. I сорочку одну третій тиждень ношу.
– Крещеные, кажись, люди, – сказал Калитин. – И своему брату о Христе Иисусе, крещеному человеку, во всякое время и во всяк час Христа ради подать можем!
Калитин уехал в свой дом, находившийся в Белом городе, тотчас за Неглинною. Он повез с собою Ганну и, приехавши домой, передал ее своей жене, пожилой госпоже, лет за сорок; он поручал ей приставить к какому-нибудь занятию во дворе привезенную женщину, объяснивши, что это несчастная бесприютная сирота, должна пробыть несколько времени в Москве, и если дать ей приют, то это будет доброе, богоугодное дело. Калитина с ласковым видом стала было с нею заговаривать, но сразу наткнулась на несколько непонятных малороссийских выражений и обратилась с вопросительным лицом к мужу.
– Хохлачка! – сказал Калитин. – У них в речах есть разница с нашенскою речью московскою, а во всем прочем народ добрый, душевный и веры одной с нами.
Калитина отправила Ганну в дворовую баню, подарила ей чистое, хотя не совсем новое, и целое белье и приставила ее ходить за коровами.
На третий день после водворения Ганны на новоселье недельщик потребовал в Патриарший приказ к ответу холопей Чоглокова Ваську и Макарку. Господин еще раз повторил им прежнее наставление – отнюдь не вмешивать его в дело. Васька перекрестился и побожился, что не выронит слова такого, чтоб сталось в ущерб своему государю.
Холопей привели в Патриарший приказ в то время, когда заседавшие там духовные были в сборе. Васька и Макарка поклонились, касаясь пальцами пола, и стояли, ожидая вопросов. Калитин подошел под благословение к архимандриту.
– Начинай, Господи благослови! – произнес архимандрит.
Калитин отошел и, обращаясь к холопям, говорил важным и суровым голосом:
– Наш Приказ святейшего патриарха во многом совсем не то, что другие Приказы. Во многих Приказах по многим мирским делам холопьим сказкам верить не указано и спрашивать холопа непристойно, потому что холоп – не вольный человек, и чести на нем нет, и бесчестья за него не положено ему, а у нас насчет этого не так, здесь ведаются дела духовные, а не мирские.
– А о духовных вещах, – сказал архимандрит, – говорится в Св[ятом] писании: несть скиф, ни эллин, ни раб, ни свобод. В церкви Христовой рабу бывает такая же честь, как не рабу. Раб, как и его государь, одним крещением крещен, одним миром помазан, одно тело и кровь Господню приемлет, и на рабов такой же брачный венец, как и на господ, возлагают. Того ради здесь и сказка раба приемлется, как и сказка свободного человека. Принесите перед крестом и Евангелием присягу, что будете говорить сущую правду, как перед самим Богом на страшном и нелицеприятном его судище, аще же станете лгать и скрывать истину и затевать, то подвергнетесь каре от Бога в будущем веке, а здесь в житии своем от святой нашей церкви проклятию и градскому суду на жестокие мучения преданы будете.
– Слышите? – спрашивал грозным тоном Калитин. – Слушайте и мимо ушей не пропускайте.
Встал с своего места протопоп, взял лежавшую перед ним на столе свернутую епитрахиль, вынул из нее крест и Евангелие и положил на аналое, стоявшем впереди стола, за которым сидели духовные лица. Протопоп надел епитрахиль. Оба холопа, поднявши два пальца правой руки вверх, проговорили вслед за священником слова присяги, потом поцеловали крест и Евангелие. Протопоп завернул священные вещи в епитрахиль и сел на свое место.
Дьяк, обратясь к холопам, сказал:
– Кто из вас двоих Василий, кто стал мужем Анны Кусовны, показывающей себя женою казака Молявки?
– Я, – отвечал Васька.
– Я, – говорил дьяк, – стану тебя спрашивать не того ради, чтоб уведать от тебя про такое, чего я еще не знаю. Буду я тебя спрашивать про то, что я уже без тебя знаю, а спрашивать об этом стану я только для того, чтоб знать: правду или неправду будешь ты говорить. И коли ты станешь плутать и лгать, то я тотчас прикажу тебя вести в застенок и позвать заплечного мастера, и велю ему тебя сперва батогами, а там, смотря по твоему запирательству, и кнутьем покропить. Если ж правду будешь говорить, то ничего не бойся. Ты человек подневольный, и что бы господин твой тебе ни приказал, ты должен был то чинить, и хоть бы ты что неправое учинил по государя своего приказу, в ответе за то будешь не ты, а государь твой. Отвечай сущую правду… А ты, Ермолай, – прибавил он, обратившись к подьячему, сидевшему за столиком у окна, – будешь записывать их речи… Спрашиваю, – сказал он, возвышая голос. – Коли ты выходил сюда, призывал тебя государь твой и велел тебе говорить в Приказе, что он, твой государь, тебе брать за жену Анну Кусовну не неволил, а будто ты, Васька, с нею, Анною, вместе приходили к твоему господину и просили позволить вам между собой повенчаться? Так было? Говори: это тебе первый вопрос.
Васька, ошеломленный, глянул на Макарку, как будто хотел ему глазами сделать вопрос: "Кто ж это ему перенес? Ты разве? Кроме тебя и меня, этих слов никто не слыхал". Но тут же собразил, что Макарка вместе с ним в одно время вышел со двора. В совершенном недоумении он выпучил глаза на дьяка. Калитин глядел на него с насмешливым выражением, не дождавшись скорого ответа, повторил свой вопрос и прибавил:
– Сам видишь, уже я все знаю, что у вас делалось и говорилось, хоть и не был у вас. Значит, лгать и выдумывать бесполезно. Говори истину. Так было?
– Да, так было, – произнес Васька.
– Хорошо, что правду сказал, – говорил Калитин. – Теперь стану я тебе говорить, что ты прежде делал и что с тобою делалось. А ты, смекаючи, что я уже все знаю, только говори, что именно так было, как я тебе сказал.
И он начал спрашивать, соображаясь с показанием Ганны, которого смысл был означен в отписке из Малороссийского приказа, припомнил, как в Чернигове они, Васька с Макаркою, ухватили Ганну в тайнике и притащили к своему государю на воеводский двор.
– Так ли было? Говори сущую правду! – спросил он.
– Так было, – отвечал Васька.
– Еще хвалю за то, что говоришь правду, – сказал дьяк. – Ты человек подневольный, и в том, что ты чинил по приказу господина, вины никакой нет. И Св[ятое] писание говорит: "Несть раб болей господина своего". Пиши, Ермолай, его речи. Слыхал, что он учинил по господскому приказу? Пиши!
– Слыхал, – отвечал Ермолай и принялся писать.
Давши время Ермолаю записать, Калитин продолжал:
– Государь твой велел тебе вместе с Макаркою и со стрельцами двумя везти Анну в свою подмосковную вотчину на Пахре, и там священник, творя волю господина вашего, тебя с Анною повенчал сильно, хоть Анна и кричала, что не хочет и что она уже с другим повенчана. А священник на то не смотрел. И ты, по указу своего государя, Анне в те поры грозил жестоким боем и муками, чтоб не кричала. Так было?
– Так было, – отвечал Васька.
Калитин продолжал:
– Когда же государя вашего взяли с воеводства из Чернигова, и он, государь ваш, приехавши на Москву, приказал тебе, Ваське, с Макаркою ту Анну привезти к нему во двор на Арбате, и вы то учинили по господскому приказанию. Так ли было?
– Так, – произнес Васька.
– Пиши, Ермолай, – сказал Калитин и потом продолжал свой допрос: – И как вы приехали на Москву, ваш господин приказал тебе, Ваське, глядеть за своею женою Анною и приводить к нему, господину твоему, на постель для блудного дела в те поры, как он тебе то прикажет. И ты ее один раз к нему приводил. Так было? Говори!
Васька остановился, замялся, – понял он, что настает решительная минута, приходится сказать на господина такое, чем ему, конечно, согрубить. Калитин сказал:
– Я знаю, зачем ты стал. Вот этого-то именно паче всего не велел тебе господин объявлять, но сам видишь: я уже без тебя все это знаю, стало быть, ни запирательством, ни лганьем ты своему государю никакой корысти не учинишь, а только себе самому причинишь скорбь немалую. Кнут – сам знаешь – не ангел: души не выймет, а правду вытянет из тебя. Лучше скажи всю правду, не подставляючи спины своей под кнут.
– А моему государю что за то будет? – спросил Васька.
Дьяк засмеялся.
– Хочешь много знать, умен чересчур станешь, – сказал он. – Что будет?! Нешто мы твоего государя здесь судим? Государь твой уж был судим там, где ведом был, в Малороссийском приказе, и оправлен. В наш Патриарший приказ отдана женка Анна для духовного суда, и мы тебя допрашиваем затем, чтоб знать – чья она жена: твоя ли или другого; и кому ее следует отдать: тебе или тому казаку Молявке; и виновата ли она в том, что от живого мужа ее с другим повенчали? Вот о чем тут дело у святейшего патриарха, и до твоего государя дела нам нет никоторого.
– Так было, как изволишь говорить, – произнес Васька.
– То есть, – продолжал Калитин, – господин твой затем тебя женил, чтобы ты ему свою жену приводил на постелю? Так ли?
– Так, – сказал Васька.
– Запиши, Ермолай! – сказал Калитин и, обратившись снова к допрашиваемым, говорил: – Далее вас спрашивать нечего. На другой день, когда ты, Васька, приводил Анну к своему господину, она убегла со двора, и вы уже ее более не видали. С тебя, Васька, расспрос кончен. Хорошо, что ни в чем не запирался, не отлыгался. С тебя, Макарка, расспрос недолгий будет. Ты вместе с Ваською схватил насильно Анну в тайнике, вместе с Ваською возил ее из Чернигова в Пахринскую вотчину и при венчании был и потом, по государскому приказу, вместе с Ваською привез ее в Москву.
– Так было, – сказал Макарка.
– И государь при тебе велел Ваське приводить ее к нему на постелю для блудного дела? – спрашивал дьяк.
– Я того не знаю, – сказал Макарка. – Мне такого приказа не бывало.
– Не тебе, а Ваське был такой приказ, только при тебе дан. Ты вместе с Ваською то слышал. И в том тебе вины никакой нет. Не запирайся, а то что тебе не за себя, а за другого муку терпеть, коли он, этот другой, уже сам повинился во всем?
– Помилуйте! – произнес испуганный Макарка. – Васька правду сказал про себя, и я говорю то же, что Васька.
– Запиши, Ермолай, – сказал дьяк и, снова обратившись к Ваське, произнес: – В конце всего ты объяви: желаешь ли ты оставлять Анну у себя женою или согласен, чтоб ее отправили к ее первому муже?
– Не желаю, – произнес решительно Васька. – Насильно меня государь мой женил, а не по своему хотенью я на ней женился. Не надобна она мне! Пусть себе идет, куда хочет.
– Пиши, Ермолай! – сказал дьяк. – Вот это и все, что нам нужно было!
Васька упал к ногам дьяка. За ним то же сделал Макарка.
– Батюшки, кормильцы! – говорил с плачем Васька. – Воззрите милосердым оком на нас, бедных рабов, людей подневольных. Наговорили мы на государя своего, хоть и правду сущую говорили, только мы останемся в его воле, и он нас задерет теперь. Укройте, защитите нас, голубчики, отцы родные!
– Что ты боишься своего государя, то чинишь ты хорошо, – сказал дьяк. – Раб должен бояться своего господина и слушать его во всем. Только над твоим государем есть еще повыше государь. Знаешь ты это?
– Вестимо так! – сказал Васька. – Я знаю, что над всеми господами нашими государями есть выше всех господин, батюшка-царь великий государь, и властен он над нашими государями так же, как властны они, государи наши, над нами, бедными сиротами. Только сам изволишь ведать, твоя милость, люди говорят: до Бога высоко, а до царя далеко, а государь наш к нам ближе всего. К царю-батюшке нашему холопьему рылу приступить не можно, о том и думать нам непристойно, а свой государь как захочет, так с нас шкуру снимет. Нельзя ли, батюшки-кормильцы, уговорить нашего государя, чтоб нас не мучил, а до того часа, как изволите ему о том сказать, не отпускайте нас к нему, подержите где-нибудь инде.
– А, вот что! – сказал дьяк. – Добре! Можно! Вы останетесь для розыска при нашем Приказе, пока мы переговорим с вашим государем. Тем временем поживите у нас на дворах, поработайте, а мы вам за то корм давать будем. Левонтий Саввич! – сказал он, обратясь к Скворцову. – Ты возьми к себе в двор Ваську, а я возьму Макарку. У меня теперь во дворе Анна, так видеться ей с Васькой непригоже.
Так порешили дьяки и разобрали себе холопей. Архимандрит, слушая весь допрос, при окончании его произнес только:
– Изрядно хорошо! Боже благослови!
Прошло после того недели две. Калитин умышленно тянул время, находя необходимым порядочно протомить Чоглокова страхом неизвестности. И он не ошибся в расчете. Чоглоков, не увидевши возвратившихся из Приказа своих холопей, стал беспокоиться, и беспокойство его возрастало с каждым проходившим днем. Сердце его чуяло, что задержка его холопей – недаром, что над ним самим собирается какая-то новая туча; как все подобные ему люди, он был трусливого десятка человек, а ожидание чего-то дурного, но не известного, тревожило его больше самого удара. Наконец явился к нему недельщик и потребовал в Патриарший приказ.
Были в Приказе все в сборе, и духовные сановники, и дьяки, и подьячие – все на своих местах. Ермолай с чернильницей и бумагами сидел у окна при своем столике.
Ввели Чоглокова.
Не успел Чоглоков отвесить обычные поклоны, как Калитин встает с своего места, подходит под благословение к архимандриту, потом подступает к Чоглокову и, двигая пальцами правой руки, говорит ему:
– Тимофей Васильевич Чоглоков! Как тебе не стыдно, как тебе не совестно такие дела творить! Бога ты, видно, не боишься, людей добрых не стыдишься! Вас, царских служилых господ дворян, посылает великий государь за правдой наблюдать, чтоб нигде сильные слабым, а богатые бедным обид не чинили, вам царским именем надлежит сирот оборонять, а ты, греховодник, пустился на такие беззакония, что и говорить срам! Да еще где! У чужих людей, в малороссийских городах! Как после этого черкасские люди могут быть царскому величеству верны и Московской державе крепки, когда к ним будут посылаться начальными людьми такие озорники, бесчинники, блудники, насильники, как твоя милость! Скажут черкасские люди: мы ради обороны единые восточные католические веры отдались сами доброю волею под державу великого государя, а к нам присылают из Москвы таких, что с нами горее ляха и бусурмана поступают. Ты, видно, о Боге не помышляешь, и суда его страшного не страшишься, и царского гнева над собою не чаешь; на свои, знать, достатки уповаешь, что нажил неправедным способом. Знай же! Сыщется на тебя управа; отольются волку овечьи слезки!
Чоглоков никак не ожидал такой встречи и несколько минут не мог поворотить языка, чтоб ответить; он только в смущении бросал по сторонам тревожные взгляды, как будто высматривая, за что бы ему ухватиться, укрываясь от такого неожиданного наступления. Калитин, остановившись на миг, стал снова вычитывать ему упреки в том же тоне, примешивая к ним угрозы. Наконец Чоглоков, собравшись с духом, решился заступиться за свою оскорбленную честь и произнес:
– Господин честный дьяк Иван Родионович! Я не подведом твоей милости и не знаю, с чего ты это вздумал позвать меня сюда и задавать мне бесчестные речи. Вместо разговора с тобою, я подам великому государю на тебя челобитную в бесчестьи.
– Ты подашь на меня челобитную! – воскликнул дьяк; потом, обратившись к духовным сановникам, говорил: – Извольте прислушать, отцы честнейшие! И ты, Левонтий Саввич, тоже. Он еще хочет подавать на нас челобитье в бесчестьи! Молод ты разумом, хоть летами, кажись, и подошел. Не понимаешь разве того, что коли тебя позвали в Патриарший приказ, так с тобой говорит там не дьяк, а сам святейший патриарх через своего дьяка!
– Так вот я и докладываю святейшему патриарху, – сказал Чоглоков. – Прежде надобно сказать, за что я стал достоин, чтоб меня лаять, а не лаять ни за что ни про что!
– А, – воскликнул с злым смехом Калитин, – ты прикидываешься тихоней. Постой же, коли так: покажу я тебе сейчас, за что ты достоин, чтоб тебя лаять.
Он подошел к двери, отворил ее и, давши кому-то знак рукою, отступил, а в дверь вошла Ганна.
– Что это за женка? Знаешь ты ее? – спрашивал Калитин Чоглокова.
– Я ее знаю, – отвечал Чоглоков. – Это жена моего холопа Васьки.
– Насильно, в попрание всякого закона Божеского и человеческого, стала она женою его по твоему разбойничьему умыслу. Она – жена черниговского казака Молявки. Ты это знал, ты был на ее венчаньи, и приглянулась женская красота ее твоему скотскому плотоугодию, и учинил ты силою над нею срамное дело, потом приказал повенчать ее, мужнюю жену, с своим холопом, затем чтобы к себе на постелю водить. Вот кто такая эта женка. Срамник ты негодный, человек имени христианского недостойный!
– Это неправда! – сказал Чоглоков. – Эта женка сама своею охотою пошла замуж за моего человека. А в Москву я выписал ее с мужем совсем не для какого-то срамного дела, а для услуги себе! Вы же звали того холопа, что с ней венчан. Спросите его при мне.
– Холоп, как холоп! – сказал Калитин. – Холоп и при государе своем холоп и без него холоп! Отвечаешь ли во всем за своего холопа?
– Отвечаю, – сказал Чоглоков, – что он вместе с этой вот женкой приходили ко мне и просили дозволения повенчаться!
– Ніколи сього не було! – произнесла Ганна.
Калитин продолжал:
– А ответчик ли ты за своего холопа во всем другом? И в том, чего сам не знаешь, – ответчик ты за своего холопа? Если по розыску и по суду уличится в чем твой холоп виноватым, ответчик ли ты за своего холопа?
– Нет, – сказал Чоглоков. – Пусть за себя сам отвечает, коли в чем винен.
– И ты в том не ответчик за своего холопа?
– Не ответчик, – сказал Чоглоков.
– Пиши, Ермолай, – сказал дьяк подьячему, потом снова обратился к Чоглокову: – Ну, так видишь ли, холоп твой Васька показал то же, что эта женка. Никогда они вдвоем не просили тебя, а велел ты своим людям насильно схватить ее и повенчать затем, чтоб женку пускали к тебе для блудного дела.
– Если холоп мой такое говорит – он лжет! Холопу верить не мочно, когда он такую безлепицу на своего государя сказывает, – произнес, вспыхнувши, Чоглоков.
– Потише, не брыкайся! – сказал ему Калитин. – Мочно ему верить! У нас суд духовный, а не мирской; здесь и холопа свидетельство приемлется, потому что и холоп такой же сын церкви. Да, впрочем, и в мирском деле верить холопу мочно, коли ты уже объявил, что за своего холопа не ответчик. Левонтий Саввич! Прочти ему 54-ю статью Уложения о холопьем суде.
Скворцов прочитал:
– "Будет ответчик скажет, что холоп сам за себя отвечает, и против истцовой исковой челобитной велети холопу отвечати и с суда прав ли или виноват будет верити холопу, что ни станет в суде говорити".
– Это сюда не идет! – воскликнул Чоглоков. – Это говорится о холопьем суде; вот если бы суд происходил в Холопьем приказе…
– Ти, ти, ти! законник какой выискался! – прервал Калитин. – Да здесь, говорят тебе, духовный суд, где речи холопьи и без того приемлются.
– Так и судите себе свои духовные дела! – сказал раздраженным голосом Чоглоков. – С чего же это вы меня-то сюда притащили да стали в уголовщине обвинять? Изнасилование – дело уголовное, а не духовное.
– Врешь, – сказал Калитин. – Изнасилование – блудное дело, а блуд всякий карается духовною карою.
– Про блудное сожитие довести надобно, – сказал Чоглоков, – а вы на меня не доведете.
– Уже доведено! – сказал дьяк.