- Ты еще голоден? - жестами спросил я у парнишки. Но он энергично покачал головой и налил себе еще чашку кофе. Проклятье, сколько они могут пить кофе, просто ведрами, подумалось мне…
- Черт их побери совсем, эти словари, эти дерьмовые словари, эти проклятые Богом словари, тут такой вот парнишка бросается очертя голову в воду, а в словаре даже не написано из-за чего.
- Воу, - сказал я малышу, конечно, по-английски, - говори спокойно, в чем дело, мы же люди и должны понимать друг друга. Скажи ему это, скажи Пэту. - И я указал на Пэта. - Говори спокойно.
И Пэт засмеялся, но слушал молча и внимательно, когда парнишка совершенно спокойно стал рассказывать. Бедняга сильно смущался. Он говорил долго и медленно, и я кое-что понял, а лицо Пэта посерьезнело.
- Чтоб нам провалиться на этом месте, - сказал Пэт, - мы с тобой полные идиоты. Они здесь получают эти самые продовольственные карточки, понимаешь? Они живут на эти продовольственные карточки - Господи, прости нас, что мы об этом и не подумали, - а он их потерял, потому и кинулся в реку, черт побери…
Проклятье, подумал я, такой юнец бросается в реку, а мы не понимаем из-за чего и даже представить себе этого не можем…
По крайности, мы должны были хотя бы сообразить, подумал я, ведь это самое малое, что мы могли бы сделать. Даже если мы и не чувствуем это на своей шкуре, то хотя б сообразили бы…
- Пэт, - сказал я, - если он их потерял, черт побери, то ему обязаны выдать новые. Ведь это всего лишь бумажки, их можно напечатать, и они должны просто выдать ему новые бумажки, это же не деньги. Каждый может их потерять, с каждым может такое случиться, а напечатать таких бумажек можно черт знает сколько…
- Чепуха, - возразил Пэт, - не будут они этого делать. Потому как есть такие типы, которые только говорят, что их потеряли, а сами их продают или жрут за двоих, и таких просителей у них в учреждениях слишком много. Черт побери, это как на войне: если ты потерял свою винтовку и вдруг наткнулся на врага, то ты не можешь выстрелить, не можешь, потому как не из чего. Они ведут со своими бумажками проклятую войну, вот что это такое.
Так, подумал я, тогда дело и вправду дрянь, тогда у них просто нечего есть, просто вообще ничего нет, ничего, и поделать ничего нельзя, поэтому, значит, он и бежал, как обезумевший, и бросился очертя голову в Рейн.
- Да, - сказал Пэт, словно отвечая на мои мысли, - причем потерял-то он их все, все карточки на… думается, на шестерых человек и еще какие-то другие карточки, про которые я просто не понял, что он сказал… на целый месяц…
Проклятье, подумал я, что же им делать, если все это так? Ничего они не могут поделать, а там стоит этот парень, который потерял все карточки, и я, черт меня побери, поверил ему и подумал, что на его месте тоже бросился бы в воду. Но я просто не мог ничего такого подумать… Нет, мне кажется, о таком и нельзя подумать…
Я встал со стула, взял из шкафа две пачки сигарет и протянул их парню, и так мне страшно стало, потому как он на меня очень странно поглядел. Я уж подумал, не спятил ли он у нас тут, совсем рехнулся, такое лицо у него было…
- Пэт, - заорал я, да, кажется, я заорал! - Будь добр, уведи парня отсюда, уведи его, - орал я, - не могу я видеть его лицо, это благодарное лицо из-за двух пачек сигарет, не могу я этого видеть, нет, ведь он так смотрит, будто я ему подарил весь мир! Пэт, - продолжал я орать, - уведи его и дай ему с собой все, что у нас есть, дай ему с собой…
Проклятье, я был так рад, когда Пэт ушел с малышом. Пэт наверняка дал ему много всего, подумалось мне. А я-то сидел там у серой грязной воды, немного даже поговорил с водой об этой глупой смазливой мордашке, и думал: ну бросайся же, бросайся в воду, бросайся, и пусть вода понесет тебя в… ха! в Голландию, проклятье, а этот юнец и вправду бросился, бросился в воду. Плюх! - и он уже в воде из-за каких-то клочков бумаги, которые, наверное, и доллара-то не стоят.
ЯК-ЗАЗЫВАЛА
Он явился к нам ночью вместе с кухонной командой заменить Горницека, который остался лежать в тылу возле командного пункта. Ночи тогда стояли очень темные, и страх нависал, словно гроза, над чужой, мрачной землей. Я стоял впереди в секрете и напряженно прислушивался к тому, что происходило за моей спиной, где шебуршилась кухонная команда, и к тому, что было впереди, то есть к глухому молчанию русских.
Именно Герхард привел его с собой и принес мне котелок и сигареты.
- Оставить тебе хлеб, - спросил Герхард, - или подержать его у себя до утра?
Я понял по его голосу, что ему хотелось поскорее вернуться.
- Нет, - ответил я, - давай всё, я сразу съем.
Он протянул мне хлеб и консервированное мясо, завернутое в обрывок вощеной бумаги, трубочку с леденцами и топленое масло на кусочке картонной крышечки.
- Вот, возьми…
Все это время новенький молча стоял рядом, дрожа всем телом.
- А это, - сказал Герхард, - новенький, прибыл на место Горницека… Лейтенант послал его к тебе, пусть, мол, посидит в секрете.
- Да, - только и выдавил я. Был такой обычай - посылать новеньких на самые трудные посты.
Герхард потихоньку убрался назад.
- Спускайся ко мне, - тихо сказал я. - Да не греми так, черт тебя побери!
Он по-идиотски дребезжал лопаткой и противогазом, висевшими у него на ремне. Потом неуклюже сполз в окопчик и чуть не перевернул мой котелок. "Идиот", - только и смог пробурчать я и подвинулся, освобождая ему место. Скорее слыша, чем видя, я понял, что он расстегнул ремень, как положено по уставу, и положил лопатку сбоку, противогаз рядом, а винтовку перед собой на бруствер, дулом к противнику, после чего опять подпоясался. Суп с бобами остыл, и, на мое счастье, было так темно, что я не замечал полчища личинок, которые повылезли из бобов. В супе плавало много сочных поджаристых кусочков мяса, которые я с наслаждением жевал. Потом я принялся за мясные консервы и ел их прямо с бумаги, а хлеб запихнул в пустой котелок. Он молча стоял рядом, лицом в сторону противника, и в темноте я видел лишь его тупой профиль, а если он поворачивался в сторону, то я видел по его тонкой шее, что он был еще совсем юнец, и стальная каска сидела на нем, как панцирь на черепахе. Шеи у этих желторотых отличались чем-то таким, что напоминало мальчишечьи игры в войну на каком-нибудь деревенском поле. Казалось, что все они повторяют "мой краснокожий брат Виннету" и их губы дрожат от страха, а сердце сжимается от храбрости. Эти бедные мальчишки…
- Посиди немного спокойно, - сказал я тихо, тем с трудом усвоенным тоном, в котором легко разобрать каждое слово, но в метре ничего не услышишь. - Сядь здесь, - добавил я, потянул его за полу шинели и почти толкнул на выступ в окопчике. - Все равно ведь вечно не простоишь…
- Но я же на посту, - возразил слабый голос, ломкий, как лирический тенор.
- Тихо, ты! - шикнул я на него.
- Но на посту ведь нельзя сидеть, - прошептал он.
- Ничего нельзя, войну начинать тоже.
Хотя мне виден был лишь его силуэт, я все равно знал, что он сидел, как рекрут на занятиях - руки на коленях, спина напряжена, а сам готов в любую секунду вскочить, будто ужаленный. Я сгорбился, натянул шинель чуть ли не до макушки и закурил трубку.
- Хочешь тоже покурить?
- Нет.
Я удивился, как быстро он выучился говорить шепотом.
- Тогда давай глотни немного.
- Нет, - опять прошептал он, но я охватил рукой его голову и прижал горлышко бутылки к его губам; терпеливо, как теленок, которому впервые дали бутылочку с молоком, он сделал несколько глотков, но потом так энергично жестом выразил отвращение, что я отстал.
- Не нравится?
- Почему же? - выдавил он. - Просто не в то горло попало.
- Тогда пей сам.
Он взял у меня из рук бутылку и сделал приличный глоток.
- Спасибо, - пробормотал он.
Я тоже выпил.
- Ну как, теперь тебе лучше, да?
- Да… намного…
- Уже не так боишься, верно?
Он постеснялся сознаться, что вообще-то боялся, но они все такие.
- Я тоже боюсь, - сказал я, - причем всегда… Вот и черпаю смелость в бутылке…
Я почувствовал, как резко он обернулся ко мне, и я наклонился поближе, чтобы видеть его лицо. Однако ничего не увидел, кроме яркого блеска глаз, показавшегося мне опасным, и смутного темного силуэта, но я почувствовал его запах: от него пахло вещевым складом - складом, остатками супа и немного шнапсом. Стояла мертвая тишина, позади нас, видимо, закончили раздавать жратву. Он опять повернулся лицом к противнику.
- Ты первый раз на фронте?
Он опять застеснялся, я это почувствовал, но потом все-таки выдавил:
- Да.
- Сколько времени тянешь лямку?
- Восемь недель.
- А где вас призвали?
- В Сант-Авольде.
- Где?
- В Сант-Авольде. Это в Лотарингии, знаешь…
- И сколько времени сюда ехали?
- Четырнадцать дней.
Мы немного помолчали, и я попытался пронзить взглядом непроницаемый мрак перед нами. Ах, если б был день, думал я, если б можно было хоть что-нибудь видеть, ну не день, так хотя бы сумерки, хотя бы туман, хоть бы кое-что можно было видеть, хоть немного света… Но днем я бы подумал: вот если б было темно, если б хоть начало смеркаться или если б внезапно пал туман… Всегда одно и то же…
Впереди ничего не было. Совсем издалека доносился глухой рокот моторов. Русские тоже принялись за еду. Где-то там впереди послышался щебечущий по-русски голосок, резко оборвавшийся, - казалось, кому-то зажали рот. И опять ничего…
- Ты хоть знаешь, что нам положено делать? - спросил я его.
Ах, до чего хорошо, что я здесь уже не один. Как приятно слышать дыхание другого человека, ощущать его слабый запах - запах человека, о котором ты знаешь, что он не прикончит тебя в следующую секунду.
- Знаю, - ответил он. - Мы - пост подслушивания.
Я опять удивился, до чего он хорошо шептал, чуть ли не лучше меня. Казалось, ему это не стоит ни малейших усилий, а мне это всегда давалось с трудом, мне хотелось, наоборот, орать, кричать, звать, чтобы мрак опал, как черная пена, для меня было чудовищным напряжением подавить голос и шептать. Мне хотелось, наоборот, петь, щелкать языком или истерически хохотать…
- Правильно, - сказал я. - Мы - пост подслушивания. Значит, мы должны засечь, когда русские появятся, чтобы атаковать. Тогда мы должны выстрелить красной ракетой, немного пострелять в них из винтовок и удирать назад, к своим, понял? Но если появятся только несколько человек, то есть дозор, то мы должны сидеть тихо, пропустить их, и один из нас дернет назад, чтобы сообщить об этом лейтенанту - ты ведь был у него в ячейке, да?
- Был, - отозвался он дрожащим голосом.
- Вот и хорошо. А если дозорные нападут на нас с тобой, мы должны их уничтожить, ликвидировать, понимаешь? От дозорных мы не имеем права давать стрекача. Понял, нет?
- Понял, - отозвался он, причем голос его опять дрогнул, а потом я услышал ужасный звук: он стучал зубами.
- Вот, возьми, - сказал я ему и протянул бутылку.
Я тоже глотнул из горлышка.
- А если мы… если мы… - выдавил он, - если мы не заметим, что они подошли…
- То нам крышка. Да ты успокойся, мы наверняка их увидим или услышим…
- И если нам что-то покажется подозрительным, мы можем выпустить сигнальную ракету и тогда уж все увидим…
Он опять умолк. Мне было неприятно, что он не начинал говорить первым.
- Но они не появятся, - продолжал я болтать, - ночью они не атакуют, разве что рано утром. Минуты за две до рассвета…
- За две минуты до рассвета? - перебил он меня.
- За две минуты до рассвета они еще только трогаются с места - значит, будут здесь, когда уже светло…
- Но тогда ведь слишком поздно?
- Тогда и нужно быстренько выстрелить красной ракетой и ноги в руки… Не бойся, тут уж можно будет бежать, как заяц. К тому же мы услышим их приближение раньше. Да, а как тебя звать-то?
Мне надоело, что каждый раз, как я хочу поговорить с ним, мне приходится толкать его в бок, а для этого надо вынуть руки из теплых карманов и потом опять спрятать их там и ждать, когда согреются…
- Меня, - ответил он, - меня зовут Як…
- Это по-английски, что ли?
- Нет, - возразил он. - Это сокращенно от Якоб: "Я" потом "К"… Не Джек, а просто Як…
- Ладно, Як, - не отставал я, - а чем ты раньше занимался?
- Под конец я был зазывалой.
- Кем-кем?
- Зазывалой.
- Кого же ты… зазывал?
Он опять резко обернулся ко мне, и я почувствовал, что он очень удивлен.
- Как это - "кого"? Кого я зазывал? Ну зазывала - он и есть зазывала.
- И все же? - недоумевал я. - Кого-то же должен ты был зазывать?
Он помолчал немного, потом опять поглядел вперед, и наконец его голова в темноте приблизилась к моей.
- Да, - буркнул он, - кого… - Он тяжко вздохнул. - Ну стоял у вокзала, по крайней мере, под конец всегда у вокзала… И если кто-нибудь шел мимо меня, про кого я мог подумать, что он подходит, а там в основном были солдаты, значит, если мимо шел такой, я спрашивал его, тихо-тихо, понимаешь: "Сударь, не желаете ли почувствовать себя счастливым?" Так я спрашивал… - Его голос вновь дрогнул, на этот раз, вероятно, не от страха, а от воспоминаний…
От волнения я позабыл глотнуть из бутылки.
- И что же было, - спросил я хрипло, - если он хотел почувствовать себя счастливым?
- Тогда я, - с трудом произнес он, и мне опять показалось, что на него нахлынули воспоминания, - тогда я вел его к той из девушек… которая в это время была свободна…
- В бордель, что ли?
- Нет, - возразил он сухо, - я обслуживал не бордели, у меня было несколько девушек, работавших нелегально, понимаешь, на свой страх и риск, они платили мне вскладчину. Трое их было таких, безбилетных, - Кете, Лили и Готтлизе…
- Как-как? - перебил я его.
- Да, одну звали Готтлизе. Смешно, правда? Она мне рассказала, что ее отец хотел сына, а не дочь, и сына он назвал бы Готтлиб, поэтому и назвал ее Готтлизе. Смешно, правда? - И он в самом деле тихонько засмеялся…
Мы оба совсем позабыли, почему мы с ним торчим в этой дерьмовой яме. И теперь мне уже не нужно было с трудом откупоривать его, как неподатливую бочку, теперь он молол языком почти без умолку.
- Готтлизе, - продолжил он свой рассказ, - была самая милая из них. Она была щедрая и грустная, и, в сущности, самая хорошенькая, и…
- Выходит, - перебил я его, - выходит, ты был сутенером, верно?
- Нет, - возразил он, несколько назидательно, как мне показалось, - нет. Ах, - опять вздохнул он, - сутенеры - это важные господа, это тираны, они загребают кучу денег да еще и спят с девушками…
- А ты этого не делал?
- Никогда, ведь я был всего-навсего зазывалой. Мое дело было ловить рыбку, которую те жарили и лопали, а я потом получал немного косточек…
- Косточек?
- Ну да, - он опять усмехнулся, - просто чаевые, понимаешь, и на эти деньги я жил, с тех пор как отец погиб на войне, а мать исчезла. Ведь ни для какой трудной работы я не годился из-за больного легкого. Нет, у девушек, на которых я работал, не было сутенера, слава Богу! А то мне пришлось бы терпеть побои. Нет, они работали сами по себе, нелегально, понимаешь, без разрешения и прочего, и не имели права стоять на улице, как другие… Это было слишком опасно, потому я и был у них зазывалой, - опять вздохнул он. - Послушай, можно мне еще разок глотнуть?
Пока я нагибался, чтобы достать бутылку, он спросил:
- А тебя-то как звать?
- Губерт, - ответил я и протянул ему бутылку.
- После нее на душе легчает, - сказал он, но я не мог ему ничего ответить, потому что прижимал за горлышко бутылку к губам. Она была пуста, и я поставил ее на склон. Бутылка покатилась вниз.
- Губерт, - сказал он, и его голос теперь сильно дрожал. - Гляди-ка! - Он потянул меня вперед, туда, где он лежал грудью на бруствере. - Гляди-ка!
Если вглядеться во тьму совсем пристально, то можно было увидеть далеко-далеко что-то похожее на горизонт - густо-черную линию, над которой пролегала темнота посветлее, и в этой более светлой темноте над густо-черной линией что-то двигалось… очень-очень далеко, невероятно далеко… Казалось, будто это кусты слегка покачиваются… Но это могли быть и подкрадывающиеся люди, огромные массы бесшумно подкрадывающихся людей…
- Выстрели белой ракетой! - прошептал он затухающим голосом.
- Парень, - сказал я и положил руку ему на плечо, - Як, там ничего нет, это все от страха, во всем виноват этот ад и эта война и все дерьмо, от которого у нас мутится разум… На самом деле там ничего нет…
- Но я же вижу, там наверняка что-то есть. Действительно есть. Они приближаются… приближаются…
И я опять услышал, как стучат у него зубы.
- Да, - согласился я. - Успокойся. Там действительно что-то есть. Это стебли подсолнечника, завтра утром ты их увидишь и рассмеешься. Когда станет совсем светло, ты их увидишь и рассмеешься, это стебли подсолнечника, отсюда до них, наверно, километр, а кажется, что они находятся на краю света, правда? Я знаю их… такие высохшие, черные, грязные и кое-где разорванные пулями стебли подсолнечника, головки которых съели русские, а нам со страху мерещится, что стебли двигаются…
- Ты все же выстрели белой… выстрели белой. Я же их вижу.
- А я их знаю, Як.
- Ну выстрели белой. Один-единственный раз…
- Ах, Як, - прошептал я в ответ, - если они в самом деле приблизятся, это будет слышно. Ну, прислушайся!
Мы перестали дышать и вслушались. Стало совсем-совсем тихо, ничего не было слышно, кроме тех жутких звуков, которыми полна тишина.
- Да, - прошептал он, и по его голосу я понял, что он бледен как смерть, - да, я их слышу… они приближаются… они крадутся… они ползут по земле… что-то позвякивает… они приближаются очень тихо, и, когда они совсем приблизятся, будет слишком поздно…
- Як, - возразил я, - я не могу выстрелить белой ракетой. Понимаешь, у меня только два патрона. И один мне понадобится завтра утром, в самую рань, когда появятся наши штурмовики, чтобы они увидели, где мы сидим, и не прикончили нас… А второй, второй мне понадобится, если дело и впрямь примет крутой оборот. Завтра утром ты будешь смеяться…
- Завтра утром, - отрезал он, - завтра утром я буду мертв.
Тут я удивился и резко обернулся к нему, так он меня этим ошарашил. Тон его был уверенный и категоричный.
- Як, - взмолился я, - не сходи с ума.
Он промолчал, и мы вновь уселись на свои места. А мне так хотелось увидеть его лицо. Увидеть вблизи лицо настоящего зазывалы. Я всегда только слышал их шепот, на всех углах и вокзалах всех городов Европы, и всегда сердце у меня внезапно сжималось от страха, и я отворачивался…
- Як, - начал я сызнова…
- Выстрели белой, - только и прошептал он, как безумный.