Потом поезд остановился на освещенной станции, и мы увидели, что это была большая станция с настоящим перроном. На платформе толпилось много народу. Были там и совершенно оборванные люди в лохмотьях, и изысканно-элегантные румынские офицеры со своими шлюхами, и румынские солдаты, получавшие вместо денег побои. Где-то ближе к голове поезда, в вагоне с лежачими, поднялся страшный крик. Толпа на перроне расступилась, и появились два врача и унтер-офицер. Мой унтер-офицер, сидевший рядом со мной, присвистнул сквозь зубы. "Нас будут просеивать", - сказал он. Потом схватил пустую канистру и дернул из поезда назад с той стороны, где перрона не было. А я рассматривал лица людей на платформе, они были серьезны, и я почувствовал себя героем. Лежачие в переднем вагоне все еще вопили, а я взглянул на вокзальные часы, увидел, что уже половина двенадцатого, и подумал, что ночь скоро кончится.
Потом врачи вошли в наш вагон.
- Встать! - рявкнул один из них. - Всем встать!
Мне они ничего не могли сделать, у меня была огромная дыра над поясницей, заживать которой минимум четыре месяца. Я был совершенно спокоен. Но чувствовал, что остальные нервничают. Я подошел к доктору первым.
- Хорошо, - сказал тот. - Боли есть?
- Да, - ответил я.
- Таблетку, Швицковский.
Унтер-офицер дал мне одну таблетку. Следующий погорел, у него был лишь маленький осколок в предплечье. Ранка даже не кровоточила. Врач освещал все раны карманным фонариком. В вагоне был полный мрак и стояла мертвая тишина. Врач много раз произнес слово "вон", и те, кому он сказал это слово, тут же выходили из вагона и должны были дожидаться своей участи на перроне.
Под конец он подошел к раненому, тихо лежавшему в углу.
- Вставайте же, черт вас побери! - сказал врач.
Однако раненый ничего не ответил и продолжал лежать. "Может, он уже умер", - подумал я, но оказалось, что он жив.
- Что с вами?! - сорвался в крик врач.
Тут лежавший произнес одно слово:
- В живот…
- Тогда вы относитесь к лежачим, как вы попали сюда? Сейчас посмотрим. - Он присел на корточки и нажал лежавшему на живот. - Тут? - спросил он. - Или здесь? - И каждый раз раненый стонал. - Ну, - сказал врач, - вы слишком уж чувствительны. - Потом он приказал: - Перенести к лежачим.
Два человека подхватили раненого, а унтер-офицер посветил фонариком, но, когда его проносили мимо меня, я понял, что он был мертв. Я был уверен, что он мертв.
- Да ведь он мертв, - сказал я унтер-офицеру с фонариком.
- Заткнись, - кратко ответил он.
Они вынесли его из вагона, и люди на перроне посторонились. Один из румынских офицеров приложил руку к пилотке. Наверняка он тоже понял, что раненый был мертв. Там, в углу, врач замял его до смерти.
Потом пришел какой-то человек и спросил, сколько нас осталось, так что пришлось пересчитывать, и я в темноте ответил дважды - разными голосами. Нас осталось четырнадцать, и нам принесли горячего молока и по нескольку румынских сигарет на каждого. Потом мы тронулись, и в последний момент мой унтер-офицер на ходу впрыгнул в вагон, и с ним был еще один, и тот, который был с ним, засмеялся и сказан, что он не ранен, но почти ничего не видит, потому что разбил очки. Но они не смогут к нему придраться, потому как его лейтенант письменно засвидетельствовал, что очки разбились "из-за действий противника". Полуслепой улегся где-то в углу, и мой унтер-офицер отдал ему молоко, припрятанное мной для него. А мы с ним приложились к шнапсу, который он принес. Но после горячего молока им всем то и дело хотелось отлить, так что они еще долго не давали нам спокойно посидеть на нашем ящике. Да и холодновато стало, к тому же темно, хоть глаз выколи. В тихих полях, мимо которых мы проезжали, таилась какая-то угроза. И глухие деревушки, дремавшие за кустами, казались опасными.
Абрикосовый шнапс был очень крепким, и молоко категорически отказывалось уживаться с ним. Меня вдруг стало мутить. При каждом толчке поезда у меня подкатывало к горлу, а потом отпускало, и темно-серые поля сливались перед моими глазами во вращающуюся кашу. Потом меня вырвало, я подобрал на полу одеяло и улегся на солому. Унтер-офицер подоткнул мне под голову еще одно одеяло вместо подушки. Он ничего не сказал. Стояла жуткая тишина.
И я заснул.
А проснувшись, почувствовал, что меня знобит. Поезд стоял в узком ущелье. Едва рассвело. Унтер-офицер вышел наружу покурить.
- Привет, - крикнул он мне, - как спалось?
Я закурил и тоже вылез наружу, почти все легкораненые стояли там. Горы были очень крутые, а наверху, где-то у самой вершины, я заметил пастушонка, который приветственно махал нам шапкой. Парнишка что-то кричал, ему наверняка было одиноко там наверху, очень-очень одиноко, так что он радовался, когда мимо проезжал поезд. От паровоза валил такой столб пара, что вокруг ничего не было видно. Я вдруг почувствовал голод и вернулся в вагон. Съел оставшийся кусок белого хлеба с сыром и запил холодным кофе. Я уже совсем не ощущал себя счастливым и очень затосковал по дому. К тому же и рана теперь заболела, и я почувствовал, что она начала гноиться. Мне было очень плохо. Я мечтал оказаться на настоящей кровати. Да и помыться тоже не мешало бы. Как-никак трое суток не умывался. Мы только шли строем, потом шли в атаку, опять шли строем, опять шли в атаку, в полевые кухни попали снаряды, а потом я был ранен и много выпил, ничего удивительного, что мне стало плохо. И еще этот озноб…
Кто-то стоял совсем рядом со мной и мочился прямо из вагона наружу. Но делал все наоборот. То есть мочился на стенку вагона внутри.
- Эй, - крикнул я, - ты что там делаешь?
- Мочусь, - спокойно ответил тот.
- Мочись себе, только надо правильно…
- А я и так правильно…
Я хотел было встать и показать ему, как надо мочиться. Но не успел. Он уже кончил и теперь застегивал штаны. Тут я заметил, что это был тот самый полуслепой, и подумал, что он валяет дурака.
Я взял свое одеяло и лег на другое место…
У меня было отвратительно на душе, и я теперь уже больше не думал про то, что они ничего не могут от меня потребовать, а прикидывал, чего я могу от них потребовать.
Потом паровоз свистнул, и мы очень медленно поехали по одному из подвесных, очень опасных карпатских мостов, а потом была станция, и нас опять просеивали. Мой унтер-офицер опять проделал тот же номер, но полуслепого они на этот раз схватили, а с ним и кое-кого еще. У одного была всего лишь экзема.
- Экзема, - сказал врач. - Вы в своем уме, как это вам удалось с экземой доехать до Венгрии?
Нас осталось всего восемь, из трех вагонов нас сунули в один, и странно - в вагоне опять оказалось ровно двадцать четыре человека. Может, у них и был только один этот вагон. А парню с экземой, и полуслепому, и всем с простыми сквозными ранами потому и пришлось там остаться, что у них других вагонов просто не было. Нас прицепили к лежачим. И из вагонов с лежачими тоже нескольких вынесли, потому что они уже не могли перенести транспортировку. От одного из них вообще мало что осталось. У него не было обеих ног, и он казался ужасно маленьким, когда его несли мимо нас на носилках. Он был бледен, как полотно, и явно взбешен. А повязки на нем почернели от крови. Вынесли и одного мертвого, а потом еще одного, это был тот раненный в живот, которого врач в углу нашего вагона замял до смерти…
У меня на душе все еще кошки скребли, и в вагоне опять было очень тесно. Двадцать четыре человека, и старшим назначили очень сурового унтер-офицера. Он был высоким и широкоплечим, имел крест за заслуги, и я не сомневался, что он был на гражданке школьным учителем и вскоре получит звание фельдфебеля. "Все по местам!" - крикнул унтер-офицер. Он явно страдал желтухой, и его мясистое лицо было похоже на физиономию Муссолини с бронзовой статуи.
Мы разошлись по своим местам.
- Сесть! - скомандовал он.
Мы все послушно сели. По шесть с каждой стороны вагона. Четырежды шесть. Нет, трижды шесть и один раз пять. Так как высокий унтер-офицер все еще стоял.
- Рассчитайсь!
Мы рассчитались.
Я просто перескочил через одно число и сказал "четырнадцать" вместо "тринадцать", а он этого не заметил, потому что забыл прибавить себя самого. Никто ничего не заметил. Все мы были ужасно усталые и голодные, да и раны наши стали побаливать.
Потом нам дали поесть - белый хлеб, сыр и горячий кофе. Мы долго не трогались с этой станции. Она была какая-то захолустная. Повсюду громоздились кучи угля и дров. Стоял тут еще один поезд с танками и еще один с запертыми вагонами; на танках сидели танкисты, они приветливо помахали нам, и мы им помахали в ответ. Нам всем чуть полегчало, потому что мы немного поели. Лица у танкистов тоже были усталые, и чувствовалось, что им все до смерти надоело. Вскоре их поезд тронулся, и я видел, что они нам завидовали. На какое-то время мы были избавлены от всего этого. Три недели назад я стоял на этом самом вокзале, и тогда тут тоже стоял поезд с ранеными, и я тоже им всем завидовал…
Я беспокоился о своем унтер-офицере, раненном в предплечье. И нигде его не видел. Видел лишь здание вокзала, пивную, в которую меня так и тянуло, но в кармане у меня не завелось ни одного лея, и я вылез из вагона, а суровый унтер-офицер сразу спросил, куда это я собрался, выходить из вагонов запрещено. Ну я ответил, что мне надо оправиться по-большому, тут они никогда не могли ничего возразить, и он сказал, чтобы я поторапливался. А я и не думал торопиться. Мне не надо было в туалет, я хотел только выяснить, куда подевался мой унтер-офицер с раной в предплечье. Мой Губерт. На перроне я увидел, что они составили настоящий санитарный поезд, с пассажирскими вагонами и белыми постелями, с врачами и сестрами. И наш вагон был прицеплен к нему. Мы не были ни лежачими, ни как следует сидячими, мы были ни то ни се, и я подумал, что моя рана все же, наверное, немного не такая, как надо.
Паровоз был уже прицеплен, и казалось, что мы вот-вот тронемся. Я громко крикнул: "Губерт!" - и на всякий случай заглянул в маленькую забегаловку, кое-как сколоченную из досок, там я его и увидел. Он был уже порядком под газом.
- Я меняю деньги! - крикнул он мне. - Мы сейчас прибудем в Венгрию, а там другие деньги - пенго называются. Двигай ко мне, садись.
Я сел. Отсюда весь поезд был как на ладони. И я заметил, что наш суровый унтер-офицер несколько раз высунулся из вагона.
- Они всех пересчитали.
- А, плевать.
- Но начальничек у нас строгий.
- Плевать.
- И еще есть начальник поезда, главный врач, он точно знает, сколько в нем едет.
- Плевать.
Он был в доску пьян.
- Но все же, что ты собираешься делать? Ведь тебя не посчитали.
- А я уже поговорил с врачом.
Девушка принесла жаркое и хлеб. Свиное жаркое огромным куском пахло восхитительно и наверняка стоило кучу денег. Мы принялись за гигантское блюдо и запивали его вином, и я подумал, что, раз он поговорил с врачом, ничего с ним не случится, и опять почувствовал себя молодцом.
Мы с Губертом выпили еще по стакану вина и купили много курева и еще несколько бутылок вина, потом вышли и влезли в наш вагон; паровоз тут же свистнул, и поезд тронулся.
Суровый унтер-офицер спросил моего унтер-офицера:
- В чем дело, тебя здесь не было.
- Я… Наоборот, я все время был здесь.
- Это неправда.
- Ребята! - воскликнул мой унтер-офицер. - Разве я не был все время с вами?
Большинство промолчали, но восемь человек из нашего прежнего вагона заорали:
- Ясное дело, он ехал с нами!
- Но мы доложили, что здесь находятся двадцать четыре раненых, - упирался суровый унтер-офицер.
- Это ошибка.
- Никаких ошибок нет.
- Но это все равно ошибка.
- Нас и двадцать пять недавно было, - вставил я.
- А вы помолчите.
- Потому что вы себя забыли посчитать, - ввернул я.
- Вы пьяны, - сурово заявил суровый унтер-офицер, и теперь я окончательно убедился, что он действительно раньше был школьным учителем. - Это дело надо выяснить, - сказал он моему унтер-офицеру.
- Уже выяснено, - ответил тот и сел.
- Я несу ответственность.
- Ты - дырка в заднице.
- Я запрещаю вам так выражаться в присутствии рядовых.
- И все же ты - то, что я сказал.
- Я доложу главному врачу.
- А я ему уже доложил.
- Что доложил?
- Что ты - дырка в заднице.
Все захохотали, и суровый унтер-офицер тоже сел. Было наверняка восемь или девять часов. Я себя прекрасно чувствовал, и теперь мы пили вино. И мне показалось, что снаружи все стало очень похоже на Венгрию, хоть мы и находились еще в Румынии. Когда мы проезжали какую-то станцию, я увидел, что таблички на сортирах были не такие, как в Венгрии. Значит, мы все же были еще в Румынии. На полях виднелись крестьяне, они махали нам шапками и кричали что-то похожее на венгерские слова. Может, мы все-таки уже приехали в Венгрию и я просто не успел прочесть таблички на сортирах как следует?
Но потом мы прибыли в очень большой город, и оказалось, что мы пока еще в Румынии. Я пришел в ужас от мысли, что нас всех могут здесь отцепить от паровоза и я не доберусь даже до Венгрии. Город был довольно большой, тут и трамвай ходил, и имелся большой вокзал с залами ожидания. На вокзале толпилось много народа, однако нас не стали сортировать. "Вот придет сейчас врач, - подумал я, - а мой-то вовсе и не говорил с врачом, тут все и выплывет".
Пришел врач. Это был совсем молодой человек. Он смеялся и явно тоже радовался, что у него целый поезд и что он тоже может ехать с нами, возможно, до самого Венского леса.
- Как дела, ребята? - крикнул он. - Есть у кого-нибудь боли?
Суровый унтер-офицер хотел было открыть рот, но тут мой унтер-офицер и врач переглянулись, и оба рассмеялись.
- Крамер, - воскликнул врач, - ты что тут делаешь? Опять тебе досталось на орехи?
- Вот именно, Бергханнес, опять мне досталось.
Губерт выпрыгнул из вагона и стал ходить с врачом по перрону туда и обратно. Суровый унтер-офицер состроил кислую мину, но тут опять принесли еду, и он засуетился, распределяя порции. Нам выдали белый хлеб, сыр, по одной трубочке с леденцами, сигареты и кофе. А потом еще и горячее - гуляш с лапшой, и я ел с большим аппетитом. Мой унтер-офицер все еще прогуливался с врачом по перрону. Из нашего вагона вообще никого не высадили, потом поезд тронулся, и мой унтер-офицер опять впрыгнул к нам.
- Хреново наше дело, - сказал он, - мы доедем только до приграничной зоны Венгрии, не дальше.
- Кто это сказал?
- Врач.
- Да, хреново.
- Хреново-то хреново, но, может быть, удастся один фокус.
- Что за фокус?
- Вероятно, мы сможем пересесть к лежачим, если им опять придется кое-кого выгрузить.
- И тогда мы поедем до Венского леса.
- Держи карман шире. Весь поезд идет только до Дебрецена.
- Ну и что, Дебрецен ведь близко от Будапешта.
- Конечно, и надеюсь, у нас все получится.
- А ты хорошо знаком с врачом?
- Мы вместе учились в университете.
"Вот это да, - подумалось мне, - он учился в университете". Я не произнес больше ни слова.
Мой унтер-офицер протянул мне таблетку. Теперь мы въезжали в Карпаты, прямо в самые горы, это было здорово, и тепло стало, и шнапс был великолепен и имел абрикосовый привкус…
- Ты почему замолчал?
- Ох…
- Давай, выкладывай, что случилось?
- Да я подумал, что, раз ты учился в университете, значит, ты из чистой публики.
- Дерьмо это все, скажу я тебе, и не придумывай всякий бред про университеты. А ты-то кто по профессии?
- Я печник.
- Так гордись и радуйся, что умеешь прилично сложить печь, чтобы и тяга была хорошая, и людей грела, и пищу на ней готовить можно было. У тебя в руках очень хорошее и нужное ремесло, приятель… На, выпей, только глотни как следует…
Я глотнул как следует.
- Но ведь в университетах учатся на врачей, на судей и на учителей, а это все такие важные господа, - сказал я.
- Слишком важные. Да и важные они лишь из-за того, что высоко нос дерут. Только и всего. И плюнь ты на все это…
- А ты сам-то кто - врач, учитель или судья?
- Я-то - только "уч…"… Ведь я не окончил учебу. Меня забрали в солдаты. А хотел я стать учителем.
- Так-то оно так, но в университете дураков не держат…
- Не скажи, иногда дураков-то они любят больше всех.
- Не могу поверить…
- Их наука - это всего лишь каша, скажу я тебе. Любой университет - это большая кашеварка, приятель. Они веками жуют и жуют ее и проглатывают, давясь. Всегда одно и то же. Они годами жрут ее, а потом годами же обратно выплевывают. Но иногда находится какой-нибудь человек, к примеру крестьянский сын или еще кто, который обнаружит, что в этой серой кашице попадаются крупицы золота. И с головой уйдет в его поиск, а потом, снедаемый своей страстью, с неистовым трудом ночами, неделями, годами перелопачивает серую кашицу в поисках золота. Эти люди теряют здоровье и цвет лица, так ужасна их страсть к золоту, а найдя какое-то количество его крупиц, эти ребята делают из него драгоценное изделие - пишут книгу, очень ценную книгу, которую действительно стоит прочесть. Но после их смерти все их творения выбрасывают в огромный котел с кашей и перемешивают с остальной жвачкой, измельчают, как на настоящей бумажной фабрике, а все остальные, пожиратели каши, только рады, что их каша стала еще гуще и еще серее. Им приходится даже разбавлять кашу водой и добавлять серого месива и дремучего бреда, чтобы от золота осталось как можно меньше. А потом на свет Божий рождается еще один такой одержимый - в каждом поколении один такой безумец обязательно находится, - которому внезапно что-то такое открылось, и он роет и роет, пока не соберет кучу золотых крупиц из высоченного серого террикона пустой книжной породы, этой затхлой и засохшей каши. А остальные, профессиональные едоки каши, смеются над ним или объявляют его опасным для общества и издеваются над ним, беспокоясь только о том, чтобы он, не дай Бог, не устроил какой-нибудь переворот в науке, дабы у них из-под носа не смыло ту чудесную кашицу, которую они копили столетиями.