В ее сердце закралось сомнение: может быть, Петр не вернулся? Разве это возможно, чтобы он не пришел к ней? Чтобы первые же его шаги не направились сюда - к ней, ожидающей, безумной, изнывающей от тревоги и радости?
Вечером она проскользнула к дому матери в сад. Взяла из клетушки за сараем лопату и стала копать в ей одной известном месте под кустом жасмина. Она копала осторожно, чтобы не повредить закопанного, потом опустилась на колени и стала руками разгребать землю. На мгновение ее охватил страх: нету!
Но вот пальцы уже наткнулись на что-то, она осторожно вытащила завернутый в клеенку сверток, перевязанный ремешком. Потом быстро заровняла ямку и со всех ног побежала к себе. Со страхом разворачивала она клеенку - но нет, сырость не проникла, не повредила белых листков, заполненных густыми рядами мелких букв. Они лежали, тщательно сложенные, как два года назад, когда Петр отдал ей небольшой сверточек, успев лишь бросить задыхающимся шепотом: "Никому, никому, никому!" Позднее, уходя на собственное хозяйство, она тщательно завернула его и спрятала в саду, закопала в землю, чтобы когда-нибудь, спустя годы, когда явится Петр, отдать ему и сказать: "Я сохранила его, как ты хотел. Не сказала никому, никому…"
На другой день она с утра подстерегала Семку. Мимо ее дома вела ближайшая дорога к речушке, куда он ходил удить рыбу. Она не ошиблась: вот он бежит, размахивая длинным удилищем.
- Семка!
Он оглянулся.
- Чего?
- Поди сюда на минуточку!
Он медленно двинулся к ней тяжелой, перенятой у взрослых походкой.
- Что угодно, паненка Ядвиня?
Для Семки она навсегда осталась панной Ядвиней, он не привык называть ее иначе, а может, просто не знал, как теперь называть.
- Семка, Петр пришел?
- Иванчук?
Разумеется, Иванчук! Разве есть на свете другой Петр?
Она кивнула головой.
- А пришел. Еще позавчера.
- Слушай, Семка…
Она что-то обдумывала, раскапывая носком ботинка песок на дорожке. Мальчик выжидающе смотрел на нее.
- Ну?
- Так ты сбегай туда…
- К Иванчукам?
- К Иванчукам. Скажи Петру…
Семка терпеливо ждал.
- Скажи Петру… Тот сверток, что он мне дал, цел… Понимаешь?
- Понимаю. Тот сверток, что Петр дал панне Ядвине, цел. Так?
- Так. Как будешь возвращаться с реки, забеги и скажи ему. Хорошо?
- А я сейчас побегу! - с готовностью предложил Семка.
- Нет, не надо, - испугалась вдруг Ядвига. - Когда будешь назад идти…
- Да мне ведь все равно. Забегу, а потом пойду рыбу удить. Она от меня не убежит, - сказал он серьезно и повернул к деревне.
Она вошла в дом, села у окна и бессмысленным взглядом уставилась на грядку настурций, горящую живыми огоньками. Красные, оранжевые цветы пылали над гладкими, круглыми тарелочками листьев, усыпанные цветами побеги протягивались к дорожке. Уже все желтело в садике, но настурции пылали, как только что вынутый из печи жар. Их блеск не мерк в лучах солнца.
Не прошло и четверти часа, как Семка вернулся. Она вздрогнула при скрипе двери. Вскочила со скамьи и остановилась с бьющимся сердцем.
- Был?
- Был.
- И что, Петра дома нет?
- Дома.
- Ты сказал ему?
- Сказал.
- И что?
- Ну, ничего. Петр сказал, что уже не надо.
Ядвига пошатнулась, как от удара. Перед глазами поплыли черные пятна.
- Сказал, что…
- Что уже не надо.
Мальчик повернулся на пятке. Вдруг она бросилась к нему и схватила его за руку.
- Слушай, Семка, ты что сказал Петру?
Он изумленно взглянул на нее.
- Все как надо… Как вы мне сказали.
- Что ты сказал?
- Ну, что сверток, который Петр дал вам… что тот сверток цел.
- Так и сказал?
- Говорю же, сказал.
Ядвига тупо уставилась на него.
- Семка, вспомни хорошенько, как ты сказал?
- Да говорю же: сказал, что сверток, который Петр панне Ядвиге дал, - цел. И все.
- И что Петр сказал?
Мальчик пожал плечами и удивленно всмотрелся в ее лицо.
- Я же говорю… Сказал, что уже не надо.
Ядвига прикусила губу. Она пристально смотрела на Семку. Потом ее взгляд смягчился.
- Слушай, Семка, скажи мне правду, ты не врешь?
- Да зачем мне врать? - удивился мальчик.
- И ничего не напутал?
- Ничего.
Она смотрела в окно на цветущую грядку. В глазах прыгали огоньки настурций.
- Так я пойду, - сказал Семка.
Она не ответила, не услышала, как хлопнула за ним дверь. Перед глазами все расплывалось, мелькали огоньки настурций.
"Что случилось? Что это случилось сейчас? - смутно думала Ядвига. - Ах, да, Петр сказал…" - с трудом вспомнила она.
Она подошла к столу и взяла в руки сверток. Ровные белые листки, заполненные рядами черных букв. Таинственное, неведомое дело Петра, отданное тогда в ее руки. Невидящими глазами она смотрела на ровные ряды букв.
Ядвига взяла в руки прокламации и подошла к печке. Долго терла спичку о коробок. Открыла дверцу, взяла первый листок и подожгла. Сразу вспыхнул светлый огонь. Она обожгла пальцы и бросила его на решетку. Потом уже брала листок за листком и один за другим клала их в печь. По бумаге пробегал быстрый огонек, листок чернел, его лизали веселые язычки, и прежде чем они успевали погаснуть, она быстро подкладывала следующий. Бумага съеживалась, как живая, шелестела, как сухие листья, и рассыпалась темным пеплом. Белая бумага и черные ряды непрочитанных букв…
- Уже не надо, - пересохшими губами шептала Ядвига и брала листок за листком, листок за листком. Рыжим, желтым, красным пламенем, как настурции в саду, пылали Петровы прокламации. Печь весело гудела, словно это был настоящий огонь. Еще раз Ядвига протянула руку к тому месту, где лежал весь сверток, - и пальцы не нашли уже ничего. Она тупо смотрела, как чернеет, обугливается, исчезает в печи последний листок и как тяга увлекает вглубь, в печную трубу, черные шелестящие хлопья. Наконец, не осталось ничего.
Она поднялась на онемевшие ноги и снова подошла к окну. Все смешалось в ее глазах - пылающие прокламации и цветы настурции, горящие на узкой грядке вдоль дорожки. Мерцали, переливались красные, желтые, рыжие огоньки.
Солнце светило, как и раньше, но Ядвиге показалось, что дневной свет померк и выцвел. Еще раз пришло в голову, что Семка ошибся, что, может быть, это не так. Но в сущности она с самого начала знала, что именно так, что Петр не мог сказать ничего иного и что между тем днем, когда он отдавал сверток Ядвиге Плонской из Ольшинок и задыхающимся голосом наказывал: "Никому, никому, никому!", и тем днем, когда Ядвига Хожиняк послала к нему Семку, лежит непроходимая пропасть и что уж нет никакого пути к примирению и ничто не может стать для них общим. Даже этот сверток, который когда-то был для Петра самым важным, теперь стал не нужен и превратился в руках Ядвиги в мусор, ради которого не стоило даже приходить.
Ее пробудила от задумчивости тишина в комнате. Да, Хожиняк исчез, его нет. Нет и Петра. Нет матери, нет Стефека. Ей чудилось, что она повисла в страшной пустоте, одна-одинешенька в огромном чуждом мире, никому ни на что не нужная.
В деревне кипела жизнь, новая, иная, не похожая на то, что было прежде, но Ядвига осталась вне этой жизни.
Издали слышала она голоса, издали видела спешащих, о чем-то совещающихся людей. О ней словно забыли, словно ее не было. Бывали минуты, когда ей хотелось увидеть хоть Хожиняка - лишь было бы с кем словом перекинуться, лишь бы услышать человеческий голос. Но Хожиняк исчез, словно сквозь землю провалился, и никто не заглядывал в дом на холме.
А в деревне клокотала жизнь. Сначала проходили воинские части. С лязгом, с грохотом шли танки, маршировала пехота, в сараях и на сеновалах ночевали солдаты. Деревня повеселела. Дивчата учились новым песенкам о Катюше, о широкой реке Волге. Парни учились новым песням о тачанке, о трех танкистах, о прекраснейшем в мире городе Москве, о широкой, прекрасной родине. Песни весело неслись в чистом воздухе над дремлющими в тумане болотами, над плещущимся озером, над ольховыми рощами, далеко, далеко, по всему краю.
Части ушли. Приехал Овсеенко. Все собрались, чтобы с ним познакомиться. Веселый светловолосый политрук Гончар, который неделю квартировал в деревне, представил товарища:
- Он тут с вами останется, поможет вам организоваться.
- Что ж, это правильно, - согласились бабы, внимательно рассматривая вновь прибывшего. У Овсеенко было круглое веснушчатое лицо и весело вздернутый нос. Он им понравился. Такой простой, совсем свой. И они слушали, как он, слегка заикаясь, рассказывал о себе:
- Я из деревни. Мой отец, бедняк, погиб во время гражданской войны. Мать…
Бабы сочувственно шмыгали носами. Известно, сирота.
В усадебном зале, где теперь происходили все сельские собрания, темнело. Овсеенко рассказывал долго и пространно, но это как раз и понравилось: хорошо, подробно, год за годом все рассказывает. Правда, не все было понятно, попадались какие-то ученые слова, - но ничего. Получалось все-таки одно: простой человек, из мужиков. Этот уж наверняка сможет посоветовать, этот разбирается в деревенских делах. И они охотно согласились на Овсеенко. Что ж, пусть помогает! Работы ведь будет много, а уж он лучше знает, что и как.
Хмелянчук сел поближе к Овсеенко и усердно поддакивал, кивая рыжей головой. Овсеенко был слегка смущен: на него смотрели десятки глаз, серьезные лица, десятки ушей ловили каждое его слово. Они были какие-то другие, не походили на крестьян, которых он знал. И говорили иначе: минутами он сомневался, понимают ли они его. Хуже всего было, когда ему случалось заикнуться, а это случалось с ним часто, - он уже боялся, что они станут насмехаться над ним. Тогда он терял нить и начинал заикаться еще сильней. И тут как раз заметил полное понимания, доброжелательное лицо Хмелянчука.
- Вот тогда меня и послали на рабфак…
Бабы задвигались. Но Хмелянчук благосклонно поддакнул кивком головы. Овсеенко успокоился и теперь говорил, уже прямо глядя в бурые глаза Хмелянчука, смотревшие на него с жаркой благожелательностью.
- И теперь я хочу работать по директивам партии, на благо Советскому Союзу…
Хмелянчук первый сообразил, что это конец, и зааплодировал. За ним и другие, сперва робко и неуклюже - они не привыкли к этому. Овсеенко заметил и отлично запомнил, что первый захлопал именно Хмелянчук. И когда все стали расходиться, его лицо осталось в памяти на фоне неясной массы крестьянских лиц.
Овсеенко торопливо наклонился к Гончару:
- Кто это?
- Тот, рыжий? А здешний, крестьянин. Зажиточный.
- Ага, - неуверенно протянул Овсеенко. Этот Хмелянчук ему понравился. Ведь надо же установить связи, познакомиться? Вот он уже выделил одного из крестьянской массы. Постепенно познакомится и с другими. Он не слишком внимательно слушал, когда Гончар делился с ним сведениями, собранными за неделю. Чего там, - надо самому осмотреться, разузнать.
Он вышел на дорогу. Хмелянчук все еще шнырял поблизости, словно ожидая чего-то. Овсеенко щелчком сдвинул кепку на затылок.
- Ну, как вам понравилось?
- Что ж, понравилось, - осторожно заговорил Хмелянчук, внимательно присматриваясь к Овсеенко. - С нашими тут надо понемногу начинать, помаленьку, основательно… Темный еще народ…
- Я вот на вас рассчитываю, что вы поможете.
- Отчего не помочь? - Хмелянчук глянул в сторону, в придорожную канаву. - Помочь можно. Я-то всегда за советскую власть. Только вот помаленьку надо. Народ у нас такой…
- Несознательный элемент, это понятно! Понемножку обработаем!
- Оно конечно… - согласился Хмелянчук и осторожно огляделся по сторонам, не видит ли его кто. Но дорога уже опустела, и он успокоился.
- А у вас много земли?
Мужик съежился и втянул голову в плечи.
- Земли? Какая там у нас земля! Песок да болота… Что не сгниет, то высохнет. Тоже, хозяйство!
- Теперь все будет по-другому, - уверенно заявил Овсеенко. Хмелянчук усердно поддакивал:
- Оно конечно, конечно… Теперь ведь советская власть. Уж она справится и с песком и с болотами.
Овсеенко не заметил насмешливой нотки в его голосе. Он был доволен. Вот инструктировали его, инструктировали, - сколько один политрук голову морочил! - а самое главное, это уметь попросту подойти к человеку.
- Будет у вас время, зайдите ко мне, поговорим, - приглашал он.
- Что ж, отчего не зайти?.. Зайду, поговорить есть о чем.
- Вот-вот! А то мне, знаете, надо ориентироваться. Всегда, когда начинаешь работу на новом месте. Хотя… И не с такой работой справлялись!
- А то как же! - подтвердил Хмелянчук, и в сердце Овсеенко растаяли последние сомнения. Все будет в порядке, иначе и быть не может. Вот и этот с первой же минуты почувствовал к нему доверие. А ведь это самое главное - завоевать доверие.
Он распрощался с Хмелянчуком и вернулся к себе. И только когда улегся в своей комнате, снова почувствовал, как неприятно екнуло сердце. Много здесь всякого дела, - как бы это устроить, чтобы все было в порядке?
Он решил завтра же хорошенько разобраться в людях. Правда, политрук о ком-то тут говорил, но Овсеенко решил не руководствоваться чужим мнением. Лучше самому присмотреться и решить. Впрочем, это будет, вероятно, не так уж трудно. Ведь это же свои, украинцы, освобожденные от ига рабства. Они же всем обязаны советской власти и пойдут за нее в огонь и в воду. Ну, и к тому же крестьяне, деревня бедная, стало быть ясно, что особых трудностей не будет. На этих песках и болотах вырастет новая деревня, потом организуется колхоз - жалко вот, что не сразу. Овсеенко раздражала эта рекомендованная ему осторожность и постепенность. К чему это? Можно бы сразу все наладить. Ну, раз уж инструкции таковы, придется выполнять их.
В глубине души он мечтал, что все пойдет быстро. Работа будет проделана в два счета. И он, Овсеенко…
Вот тогда поймут они, все те, кто критиковал его там, в Донбассе, что он более ценный работник, чем им казалось. И он снова ощутил старую жгучую обиду за то, что его тогда сняли с работы. Но теперь он покажет, что́ может сделать.
Он уснул усталый, но счастливый. Утром проснулся рано, полный сил, и отправился в деревню, распорядившись созвать собрание в усадьбе. С собранием дело несколько затянулось. Крестьяне копали картошку и поворчали немного, что им срывают погожий рабочий день, а поговорить можно ведь и вечером.
- Что это, каждый день так будет? - решился спросить Рафанюк. - Разве у них никакой работы нет?
Овсеенко немного смутился, увидев недовольные лица, и хотел было отложить собрание на вечер, но решил, что нельзя подрывать свой авторитет. Раз созвал, так уже делать нечего. Картошка не убежит.
Крестьяне сходились медленно, поодиночке. Но когда пронесся слух, что речь пойдет о дележе земли, все живое побросало работу и понеслось в усадьбу. Ведь земля, не что-нибудь! С первого дня ведь было известно, что ее будут делить, но дело как-то затянулось. Все забыли о картошке, забыли о том, что погода может перемениться и надо пользоваться каждым солнечным часом. Тут дело поважней картошки! Бабы, бросив дома все, как есть, с младенцами на руках торопились к усадьбе. В деревне никого не осталось, всяк опасался, что если его не будет, - обделят. Даже больные сползли с постелей.
В битком набитой комнате отдельно собиралась небольшая группа. Крестьяне подозрительно поглядывали в ту сторону.
- А это кто?
- Рабочие с фольварка…
- Батраки пришли.
- Ага, - неуверенно протягивали мужики. - А они-то зачем?
- Кто их знает?
- Землю получать будут, - сказал Семен.
Все зашевелились.
- Землю?
- Это как же?
- Нешто у них когда была земля?
- Ишь ты, глядите-ка!
- Одурели вы, что ли? - резко вступилась Параска. - Не было, так будет!
- Ну, это еще мы поглядим!
Хмелянчук сновал в толпе и вмешивался в разговоры.
- Теперь уж так, каждому земля. То конюхом был, служил в именье, а теперь будет у себя хозяйничать.
- Как же это так? - дивилась Паручиха.
- А уж так… Ведь советская власть…
- Так это какую же землю они будут брать?
- Усадебную, наверно, ведь они в усадьбе служили, - невинным тоном предположил Хмелянчук.
- Ну, этого не дождутся! Усадебную! Самую-то лучшую землю!
- Тише, вы! - прикрикнул Семен.
Они немного успокоились, но продолжали ворчать исподтишка:
- Вон сколько их набралось… Этакий всю жизнь за конским хвостом у помещика ходил, а теперь - землю ему давай! Всей-то ее сколько?
- В Порудах больше помещичьей земли забрали, чем у нас. Там бы им пусть и давали…
- Ну да! В Порудах сделали какой-то там… совхоз или как его?
- Чего это?
- Ну, стало быть… К государству перешла земля…
- Видали? Как это всегда выходит! Только бы бедного человека обидеть. Столько земли! Что у них своей земли мало, что ли?
Батраки сбились в тесную кучку и неуверенно поглядывали на мужиков, сразу поняв, в чем дело. Только Лучук, который, по слухам, сидел когда-то в тюрьме, смотрел дерзко и не обращал внимания на ворчание мужиков.
- Ну, начнется там или нет? - спросил он громко.
Паручиха негодующе посмотрела на него:
- Глядите, как распоряжается! Хозяин!
- Такой же теперь хозяин, как и вы, - отрезал Лучук.
- Еще поглядим, - поджала губы Паручиха, но батраки уже, не обращая на нее внимания, потихоньку переговаривались с Лучуком. К ним подошел и Семен.
- И Семен за них, - мрачно заметил Рафанюк.
- А что ж, голяки… Свой своему поневоле брат.
- Потише, вы! Постыдились бы! - возмутился Данила Совюк.
Они притихли.
- Да есть этот Овсеенко или нет его? - снова потерял терпение кто-то из толпы, но в этот момент из канцелярии вышел Овсеенко с кипой бумаг подмышкой. Он занял место за столом и сразу взял слово. Он говорил долго и витиевато. Опять мелькали слова, которых они не понимали, но всем было ясно одно - будут делить помещичью и поповскую землю. У всех заблестели глаза.
- У кого есть какие вопросы?
Минутное колебание. Наконец, выступил Рафанюк.
- Вопрос у меня такой. Делить землю - это правильно. Был пан, теперь нет пана. Это тоже правильно. А как же поп? Поп-то ведь здесь…
Толпа заволновалась:
- Ишь, нашелся поповский слуга!
- На что попу столько земли?
- Все-таки как же так, отнимать? - высказала свои сомнения Мультынючиха.
- А очень просто! - резко ответил Семен.
- Потише, товарищи! - крикнул Овсеенко и стал торопливо перебирать в голове инструкции. "Не оскорблять религиозных чувств". Как же с попом, религиозное это чувство или нет? Возглас Мультынючихи сбил его с толку.
- Да много ли этой поповской земли? - деловито заметил Хмелянчук, и Овсеенко ухватился за это замечание.
- Ну, хорошо, товарищи, я вижу, что по этому вопросу нет единодушия…