- Рота, сбор! - скомандовал тихим, проникновенным голосом Оловский.
Рассеянные между остатками частей всех родов оружия солдаты его роты бегом устремились к казарме. Они строились в две шеренги на желтом песке аллейки, вдоль газона, на котором когда-то цвели цветы, а теперь валялись кучи конского навоза. Оловский остановился перед фронтом. В течение минуты все глаза напряженно смотрели на него - прямо в лицо. За спинами построившейся роты толпились приставшие, отбившиеся от других частей солдаты. Серые, стальные глаза майора скользнули по всем зрачкам, - каждый почувствовал на себе его взгляд.
- Ребята!
Они дрогнули. Майор был еще бледнее, чем минуту назад, когда выходил из комнаты.
- Ребята, выступаем!
Шеренга всколыхнулась, нервно, беспокойно. Капрал Войдыга осмелился выступить вперед.
- Разрешите доложить, господин майор… Так что, куда?
Майор нахмурил брови.
- Узнаешь в свое время. Мы покидаем город.
Теперь уже шеренга совершенно расстроилась; раздались смятенные голоса:
- Как же так?
- А ведь собирались было защищаться тут!
- Узел сопротивления…
- Все подготовлено…
- Как же так?
Оловский сделал шаг вперед.
- Солдаты!
Они умолкли, застыли при звуках его голоса.
- Солдаты! Мы шли вместе… Я вас несколько раз выводил из страшнейших опасностей… Мы шли вместе… Когда все разваливалось, наша часть не потеряла ни одного человека, ни одной винтовки, ни одного патрона…
- Правильно, - подтвердил кто-то тишайшим шепотом.
- Я думал, что здесь… Не выходит! Пойдем… Мы продержались до сих пор, будем держаться и дальше… Как солдаты…
У него дрожали губы. Он еще раз посмотрел им в глаза, охватывая взглядом всю шеренгу. Вон там, в конце, Солик, у него еще нога сопрела. Коренастый Куликовский, тот, не переставая, кашляет. Юзьвяк, который пошел в армию в день своей свадьбы. Каша, крестьянин из Мазовша. Он знал их всех по именам, по фамилиям, знал, что кого мучит, знал все о каждом.
- Ну, конечно, пойдем… С вами, господин майор… - грубым голосом заявил Войдыга, и все поддакнули. Из толпы выступили несколько человек.
- Господин майор, и мы…
- Господин майор, и нас…
Он обернулся к своей роте и неохотно, не глядя, сказал остальным:
- Не могу. Здесь есть господин полковник, обратитесь к нему. С сегодняшнего дня он принял командование городом.
- Фьююю… - протяжно свистнул Солик. Его остановил суровый взгляд серых глаз.
- Через полчаса выступаем, - сказал майор.
Солдаты торопливо побежали в казармы собираться.
- Псих… Среди бела дня, - критиковал кто-то из сидящих в саду.
- Э, да не все ли равно? Сюда еще раньше прилетят.
И вдруг все забеспокоились:
- А полковник где?
- Полковник на совещании, - бросил на ходу толстый капитан, пробегая мимо с какими-то бумагами.
- Ну, пошло теперь. Совещания…
- Опять за старое…
- А что, ребята, так мы и будем здесь сидеть? Не лучше ли добежать до леса, переждать денек?
- Лес близко…
- Нащупает и в лесу.
- Вчера было спокойно…
- Ну, какое там! Летал и вчера!
- Только вчера ничего еще не было… А сегодня он уже знает, что здесь целая куча…
- Как ему не знать, поди, знает!
- А те уже идут…
Они двинулись к воротам, откуда выходила рота Оловского, и с завистью смотрели на нее: как-никак часть, нечто определенное, упорядоченное. У всех винтовки, у всех подсумки.
- Вот погляди…
- Вот так майор…
- Таких бы побольше…
- В Румынии поищи, - горько пошутил кто-то. Никто не засмеялся. Рота ровным шагом вышла за ворота на пыльную дорогу.
- Ну, ребята, только бы до леса добраться! Тут нам дожидаться нечего.
Оловский был явно встревожен и торопился. Солдатам тоже было не по себе. Впервые за долгое время они маршировали по шоссе среди бела дня.
- Скорей, ребята, скорей… Лес тут близко…
Они ускоряли шаг, как только могли. Лес был редковат: высокие сосны, лишь вверху черные кроны ветвей. Нашли уголок, где вперемежку с соснами росли молодые дубки, и стали было соображать, годится ли он для укрытия, когда Войдыга услышал:
- Летят!
Все замерли. Издалека-издалека доносился знакомый звук, пока едва слышимый, - сотрясение воздуха, далекое дрожание, словно трепет прозрачных крыльев стрекозы над водой. Но звук усиливался, нарастал. Люди попадали под кусты, распластались, прильнули к земле. Далекий рокот перешел в стонущий, захлебывающийся вой.
- На город летят.
- А то куда ж…
- Господину полковнику визит сделать.
- А зенитки, которые майор вчера приготовил?
- Э…
Вой раздавался прямо над лесом; казалось, ревела огромная заводская сирена. Воздух гудел и сотрясался.
- Тучей летят…
- Смотри, как бы тебе подарочка не кинули…
- Может, и кинут…
Вой приближался, приближался, наполнял весь мир.
- Мимо, - заметил кто-то. И почти в ту же секунду поблизости раздался ужасающий грохот. Один, другой, третий раз. Земля задрожала.
- По городу бьют, - шепнул кто-то. Все напряженно вслушивались.
В воздухе гремело, гудело, грохотало. Адский шум, все усиливаясь, раздирал уши. Люди прижимались лицами к земле, пахнущей хвоей, ждали.
Но зенитные орудия, накануне разысканные и установленные Оловским, не отзывались. Никто не отвечал на бомбы.
- Вот тебе и на… Лупят, как и всегда.
- Господин полковник…
- Командование городом…
Оловский слышал, но не отозвался ни словом. Его сердце обливалось черной, спекающейся кровью. Полковник… Его красное лицо, его надменные речи… И опять - ничего, и опять марш в неизвестное, и опять катастрофа, развал.
Он не думал о том, что сегодняшний налет все равно разбил бы вдребезги, в пух и прах его мечту об узле сопротивления, что нескольким зенитным орудиям ничего не поделать, не отогнать зловещую стаю. Так же крепко, как и накануне, он верил, что с крохотного местечка должно было начаться великое дело, и тогда вновь воскресла бы родина, земля, любимая больше всего на свете, родная земля, попираемая железной стопой захватчика. И в нем росла ярая ненависть к полковнику с красной рожей, который все это уничтожил, испортил, провалил ради своего глупого полковничьего самолюбия, ради своих мнимых стратегических планов, ради своей большой политики, в которой он якобы разбирался.
- Улетают, - заметил кто-то, и майору захотелось, чтобы сейчас грохнула бомба. Сюда, в него. Но он вспомнил о своих людях.
- Ну, как, ребята, пойдем воевать, а?
- Есть воевать! - бодро ответил Солик, и взгляд майора смягчился.
Поспешным маршем они двинулись вперед.
В тот же день, к вечеру, они наткнулись на немецкие танки. Поручик Забельский даже впоследствии не мог отдать себе отчета в том, что произошло. И вот прямо против них - огромное, как гора, чудовище, глыба стали, беспощадная, непреодолимая.
Солик бросился вперед со связкой гранат. Кто-то стрелял, кто-то вопил, ужасающий лязг раздирал уши. На шоссе все заклубилось, словно лошади и люди были подхвачены внезапным вихрем. В сторону, в сосновый лесок! Но страшные, изрыгающие огонь чудовища двинулись туда же. Затрещали, зашатались сосенки, падая на землю, как подрезанные серпом колосья. Ужасающе храпел конь с вывалившимися внутренностями.
Все произошло быстро, словно в кино, и когда поручик Забельский опомнился, то понял, что он один в полууничтоженном лесу. Он видел однажды такой лес на южном склоне Татр, после урагана, который обрушился с гор в долину и вповалку уложил деревья, как косец зеленый клевер.
Внезапно наступившая мертвая тишина поразила его, точно адский грохот. Он взглянул вверх, и ему стало дурно. На ветвях уцелевшей сосенки висели обрывки мундира, кровавые лохмотья. Высоко-высоко, будто подброшенные извержением вулкана.
Он осторожно двинулся вперед. Тут же, рядом, раскинув руки, лежал Солик. Остекленевшие глаза спокойно смотрели в небо. Рядом из-под огромной, словно раздутой смертью, лошадиной туши виднелся человек. Забельский наклонился, приподнял голову лежащего и содрогнулся. В ужасающе изуродованном лице он с трудом распознал черты майора Оловского. Ему захотелось сесть и завыть по-звериному. Теперь уж конец, конец всему! Черные сгустки крови запачкали светлые волосы майора. Здесь, именно здесь, в этом жутком лесу, конец родине, здесь ее окончательное поражение и гибель.
Как пьяный, поручик Забельский шел дальше. Неожиданно из-за деревьев раздался человеческий голос. Забельский в ужасе вздрогнул. Но это звал Войдыга:
- Господин поручик, господин поручик!
Капрал помогал товарищу выбраться из-под повалившегося дерева.
- Ишь как, сволочь, упало, даже не царапнуло, а держит, как в капкане, и не шевельнешься…
Солдат выбирался из ямки, куда столкнула его воздушная волна от разорвавшегося снаряда. Взглянув на его спокойное, обычное лицо, Забельский опомнился. Он был жив. Фактом было то, что он остался жив, - неизвестно почему, неизвестно каким образом, но жив. Надо взять себя в руки. Он ощутил жизнь как невыносимую, непосильную тяжесть, и все же он был жив. Значит, надо как-то действовать, что-то делать, куда-то двигаться.
Из глубины рощи вышли еще несколько солдат. Они собирались вокруг поручика. Бодрым обычным голосом заговорил Войдыга:
- Возвращаться-то они, сукины дети, здесь будут или другой дорогой?
- Э… понеслись куда-нибудь дальше, зачем им сюда возвращаться? - разуверял один из солдат.
- Так или иначе, сидеть здесь нечего, - решил поручик. - Сколько нас?
Они медленно двинулись истребленным лесом. Валялись лошадиные трупы, лежали люди, вдавленные гусеницами танков между поваленными стволами деревьев. Забельскому становилось дурно, и он отворачивался от жуткого зрелища. Остальные не обращали на него внимания. Войдыга спокойно перескакивал через трупы.
"Отупели", - подумал Забельский и удивился, что сам он еще на что-то реагирует. Слишком много было всего - и поэтому все было нереально, как кошмарный, гнетущий сон. Где-то на дне сознания непрерывно тлела искорка надежды, что кончится сон, наступит пробуждение и снова все пойдет нормальным, обычным порядком, как шло до сентябрьских дней.
- Тут какие-то лошади остались, только напуганы они, - радостно доложил кто-то из солдат.
Когда миновали лесок и стали осторожно выводить на дорогу лошадей, оказалось, что от отряда майора Оловского осталось только десять человек. Забельский окинул их отупевшим взглядом.
Оказалось, что он не только жив, но ему приходится еще отвечать за жизнь десяти человек.
Когда они вышли на ослепительно белую от солнечного блеска дорогу, он остро и неудержимо позавидовал майору Оловскому, который лежал и ни о чем не должен был думать, которому ни до чего не было дела. Поручик ощутил в себе какую-то обиду на мертвого, как будто майор Оловский, веселый, сумасбродный майор Оловский, дезертировал из жизни. Как будто он изменил, оставляя его, поручика Забельского, на произвол страха, беспомощности и пустоты.
- По коням, - сказал он глухим, мертвым голосом.
Солдаты взобрались в седла; лошади все еще дрожали и тревожно шарахались.
Впереди развернулась длинная белая лента дороги. Она показалась Забельскому бесконечной, утомительной, страшной. На мгновенье он заколебался.
- Куда, господин поручик? - спросил Войдыга, наклонившись в седле. В его голосе слышались и сердечная забота и покровительственная нотка, в которой поручик уловил что-то фамильярное. Он нахмурил брови.
- Прямо.
Они медленно тронулись. Солдаты тревожно поглядывали на небо, но зловещие птицы улетели далеко; ничем не нарушалась тишина ясного дня, небо простиралось над ними, чистое и спокойное, словно его никогда ничто не прорезывало, кроме ласточкиных крыльев.
Подозрительно посматривали они на небольшие рощи, подозрительно наблюдали за купами деревьев. На поворотах дороги останавливались, и Войдыга выезжал проверить, что скрывается впереди. Но всюду было тихо и пусто.
На ночь остановились в деревне. Крестьяне смотрели на них исподлобья, подозрительно, но молока дали и разрешили ночевать на сене. Забельский проворочался без сна всю ночь.
На другой день они заблудились. Забрели в болота, которые не могло высушить жаркое солнце последнего месяца, в глухие чащи между извивами речных рукавов. Ночевали над водой, от которой поднимались пронизывающие белые туманы. От земли тянуло сыростью, и она быстро пропитала истрепанные мундиры. Замерзшие и подавленные, они поднялись еще раньше, чем последние звезды утонули в жемчужной глубине неба. Мучил голод. Они снова ехали между ольхами, где высоко поднимался папоротник, и кони неуверенно ступали по предательской, подающейся под ногами почве.
- Не выберемся мы, видно, отсюда? - со злостью спрашивали солдаты.
Войдыга равнодушно пожал плечами:
- Может, и не выберемся.
На тропинке зашуршали шаги. Поручик придержал коня и инстинктивно взялся за револьвер. Из-за кустов вышел высокий оборванный человек, и глаза поручика Забельского встретились с серыми глазами Петра Иванчука.
- Вы здешний? - резко начал Забельский.
Петр рассматривал маленький отряд.
- И здешний, и не здешний… Края эти я знаю…
- Как попасть в деревню?
- В какую?
- Все равно в какую, к чертовой матери! В деревню!
- Здесь недалеко есть деревня. Нужно выехать на дорогу.
- Черт его знает, где эта дорога! Два дня здесь плутаем, как дураки… Проклятая сторона…
- Какая уж есть, - сухо ответил Петр. - А в деревню я могу проводить. Она недалеко.
Поручик с минуту раздумывал, подозрительно рассматривая Петра: а вдруг?..
- А ты кто такой?
- Крестьянин.
- Ага. Ну, веди!
Петр медленно пошел вперед по тропинке. За ним зашлепали измученные, забрызганные грязью лошади. Поручик заметил, что проводник хромает и одежда на нем в лохмотьях.
- Где это тебя так отделали? Откуда ты идешь?
- Откуда? Дорога дальняя. С немецкой границы.
Поручик рывком натянул повод.
- С немецкой границы? Ты что же это там делал?
- Мало ли что делал… В тюрьме сидел.
Взгляды солдат устремились на Петра. Он шел медленно, положив руку на шею поручиковой лошади.
- Вот оно что…
Тропинка завернула в сторону, сливаясь с проселочной дорогой. Показались крыши деревни.
- Вот и пришли…
- Пожрать дадут, как ты думаешь?
- Если у самих есть, может, и дадут.
Но деревня оказалась опустевшей. Черные угли лежали на месте сожженной хаты. В соседней хате двери были распахнуты настежь, но нигде не было видно ни живой души.
- Нет, что ли, здесь никого?
- Так, может, вы, господин поручик, в хату, а я с людьми поищу, посмотрю кругом? - предложил Войдыга.
Поручик охотно согласился: хватит с него этой тряски на лошади. Он был измучен вконец; голова у него кружилась.
Петр остановился и с порога заглянул в хату.
- Можно зайти.
Забельский вошел за ним. Хата выглядела так, словно хозяева только что ее покинули. Вышитые полотенца на стенах, черная пасть остывшей печки, икона в углу.
- Видно, убежали, - заметил поручик. Петр выглянул в маленькое мутное оконце.
- Тут недалеко железная дорога. Наверно, бомбили пути, и люди скорее всего в лес ушли.
- А вас когда из тюрьмы выпустили? - вдруг спросил Забельский.
Петр пожал плечами:
- Никто нас не выпускал. Сами вышли первого сентября, когда началась бомбежка. Почтенная администрация заперла ворота и - драпанула. Пришлось без ключей открывать.
Поручик испытующе оглядел его.
- А за что ты сидел?
- За коммунизм, - отчеканил Петр и заглянул в стоящий на печке горшок. Но в горшке ничего не было.
- И что же теперь? - спросил Забельский.
Петр пожал плечами.
- Ничего. Иду вот домой. А у вас, господин поручик, какие планы?
- Хочу отыскать какую-нибудь крупную часть.
- Сомнительно, найдется ли. И в какой же стороне вы ищете, господин поручик? Направление, сдается мне, не совсем верное.
- Это почему же?
- Ну, как-никак - советская граница…
Забельский пожал плечами.
- До границы далеко еще.
Петр исподлобья присматривался к нему.
- И далеко, и недалеко. Может оказаться ближе, чем вы думаете.
- Как это ближе?
- Если бы, например, граница… передвинулась.
- Как передвинулась? - беспокойно изумился Забельский.
- А вот так. Красная Армия вчера перешла границу, - твердо сказал Петр.
Забельский вскочил и снова опустился на скамью, засмеявшись хриплым смехом.
- Вздор! Вот уж, право…
- Вовсе не вздор. Вчера Красная Армия перешла границу и продвигается вперед.
Забельский почувствовал, как у него внезапно сжалось сердце, - и потом опять все стало безразличным. Ах, не все ли равно… С минуту еще в ушах у него звучали слова крестьянина, потом они как-то померкли. Разве он говорил о Красной Армии? Бред, ничего не было сказано…
Петр, сидя на табуретке, принялся равнодушно сменять повязку на ноге. Он с трудом разматывал засохшие, пропитанные гноем и кровью тряпки. Вытащил из-под скамьи ведро, в котором оказалась вода, и стал осторожно поливать из ковша наболевшие ступни. Поручик машинально следил взглядом за движениями рук Иванчука.
- Приговор какой? - спросил он, наконец. Ему уже неловко было разговаривать на "ты", как раньше. Лицо этого оборванного бродяги не располагало к фамильярности, тем более теперь, когда выяснилось, что он вовсе не обычный жулик или конокрад. Впервые в жизни Забельский своими глазами видел коммуниста, одного из тех, о ком раньше лишь читал в газетах - в статьях, в отчетах о судебных процессах. Ему показалось странным, что они сидят вот так, в одной хате, и что тот совсем обыкновенный человек.
Петр поднял глаза:
- Приговор? По нашим местам срок небольшой. Десять лет.
- По вашим местам?
- Ну, да. Здесь приговаривали к пятнадцати. А отсидел я только два. Пришла война.
- Что ж, вы на этой войне выиграли, - злобно заметил Забельский. В нем поднимался гнев: почему тот так спокоен, словно все знает, словно ему все ясно?
- Тут трудно говорить о выигрышах, - спокойно сказал Петр. - Видите ли, если бы не война, кто знает, сколько времени это продолжалось бы… Речь не обо мне, а вообще о наших местах.
- Что продолжалось бы?
- Да вот все, что здесь происходило, - он медленно, осторожно отодрал тряпку от последней, самой болезненной, раны на пятке.
- Что же происходило?
Серые глаза взглянули испытующе.
- Усмирения, голод, тюрьмы. Вот это все.
- А вы, вероятно, хотели, чтобы вас по головке гладили за антигосударственную работу? Десять лет - это еще мало! - вскинулся Забельский.
Петр прервал свое занятие и с насмешливой улыбкой взглянул на него.
- Почему же мало? Мне казалось, что десять лет - изрядный срок…
Забельский швырнул шапку на стол, тяжело опустился на скамью и устремил на Петра горящий ненавистью взгляд.
- Эх, расстрелять бы вас надо… расстрелять!