- Вот увидишь, - продолжал он, расхаживая по комнате. - Думаешь, они могущественны, эти гиганты промышленности, так хорошо разбирающиеся в моторах и домнах? Их остановят! Обдерут, как липку! Доведут до краха! Их… - Джим вдруг заметил, как она на него смотрит. - Это не для нас, - поспешно, отрывисто пояснил он, - это для народа. В этом разница между бизнесом и политикой - у нас нет эгоистичных целей, личных мотивов, мы не гонимся за прибылью, не тратим жизнь на погоню за деньгами, нам это не нужно! Вот потому-то нас порочат и не понимают все алчные предприниматели, не способные постичь духовных мотивов, моральных идеалов и… у нас не было выбора! - неожиданно воскликнул он, повернувшись к ней. - Нам необходим этот план! Когда все рушится и останавливается, надо что-то делать! Мы должны предотвратить катастрофу! Иного выхода нет!
В глазах Джима сверкало отчаяние, которое, впрочем, можно было принять и за решимость; она не могла понять, хвастает он или просит прощения, торжество это или ужас.
- Джим, ты хорошо себя чувствуешь? Может, перетрудился, устал и…
- Я в жизни себя лучше не чувствовал! - огрызнулся он и снова принялся ходить. - Да, я много потрудился. Моя работа значительнее всех, какие ты только можешь себе представить. Она превосходит все, что делают эти алчные технари вроде Риардена и моей сестры. Что бы они ни сделали, я могу разрушить. Пусть строят дорогу - я могу прийти и сломать ее, вот так! - Он щелкнул пальцами. - Будто хребет!
- Ты хочешь ломать хребты? - прошептала она, дрожа.
- Я этого не говорил! - вспылил он. - Что с тобой? Я этого не говорил!
- Извини, Джим! - воскликнула она, уже жалея о своих словах и пасуя перед ужасом в его глазах. - Дело в том, что я просто не понимаю, но… но, конечно, не нужно было докучать тебе вопросами, раз ты так устал, - она отчаянно пыталась убедить себя, - раз у тебя столько грандиозных замыслов… таких… таких важных проблем… в которых я ничего не смыслю…
Джим ссутулил плечи, расслабился. Подошел к ней, устало опустился на колени и обнял ее.
- Бедная, маленькая глупышка, - любовно произнес он.
Она обняла его за плечи, движимая то ли нежностью, то ли жалостью. Но Джим поднял голову, взглянул ей в лицо, и ей показалось, что она видит в его глазах удовлетворение и презрение, словно она каким-то образом оправдала его и осудила себя.
В последующие дни она поняла, что бессмысленно твердить себе, что эти вещи недоступны ее неискушенному разуму, что ее долг - верить в него, что любовь - это вера. Сомнения ее все усиливались - сомнения в его непонятной работе и его отношении к железной дороге. Она удивлялась, почему они крепнут прямо пропорционально самовнушению, что вера - это ее долг перед ним. Потом в одну из бессонных ночей поняла, что этот долг лишь заставляет ее отворачиваться, когда люди обсуждают его работу, не читать в газетах заметок о "Таггерт Трансконтинентал", не обращать внимания на все факты и противоречия. Ее ошеломил вопрос: "Что же это - вера против правды?" И, осознав, что частью ее стремления верить был страх знать, решила выяснить правду, и это неожиданно придало ей гораздо больше уверенности, чем все попытки покорно обманывать себя.
Времени на выяснение ушло немного. Уклончивость служащих Таггерта, когда она задала несколько небрежных вопросов, неопределенность их ответов, скованность при упоминании их шефа, явное нежелание говорить о нем не дали ей ничего конкретного, но вызвали чувство, похожее на предчувствие самого худшего. Железнодорожные рабочие: стрелочники, кондукторы, кассиры, не знавшие ее, - высказывались более конкретно, когда она втягивала их в случайные разговоры на Терминале. "Джим Таггерт? Этот хнычущий, лицемерный, болтливый рохля?" "Президент Джимми? Я вам вот что скажу: это загребающий деньгу бездельник". "Руководитель? Мистер Таггерт? Вы, наверно, имеете в виду мисс Таггерт?"
Всю правду сказал ей Эдди Уиллерс. Она слышала, что он знает Джима с детства, и пригласила его пообедать. Когда села напротив него за стол, когда увидела серьезную прямоту его взгляда, услышала строгую, прозаическую простоту его слов, она решила оставить попытки выспрашивать Эдди исподволь и кратко, бесстрастно, не прося помощи или жалости, сказала, что хочет узнать и почему. Уиллерс ответил ей в той же манере. Рассказал ей всю историю спокойно, без эмоций, не вынося вердикта, не выражая своего мнения, не задевая ее чувств попытками щадить их, говоря сухо и конкретно, с убийственной силой фактов. Сказал ей, кто руководит "Таггерт Трансконтинентал". Рассказал о "Линии Джона Голта". Она слушала, испытывая не потрясение, а нечто худшее: отсутствие такового, словно всегда знала это. И когда он умолк, сказала лишь:
- Спасибо, мистер Уиллерс.
В тот вечер она ждала возвращения Джима домой, не испытывая ни страдания, ни возмущения, их уничтожала возникшая отчужденность, словно все уже не имело для нее никакого значения, словно от нее требовался какой-то поступок, неважно какой и с какими последствиями. Увидев входящего в комнату Джима, она почувствовала какое-то мрачное удивление, словно недоумевала, кто он такой, и почему с ним вообще необходимо разговаривать. Она рассказала ему, что узнала, лаконично, усталым, угасшим голосом. Казалось, он все понял после нескольких первых фраз, словно ожидал, что это рано или поздно случится.
- Почему ты не говорил мне правды? - спросила она.
- Значит, вот какое у тебя представление о благодарности? - заорал он. - Значит, вот что ты испытываешь ко мне после всего, что я сделал для тебя? Все говорили, что от поднятой за шкирку уличной кошки нельзя ждать ничего, кроме грубости и эгоизма!
Она смотрела на него так, словно он говорил по-китайски.
- Почему ты не говорил мне правды?
- И это вся любовь, какую ты питаешь ко мне, подлая, мелкая лицемерка? И это все, что я получаю за веру в тебя?
- Зачем ты лгал мне? Зачем позволял думать то, что я думала?
- Ты должна стыдиться себя, стыдиться смотреть мне в лицо и говорить со мной!
- Я? - нечленораздельные звуки дошли, наконец, до ее сознания, но она не могла поверить в их смысл. - Чего ты пытаешься добиться, Джим? - спросила она с любопытством стороннего наблюдателя.
- Ты подумала о моих чувствах? Подумала, как это подействует на мои чувства? Ты должна была прежде всего думать о них! Это первая обязанность любой жены, а уж женщины твоего положения в особенности! Ниже и отвратительнее неблагодарности нет ничего!
Она вдруг поняла невероятное: этот человек виновен, знает это и хочет оправдаться, пробудив чувство вины у своей жертвы. Опустив голову и закрыв глаза, она мучилась отвращением, тошнотворным отвращением непонятно к чему.
Когда она подняла взгляд, то увидела, что он смотрит на нее с растерянным видом человека, идущего на попятный, потому что его хитрость не удалась. Но не успела поверить в это, как на его лице вновь появилось выражение обиды и гнева.
Она заговорила, словно бы высказывая свои мысли разумному существу, которого здесь не было, но присутствие которого надо было предположить, потому что обращаться было больше не к кому:
- Тот вечер… газетные заголовки… торжество… это все вовсе не ты… это Дагни.
- Заткнись, сучка паршивая!
Она безучастно посмотрела на него, никак не реагируя. Словно ее уже ничто не могло задеть, потому что она произнесла предсмертные слова.
Он всхлипнул:
- Черрил, прости, я обидел тебя. Беру свои слова назад. Я так не думал…
Она продолжала стоять, прислонясь к стене, как стояла с самого начала.
Он сел на край дивана, поза его выражала беспомощное уныние.
- Как я мог тебе это объяснить? - заговорил он тоном полной безнадежности. - Это все очень сложно. Как мог рассказывать тебе что-то о трансконтинентальной железной дороге, если ты все равно не знаешь всех капканов и подводных камней? Как мог объяснить годы своей работы, своей… А, да что толку! Меня всегда не понимали, пора бы уже к этому привыкнуть, только я думал, что ты не такая, как все, и у меня появился шанс.
- Джим, почему ты на мне женился?
Он печально усмехнулся:
- Об этом меня все спрашивали. Я не думал, что когда-нибудь спросишь ты. Почему? Потому что я люблю тебя.
Она удивилась, что это слово - самое простое в человеческом языке, всем понятное, связующее всех - не несло для нее никакого значения. Она не знала, что оно значило в его понимании.
- Никто никогда не любил меня, - продолжал он. - На свете нет никакой любви. Люди вообще лишены чувств. Я же чувствую многое. Но кого это волнует? Все интересуются только графиками движения, тоннажем грузоперевозок и деньгами. Я не могу жить среди этих людей. Я очень одинок. Я всегда мечтал найти понимание. Может быть, я - безнадежный идеалист, ищущий невозможного. Никто никогда не будет меня понимать.
- Джим, - сказала она строго и спокойно, - все это время я только и добивалась того, чтобы понять тебя.
Он отмахнулся от ее слов - не обидно, но с горечью.
- Я думал, что сможешь. Ты - все, что у меня есть. Но, может быть, понимание между людьми совершенно невозможно.
- Почему же невозможно? Почему ты не говоришь мне, чего хочешь? Почему не помогаешь понять тебя?
Он вздохнул:
- Вот-вот. В том-то и беда. Во всех твоих "почему". Ты постоянно спрашиваешь о причинах. То, о чем я говорю, невозможно выразить словами. Невозможно назвать. Это надо чувствовать. Человек либо чувствует, либо нет. Это свойство не разума, а сердца. Неужели ты никогда не чувствуешь? Просто, не задавая всех этих вопросов? Неужели не можешь понять меня как человека, а не как подопытное животное? Великое понимание выше наших слабых слов и бессильного разума. Нет, видимо, искать его просто глупо. Но я всегда буду искать и надеяться. Ты - моя последняя надежда. Ты - все, что у меня есть.
Она неподвижно стояла у стены.
- Ты нужна мне, - негромко простонал он. - Я совсем один. Ты не такая, как все. Я верю в тебя. Я доверяю тебе. Что дали мне все эти деньги, слава, бизнес, борьба? Ты - все, что у меня есть…
Черрил стояла, не шевелясь, и лишь взгляд ее показывал, что она замечает его присутствие.
"То, что он говорил о страдании, - ложь, - думала она с мрачным чувством долга, - но страдание не каприз; его постоянно терзают какие-то муки, которых он, видимо, не может мне объяснить, но, наверное, я научусь их понимать. Я должна в уплату за то положение, которое он дал мне, - а похоже, это единственное, что он мог дать, - я должна постараться понять его".
В последующие дни у нее возникло странное ощущение, что она сама себе стала чужой, незнакомкой, которой нечего хотеть или искать. Вместо любви, зажженной ярким пламенем преклонения перед героем, она осталась с убогой, гложущей жалостью. Вместо мужчины, которого стремилась найти, мужчины, сражающегося за свои идеалы, не умеющего хныкать и пускать слюни, она осталась с человеком, у которого раненое самолюбие было единственным притязанием на значимость, единственным, что он мог предложить в обмен на ее судьбу. Но это уже не имело никакого значения. Раньше она жадно ждала любой перемены в жизни; теперь занявшая ее место пассивная незнакомка походила на всех унылых людей вокруг, людей, называвших себя зрелыми, лишь потому, что не пытались думать или желать.
Однако этой незнакомке являлся призрак прежней Черрил, и призраку требовалось выполнить некую миссию. Она должна была разобраться в том, что ее погубило. Должна была понять и жила с чувством постоянного ожидания. Должна, хотя и сознавала, что пятно света стремительно приближается, и в миг понимания она окажется под колесами.
"Чего вы от меня хотите?" - этот вопрос бился у нее в голове, словно истерично пульсирующий нерв. "Чего вы от меня хотите?" - беззвучно кричала она за накрытыми столами в гостиных; "Чего вы от меня хотите?" - в бессонные ночи вопрошала она Джима и тех, кто, казалось, знал его секрет: Бальфа Юбэнка, доктора Саймона Притчетта… Вслух она этого не произносила, знала, что ей не ответят. "Чего вы от меня хотите?" - спрашивала она с таким ощущением, будто бежит, но все пути для нее закрыты. "Чего вы от меня хотите?" - спрашивала она, оглядываясь на долгий мучительный путь своего замужества, которому не исполнилось еще и года.
- Чего ты от меня хочешь? - спросила, наконец, Черрил и увидела, что сидит в своей столовой, глядя на Джима, на его растерянное лицо и высыхающее пятно на столе. Она не знала, как долго тянулось молчание; ее испугали свой собственный голос и вопрос, который она не собиралась задавать. Она не ожидала, что Джим поймет, - он, казалось, не понимал и более простых вопросов, и тряхнула головой, стараясь вернуться к реальности.
Черрил с удивлением увидела, что Джим смотрит на нее с легкой улыбкой, словно смеясь над ее способностью соображать.
- Любви, - ответил он.
Она почувствовала, что слабеет от беспомощности перед этим ответом, таким простым и, вместе с тем, таким бессмысленным.
- Ты не любишь меня! - тоном государственного обвинителя провозгласил Джим. Она не ответила. - Не любишь, иначе бы не задавала таких вопросов!
- Я любила тебя, - тихо ответила она, - но тебе нужно было не это. Любила за мужество, честолюбие, способность. Но все эти качества оказались мыльным пузырем. А пузырь лопнул.
Он, с презрением, чуть выставил вперед нижнюю губу:
- Что за убогое представление о любви!
- Джим, за что ты хочешь быть любимым?
- Какой дешевый, торгашеский подход!
Черрил молча смотрела на него.
- За что быть любимым?! - воскликнул он; голос его звенел насмешкой и лицемерием. - Значит, ты считаешь, что любовь - это предмет подсчета, обмена, взвешивания и измерения, будто фунт масла на прилавке? Я не хочу быть любимым за что-то. Я хочу быть любимым таким, какой я есть, а не за то, что делаю, говорю или думаю. Таким, какой есть, - не за тело, разум, слова, труды или поступки.
- Но тогда… какой ты?
- Если бы ты любила меня, то не спрашивала бы! - в голосе его звучала пронзительная нотка нервозности, словно он колебался между осторожностью и каким-то слепым, безрассудным порывом. - Не спрашивала бы. Ты бы знала. Чувствовала. Почему ты вечно пытаешься навесить на все ярлыки? Неужели не можешь возвыситься над этой мелочностью материалистических определений? Неужели никогда не чувствуешь… просто так, бездумно?
- Чувствую, Джим, - ответила она негромко. - Но стараюсь не чувствовать, потому что… потому что боюсь.
- Меня? - с надеждой спросил он.
- Не совсем. Боюсь не того, что ты можешь мне сделать, а того, кто ты есть на самом деле.
Джим отвел взгляд так быстро, словно захлопнулась дверь. Черрил заметила вспышку в его глазах, и, как ни странно, то была вспышка страха.
- Ты не способна любить, мелкая, дешевая стяжательница! - неожиданно взревел он; в голосе его звучало только желание уязвить. - Да, я сказал "стяжательница". Есть много иных форм стяжательства, кроме алчности к деньгами, иных и худших. Ты стяжательница духа. Ты вышла за меня не ради денег, нет! Ради моих способностей, мужества или каких-то других достоинств, которые соответствовали мерке твоей любви!
- Ты хочешь, чтобы… любовь… была… беспричинной?
- Причина любви в ней самой! Любовь выше любых причин и поводов. Любовь слепа. Но ты неспособна к ней. У тебя низкая, расчетливая душонка торгаша, ростовщика, который если и дает, то только взаймы и под процент. Любовь - это дар, великий, свободный, бесценный дар, превышающий и прощающий все. В чем щедрость любви к человеку за его добродетели? Что ты даешь ему? Ничего. Это не больше, чем судейская справедливость. Не больше того, что он заслуживает.
Ее глаза потемнели, потому что она увидела цель.
- Ты хочешь, чтобы любовь была незаслуженной, - сказала она, не спрашивая, а утверждая.
- О, ты ничего не понимаешь!
- Понимаю, Джим. Это то, чего ты хочешь, чего хотите вы все, - не денег, не материальных благ, не экономической безопасности, даже не подачек, которых, впрочем, постоянно требуете. - Она говорила ровным, размеренным голосом, словно цитируя свои мысли, стараясь придать убедительность кружащимся в мозгу мучительным завихрениям хаоса: - Все вы, проповедники общего блага, вы стремитесь не просто к незаработанным деньгам. Вам нужны подачки, но совсем иного рода. Ты назвал меня стяжательницей духа, потому что я ищу духовные ценности. Тогда вы, проповедники общего блага… эти ценности стремитесь присвоить. Я никогда не думала, и никто не говорил мне, как это можно себе представить - незаслуженные духовные ценности. Но ты хочешь именно их. Хочешь незаслуженной любви, незаслуженного восхищения. Незаслуженного величия. Ты хочешь быть таким, как Хэнк Риарден, даже не пытаясь стать таким, как он. Не пытаясь вообще стать… чем-то. Без… необходимости… быть…
- Замолчи! - взвизгнул он.
Они глядели друг на друга: оба в ужасе, оба с ощущением, что балансируют на краю бездны, назвать которую она не могла, а он не хотел, и оба сознавали, что следующий шаг может стать роковым.
- Ты отдаешь себе отчет в том, что несешь? - взяв себя в руки, добродушно поинтересовался Джим, что, казалось, возвращало их в сферу благоразумия, в почти безобидную область семейной ссоры. - в какие метафизические дебри лезешь?
- Не знаю… - устало ответила Черрил, опустив голову, словно призрак, которого она пыталась ухватить, вновь ускользнул от нее. - Не знаю… Это кажется невозможным…
- Лучше не касайся вещей, которые выше твоего понимания, а то…
Джим вынужден был умолкнуть, потому что вошел дворецкий с ведерком льда, в котором влажно сияла холодная бутылка шампанского.
Они молчали, предоставив комнате оглашаться звуками, которые веками символизировали праздник: хлопанье пробки, веселое бульканье золотистой жидкости, льющейся в два больших бокала, отражающих трепещущее пламя свечей; шипение пузырьков, призывающее ко всеобщей радости.
Они молчали, пока дворецкий не вышел. Таггерт смотрел на пузырьки, небрежно держа ножку бокала двумя вялыми пальцами. Потом рука внезапно, конвульсивно, сжалась в кулак, и он поднял бокал, не так, как обычно, а как заносят руку для удара ножом.
- За Франсиско Д’Анкония! - провозгласил он.
Черрил опустила свой бокал.
- Нет!
- Пей! - рявкнул Джеймс.
- Нет, - ответила она, покачав головой.
Они поглядели друг другу в глаза; свет играл на поверхности золотистой жидкости, не достигая их лиц.
- Да пошла ты к черту! - крикнул Джеймс, вскочил, швырнул бокал на пол и быстро вышел из комнаты.
Черрил долго сидела не шелохнувшись, потом медленно встала и нажала кнопку звонка.