- Вы сошли с ума! - выкрикнул мистер Томпсон, оправясь от шока и подскочив. - Никто не делал такого предложения! Никто его не рассматривал! Мистер Голт, пожалуйста, не верьте ему! Он не имеет в виду этого!
- Имеет, - сказал Голт. - Прикажите этому мерзавцу посмотреть на меня, потом в зеркало, а затем спросить себя, неужели он думает, что мои моральные качества зависят от его поступков.
- Пошел вон отсюда! - крикнул мистер Томпсон, рывком подняв Ферриса на ноги. - Пошел вон! Чтоб я больше ни слова от тебя не слышал!
Он распахнул дверь и вытолкнул Ферриса навстречу удивленному охраннику.
Повернувшись к Голту, он развел руками и уронил их в обессиленной беспомощности. Лицо Голта ничего не выражало.
- Послушайте, - умоляюще сказал мистер Томпсон, - неужели нет никого, кто мог бы поговорить с вами?
- Говорить не о чем.
- Мы должны. Нам необходимо убедить вас. Хотели бы вы поговорить с кем-нибудь?
- Нет.
- Я подумал, может быть… поскольку она высказывается… высказывалась иногда… в вашем духе… может, если я пришлю мисс Дагни Таггерт сказать вам…
- Ее? Да, она высказывалась в моем духе… Она - моя единственная неудача. Я думал, она на моей стороне. Но она обманывала меня, чтобы сохранить свою железную дорогу. Она душу продаст за свою дорогу. Пришлите ее сюда, если хотите, чтобы я дал ей пощечину.
- Нет, нет, нет! Вам не нужно ее видеть, если вы так к ней относитесь. Я не хочу больше тратить время на людей, которые вас раздражают… Только… только, если не мисс Таггерт, я не знаю, кого еще выбрать… Если… если смогу найти кого-нибудь, кого согласитесь выслушать…
- Я передумал, - сказал Голт. - Есть человек, с которым я хотел бы поговорить.
- Кто это? - пылко воскликнул мистер Томпсон.
- Доктор Роберт Стэдлер.
Мистер Томпсон протяжно свистнул и опасливо покачал головой.
- Этот человек не друг вам, - сказал он тоном честного предупреждения.
- Он тот, кого я хочу видеть.
- Хорошо, будь по-вашему. Завтра утром я пришлю его.
В тот вечер, ужиная с Уэсли Моучем в своем номере, мистер Томпсон гневно взглянул на стоящий перед ним стакан томатного сока.
- Как? Не грейпфрутовый? - резко спросил он: врач прописал ему сок грейпфрута как средство против простуды.
- Грейпфрутового сока нет, - ответил официант со странной многозначительностью.
- Дело в том, - уныло сказал Моуч, - что шайка бандитов совершила нападение на поезд на мосту Таггертов через Миссисипи. Они взорвали путь и повредили мост. Ничего серьезного. Мост отремонтирован, но все движение остановлено, и поезда из Аризоны не приходят.
- Черт знает что! Разве нет других…
Мистер Томпсон умолк; он знал, что других железнодорожных мостов через Миссисипи нет.
Через минуту он отрывисто произнес:
- Прикажи, чтобы этот мост охраняли армейские подразделения. Днем и ночью. Пусть отберут лучших солдат. Если с этим мостом что-то случится…
Мистер Томпсон не договорил; он горбился, глядя на стоявшие перед ним дорогие фарфоровые тарелки с деликатесами. Отсутствие такой мелочи, как грейпфрутовый сок, внезапно дало ему впервые понять, что случится с Нью-Йорком, если что-то непредвиденное произойдет с мостом Таггертов.
- Дагни, - сказал Эдди Уиллерс в тот вечер, - мост - не единственная наша проблема. - Он включил настольную лампу, которую Дагни, сосредоточась на работе, не включила с приближением сумерек. - Из Сан-Франциско не может выйти ни один трансконтинентальный поезд. Одна из сражающихся сторон, не знаю, какая, захватила наш терминал и обложила наши поезда "отправным налогом". То есть они задерживают поезда ради выкупа. Наш начальник терминала скрылся. Там никто не знает, что делать.
- Я не могу покинуть Нью-Йорк, - холодно ответила Дагни.
- Знаю, - мягко ответил Эдди. - Потому я и поеду туда налаживать дела. По крайней мере найти подходящего руководителя.
- Нет! Не нужно. Это слишком опасно. И зачем? В этом уже нет нужды. Спасать нечего.
- Это все еще "Таггерт Трансконтинентал". Я буду спасать ее. Дагни, ты, куда ни поедешь, сможешь построить железную дорогу. Я нет. Я даже не хочу начинать все сначала. После того, что видел. Ты начнешь. Я не смогу. Позволь мне сделать то, что в моих силах.
- Эдди! Неужели ты хочешь. - Она умолкла, понимая, что это бесполезно. - Ладно. Раз у тебя есть такое желание.
- Вечером я вылетаю в Калифорнию - договорился о месте на военном самолете… я знаю, что ты все бросишь, как только… как только сможешь покинуть Нью-Йорк. Возможно, тебя уже не будет здесь, когда я вернусь. Как только ты будешь готова, уезжай. Не беспокойся обо мне. Не жди меня, чтобы поставить в известность. Уезжай, как только сможешь. Я… я попрощаюсь с тобой сейчас.
Дагни поднялась. Они стояли лицом к лицу в полумраке кабинета, между ними висел на стене портрет Натаниэла Таггерта. Им обоим виделись давние годы - то время, когда они только научились ходить по железнодорожным путям. Эдди склонил голову и не поднимал несколько секунд.
Дагни протянула руку.
- До свиданья, Эдди.
Он крепко пожал ее, не глядя на свои пальцы; он глядел ей в глаза.
Эдди пошел к выходу, но остановился, повернулся к ней и спросил, негромко, но твердо, это была не мольба, не отчаяние, а последняя точка в долгой истории.
- Дагни… ты знала… как я относился к тебе?
- Да, - мягко сказала она, осознав в этот миг то, что понимала в течение многих лет. - Знала.
- До свиданья, Дагни.
Негромкий шум от поезда под землей разнесся по стенам здания и заглушил звук закрывшейся за ним двери.
На другое утро шел снег, тающие снежинки леденили виски доктора Роберта Стэдлера, шедшего по коридору отеля "Уэйн-Фолкленд" к номеру, где находился Джон Голт. По бокам шли двое крепких людей из департамента Укрепления Духа, которые даже не пытались скрывать, какой метод укрепления им хотелось бы пустить в ход.
- Помни распоряжения мистера Томпсона, - презрительно сказал один из них. - Одно неверное слово, и ты пожалеешь об этом, приятель.
"Это не снег на висках, - подумал доктор Стэдлер, - это какое-то жгучее сжатие". Оно не проходило после той сцены накануне вечером, когда он кричал мистеру Томпсону, что не может видеть Джона Голта. Он кричал в слепом ужасе, упрашивая круг бесстрастных лиц не принуждать его к общению с Голтом, с плачем обещал сделать все, что угодно, кроме этого. Чиновники не снисходили ни до спора, ни даже до угроз; лишь отдавали ему приказания. Он провел бессонную ночь, твердя себе, что не подчинится; но теперь шел к двери номера Голта. Причиной жгучего сжатия висков и легкой, вызывающей головокружение тошноты было то, что он никак не мог ощутить себя доктором Робертом Стэдлером. Он увидел металлический блеск штыков на винтовках охранников у двери, услышал, как в замке повернулся ключ. Обнаружив, что идет вперед, Стэдлер услышал, как за ним заперли дверь.
В другом конце большой комнаты он увидел сидящего на подоконнике Джона Голта, высокого, стройного, в широких брюках и рубашке, одна его нога свисала к полу, другая была согнута, пальцы рук были сплетены на колене, голова с будто освещенными солнцем волосами четко вырисовывалась на фоне серого неба. Внезапно доктор Стэдлер увидел парня, сидящего на перилах веранды его дома неподалеку от студенческого городка университета Патрика Генри, с копной каштановых волос на фоне летней голубизны, услышал свой страстный голос, говоривший двадцать два года назад: "Единственная священная ценность в этом мире, Джон, - человеческий разум, незыблемый человеческий разум…" И он крикнул этому парню через комнату и через годы:
- Я ничего не мог поделать, Джон! Я ничего не мог поделать!
Доктор Стэдлер ухватился за край стоявшего между ними стола для поддержки, сжимал его, как защитный барьер, хотя человек на подоконнике не пошевелился.
- Не я довел тебя до этого! - крикнул он. - Я не хотел! Я ничего не мог поделать! У меня была другая цель!.. Джон! Я неповинен в этом! Неповинен! У меня не было ни единого шанса против них! Они владеют миром! И не оставили мне места в нем!.. Что для них разум? Что наука? Ты не знаешь, как они ужасны! Ты не понимаешь их! Они не мыслят! Это бессмысленные животные, движимые неразумными чувствами, алчными, ненасытными, слепыми, необъяснимыми чувствами! Они хватают все, что хотят, знают только одно: что хотят этого, без мысли о причине, последствии или логики, проклятые, жадные свиньи!.. Разум? Неужели не понимаешь, как он бессилен против этих бездумных орд? Наше оружие совершенно беспомощно, до смешного инфантильно: истина, знание, ценности, права! Они знают только силу, силу и грабеж!.. Джон! Не смотри на меня так! Что я мог поделать против их кулаков? Мне нужно было жить, так ведь? Это я не для себя - для будущего науки! Мне было нужно, чтобы меня оставили в покое, нужно было чувствовать себя защищенным, мне пришлось согласиться на их условия - другого способа жить нет. Слышишь меня? Нет!.. Что, по-твоему, мне следовало делать? Тратить жизнь на выпрашивание работы? Просить у тех, кто ниже меня, фонды и пожертвования? По-твоему, мне следовало зависеть от милости бандитов, умеющих делать деньги? У меня не было времени соперничать с ними за деньги или за рынки, или за все их жалкие материальные цели! Тебе казалось справедливым, чтобы они швыряли деньги на выпивку, яхты, женщин, а тем временем бесценные часы моей жизни проходили бы впустую из-за отсутствия научного оборудования? Убеждение? Как я мог их убедить? На каком языке мог разговаривать с людьми, которые не мыслят?.. Ты не представляешь, как я был одинок, как жаждал найти какой-то проблеск разума! Как одинок, ослаблен и беспомощен! Почему я, обладающий таким разумом, должен заключать сделки с невежественными идиотами? Они не внесли ни цента на науку! Почему их нельзя принуждать? Принуждать я хотел не тебя! Это оружие было направлено не на разум! Не на таких, как ты и я, только на бездумных материалистов!.. Почему ты так на меня смотришь? У меня не было выбора! Выбор есть лишь один - побить их в их же игре! Да, это их игра, правила устанавливают они! Что значим мы, те немногие, кто способны мыслить? Мы можем только надеяться остаться в стороне незамеченными и хитростью заставить их служить нашим целям!.. Неужели не понимаешь, какой благородной была эта цель - мое видение будущего науки? Освобожденное от материальных уз человеческое знание, не ограниченное средствами! Я не предатель, Джон! Нет! Я служил делу разума! То, что я видел впереди, то, чего хотел, к чему стремился, нельзя измерить в их жалких долларах! Я хотел лабораторию! Мне она была необходима! Не все ли равно, откуда она возьмется или как? Я мог бы сделать так много! Мог бы достичь таких высот!
Неужели у тебя нет никакого сочувствия? Оно нужно мне!.. Их приходилось принуждать. В конце концов кто они такие, чтобы думать? Почему ты учил их бунтовать? Все получилось бы, если бы ты их не увел. Все получилось бы, уверяю тебя! Не было бы так, как сейчас!.. Не обвиняй меня! Мы не можем быть виновными… все мы… в течение столетий… Не можем быть полностью неправы!.. Нас нельзя осуждать! У нас не было выбора! Жить по-другому на земле невозможно!.. Почему не отвечаешь мне? Что видишь? Думаешь о той речи, которую произнес? Я не хочу о ней думать! Это была только логика! Жить логикой невозможно! Слышишь?.. Не смотри на меня! Ты просишь невозможного! Люди не могут жить по-твоему! Ты не допускаешь минуты слабости, не допускаешь ни человеческих недостатков, ни человеческих чувств! Чего ты хочешь от нас? Работы разума двадцать четыре часа в сутки без выхода, без отдыха, без избавления?.. Не смотри на меня, будь ты проклят! Я больше не боюсь тебя! Слышишь? Не боюсь! Кто ты такой, чтобы винить меня, жалкий неудачник? Вот куда привела тебя твоя дорога! Ты здесь, пойманный, беспомощный, под стражей, тебя в любую минуту могут убить эти скоты, и ты смеешь обвинять меня в том, что я непрактичен! О, да, тебя убьют! Ты не можешь победить! Нельзя допустить твоей победы! Ты должен быть уничтожен!
Восклицание доктора Стэдлера прозвучало приглушенным воплем, словно неподвижность человека на подоконнике служила безмолвным отражателем и внезапно заставила его понять полный смысл своих слов.
- Нет! - простонал доктор Стэдлер, водя головой из стороны в сторону, чтобы избежать взгляда неподвижных зеленых глаз. - Нет, нет, нет!
В голосе Голта была та же непреклонная суровость, что и во взгляде.
- Вы сказали все, что я хотел сказать вам.
Доктор Стэдлер забарабанил кулаками в дверь, и когда она открылась, он выбежал из комнаты.
Три дня в номер Голта никто не заходил, кроме приносивших еду охранников. Под вечер четвертого дня дверь открылась, и вошел Чик Моррисон с двумя спутниками. Он был одет в смокинг, его улыбка казалась нервозной, но чуть более уверенной, чем обычно. Один из его спутников был слугой, другой - здоровяком, чье лицо явно плохо сочеталось со смокингом: суровая физиономия с тяжелыми веками, светлыми, бегающими глазками и сломанным, как у профессионального боксера, носом; голова была брита наголо, лишь на темени курчавились белокурые волосы, а правую руку он все время держал в кармане брюк.
- Оденьтесь, пожалуйста, мистер Голт, - настойчиво сказал Чик Моррисон, указав на дверь спальни, где гардероб был забит дорогой одеждой, которую Голт не хотел носить. - Наденьте, пожалуйста, смокинг. - И добавил: - Это приказ, мистер Голт.
Голт молча пошел в спальню. Трое последовали за ним. Чик Моррисон сел на край кресла, он закуривал и выбрасывать одну сигарету за другой. Слуга совершал слишком много услужливых движений, помогая Голту одеваться, подавал ему запонки, потом пиджак. Здоровяк стоял в углу, держа руку в кармане. Никто не произнес ни слова.
- Пожалуйста, будьте покладисты, мистер Голт, - дал наставление Чик Моррисон Джону Голту, когда тот был готов, и учтиво указал на дверь.
Неуловимо быстрым движением здоровяк схватил Голта за руку и приставил к его боку невидимый пистолет.
- Не совершайте ошибочных действий, - посоветовал он без каких-либо эмоций.
- Никогда не совершаю, - ответил Голт.
Чик Моррисон открыл дверь. Слуга остался в номере. Трое в смокингах молча пошли по коридору к лифту.
Молчали они и в лифте, когда вспыхивающие над дверью цифры отмечали движение кабины вниз.
Лифт остановился на полуэтаже между первым и вторым этажами. Двое вооруженных солдат пошли впереди них, двое - позади. Они шли по длинным, плохо освещенным коридорам, в которых не было никого, кроме вооруженных часовых на поворотах. Здоровяк держал Голта под руку правой рукой; пистолет оставался невидимым для любого возможного наблюдателя. Голт ощущал легкое прикосновение дула к боку; оно не воспринималось как помеха, но о нем невозможно было забыть ни на минуту.
Коридор вел к широкой закрытой двери. Солдаты словно бы растаяли в темноте, когда Чик Моррисон коснулся дверной ручки. Дверь открыл он сам, но внезапный контраст света и шума создал впечатление, что ее распахнуло взрывом: свет шел от трехсот лампочек сияющей люстры в бальной зале отеля, шум представлял собой аплодисменты пятисот человек.
Чик Моррисон направился вперед, к столу ораторов на помосте, высящемуся над заполнявшими комнату столами. Люди, казалось, знали без объявления, что из двух человек, следующих за ним, аплодируют высокому, стройному мужчине с золотисто-медными волосами. Лицо его соответствовало тому голосу, который они слышали по радио: оно было спокойным, уверенным и недосягаемым.
Для Голта приготовили почетное место посередине стола, мистер Томпсон ждал его, сидя справа, а здоровяк ловко пристроился слева, не убрав ни руки, ни пистолета. Бриллианты на обнаженных плечах женщин отражали огни люстры в полумраке столов у дальних стен; суровые черно-белые фигуры мужчин спасали торжественность королевской роскоши комнаты от неуместного в ней вида кинокамер, микрофонов и пока бездействующего комплекта телеоборудования. Толпа аплодировала стоя. Мистер Томпсон улыбался и наблюдал за лицом Голта пылким, беспокойным взглядом взрослого, ждущего реакции ребенка на необычайно щедрый подарок. Голт смотрел на аплодирующих, не игнорируя их и не отвечая.
- Этими аплодисментами, - закричал радиодиктор в микрофон в углу комнаты, - приветствуют Джона Голта, он только что занял свое место за столом ораторов! Да, друзья, Джона Голта собственной персоной, как вскоре смогут увидеть те, кто найдут телевизор!
"Нужно помнить, где я нахожусь", - подумала Дагни, сжимая кулаки под скатертью стоявшего в отдалении столика. Трудно было сохранять ощущение двойной реальности в присутствии Голта, сидевшего в тридцати футах от нее. Дагни чувствовала, что в мире не может существовать ни опасности, ни страданий, пока она видит его лицо. Но вместе с тем она испытывала леденящий ужас, когда смотрела на тех, кто держал его в своей власти, и вспоминала о слепой неразумности представления, которое они устраивали. Она старалась держать лицевые мышцы в неподвижности, не выдавать себя счастливой улыбкой или проявлением паники.
Дагни недоумевала, как он смог отыскать ее в толпе. Она заметила его недолгий взгляд, которого никто другой не мог поймать. Этот взгляд представлял собой больше, чем поцелуй: он казался рукопожатием одобрения и поддержки.