- Котенок, мало ли что бывает. Могла и малярию схватить.
- Ну уж нет. Я каждый вечер антималярийное лекарство принимаю. И тебе напоминаю постоянно. И противомоскитные сапоги мы обуваем, когда сидим у костра.
- Все правильно. Но помнишь, у болота, после буйволов, нас укусили раз сто.
- Ну, не сто, от силы десять.
- Кого как.
- Конечно, ты вон какой большой. Обними-ка меня покрепче.
- Нам, котятам, просто повезло. Обычно если уж попадешь туда, где ходит малярия, то обязательно заболеешь. А мы побывали в двух малярийных странах, и ничего.
- Дело не в везении, а в том, что я принимала антималярийное лекарство. И тебя заставляла.
- Ну хорошо, от малярии убереглись. А сонная болезнь? Знаешь, сколько вокруг мух цеце?
- Да, у Эвасо-Нгиро от них было не продохнуть. Вечером идешь домой, а они кусают, как раскаленные пинцеты.
- Никогда не имел дела с раскаленными пинцетами.
- Я тоже, слава Богу. Но именно так они кусались в тех гиблых местах, где мы видели носорога. Помнишь, носорог загнал Джи-Си и его собаку в реку? А лагерь там был хороший. Мы впервые стали охотиться сами, никто не мешал. Это в двадцать раз лучше, чем со всякими инструкторами. Помнишь, какая я была послушная?
- И к дичи можно было подходить почти вплотную, и лес такой зеленый, нетронутый, как будто там до нас вообще людей не было.
- И деревья высоченные, дремучие, даже солнечный свет не проникал. Помнишь, там был мох? Мы ходили бесшумно, как индейцы; ты меня вплотную подвел к импале, а она даже не заметила. А стадо буйволов помнишь? Такой был чудесный лагерь! А помнишь, леопард каждую ночь по лагерю бродил, как Бойз и мистер Уилли бродили по комнатам в нашей "Финке"?
- Помню, котенок. Ты у меня в два счета поправишься. От террамицина к вечеру полегчает, а утром будешь совсем здоровая.
- Кажется, мне уже лучше.
- Доктор Куку говорил, что террамицин лучше ятрена и карбазона, а он зря болтать не болтает. От этих чудо-лекарств всегда состояние странное, пока не подействуют. Правда, ятрен в свое время тоже считался чудо-лекарством.
- Слушай, у меня идея.
- Какая, мой нежный котенок?
- Если Гарри прилетит на "сессне", вы с ним можете провести разведку, решить свои проблемы, а потом он отвезет меня в Найроби к хорошему доктору, который вылечит мою дизентерию или что там у меня, а заодно я куплю всем подарков на Рождество.
- Следи за терминологией: мы говорим "день рождения малютки Иисуса".
- Для меня это Рождество. И к нему нужно подготовиться, много чего купить. Что, слишком экстравагантно?
- Ну что ты, отличная мысль. Отправим запрос через Нгонг. Когда хочешь лететь?
- Как насчет послезавтра?
- Послезавтра - лучший из дней, что бывают после завтра.
- Я прилягу, пусть меня обдувает прохладный ветер нашей вершины. Ты тоже отдохни, сделай себе выпить, почитай что-нибудь.
- Пойду научу Мбебию делать рисовую воду.
В полдень Мэри почувствовала себя лучше, и ей удалось немного поспать, а к вечеру у нее поднялось настроение и появился аппетит. Я был весьма доволен действием террамицина и отсутствием побочных эффектов. Постучав на всякий случай по деревянному прикладу, я сообщил Мвинди, что вылечил мисс Мэри при помощи тайного волшебного снадобья, но исцеление должен закрепить европейский доктор, поэтому послезавтра она полетит в Найроби.
- Мзури, - сказал Мвинди.
В тот вечер мы поужинали легко, но душевно, и лагерь вновь сделался счастливым местом; вызванная поеданием льва мистическая болезненная напряженность, столь отчетливо заявившая о себе утром, растворилась без остатка. Так было всегда: стоило случиться неприятности, как тут же появлялись объясняющие ее мистические теории, имевшие целью указать виновных.
Считалось, что мисс Мэри отмечена крайней неудачливостью - своеобразная повинность, которую она уже почти отбыла; в то же время окружающим Мэри приносила удачу. Любили ее все без исключения, причем Чунго, первый помощник Джи-Си, был влюблен по-настоящему, а Арап Майна ее вообще боготворил. По мере того как религия, которую исповедовал Арап Майна, становилась все запутаннее, святого для него оставалось все меньше, и он с готовностью поклонился мисс Мэри; его чувство на пике экстаза опасно приближалось к насильственному обожанию. Джи-Си он тоже любил, но это было другое, сродни школьной привязанности пополам с преданностью. Он и меня окружил нежной заботой, заходившей достаточно далеко; несколько раз я даже вынужден был объяснять, что в известном смысле меня интересуют все-таки женщины, а не мужчины, хотя крепкую мужскую дружбу я ценю и ничего против нее не имею. Всю свою любвеобильность, все силы своей искренней и огромной, как Килиманджаро, души, одинаково щедрой на любовь - практически всегда взаимную - к женщинам, мужчинам, детям, животным, всем видам алкоголя и всем доступным растениям силы, список которых в Африке достаточно широк, - Арап Майна сосредоточил на обожании мисс Мэри.
Физической красотой он, честно говоря, не отличался, хотя была известная элегантность в его солдатской выправке и в опрятности длинных наушников, которые он связывал на затылке в нечто вроде "пучка Психеи", как у греческих богинь. Его украшали прямота и искренность старого браконьера, ступившего на путь добра, и свою высокопробную праведность он готов был подарить мисс Мэри, как дарят девственность. В племени камба гомосексуализм не практикуется, а вот насчет племени лумбва я не уверен: единственным лумбвой, которого я хорошо знал, был Арап Майна, в равной степени интересовавшийся представителями обоих полов, и не последнюю роль в роковой эскалации его чувств к мисс Мэри сыграл, видимо, тот факт, что она удачно сочетала самую короткую в Африке стрижку с мальчишескими чертами чисто хамитского лица и пышными формами записной масайской красавицы. Арап Майна звал ее не "мама", что является типичным африканским обращением к любой замужней женщине в ситуациях, когда "мемсаиб" звучит слишком формально. Он звал ее "мамаша". Мисс Мэри, которую раньше никто не называл мамашей, поначалу пыталась протестовать, однако обращение "мамаша" было высочайшей формой уважения, доступной Арапу Майне в английском языке, и он упорно звал ее либо "мамаша мисс Мэри", либо "мисс Мэри мамаша", в зависимости от того, с кем из верных друзей он общался накануне - с растением силы или со старым добрым алкоголем.
Мы сидели вечером у костра и разговаривали о чувствах Арапа Майны. Я беспокоился, что целый день его не видел, и мисс Мэри заметила:
- Ужасно, когда все поголовно друг в друга влюблены, как в Африке. Ты не находишь?
- Не нахожу.
- Так и ждешь, что закончится чем-нибудь плохим.
- Плохое получается, когда в дело замешаны европейцы. Они слишком много пьют, заводят с кем попало интрижки и во всем обвиняют горную болезнь.
- Тут есть доля правды. Когда находишься на большой высоте, да еще на экваторе, это дает о себе знать. Я не знаю другого места, где неразбавленный джин пьется, как вода. Факт налицо, тут не поспоришь. Должно быть рациональное объяснение: если не высота, то нечто подобное.
- Конечно, условия здесь необычные. Однако мы постоянно на ногах, работаем, охотимся, карабкаемся по чертовым склонам, весь алкоголь выходит через поры, можно не беспокоиться. Дорогая, ты только за счет визитов в туалет набираешь километраж больше, чем иные женщины за всё сафари.
- Давай не будем о грустном. Там уже целая колея протоптана моими стараниями. И на полочке всегда свежая литература. Ты, кстати, дочитал книгу про льва?
- Откладываю до твоего отъезда.
- Ну-ну. Что-нибудь еще отложил?
- Только книгу, клянусь.
- Надеюсь, она научит тебя осторожности и добродетели.
- Этому меня учить не надо.
- Еще как надо. Вы с Джи-Си черт знает чем занимаетесь. Когда подумаю, что мой муж, известный писатель, пожилой уважаемый человек, по ночам в компании с Джи-Си вытворяет такое…
- Мы изучаем повадки ночных животных.
- Да что вы там изучаете?! Выпендриваетесь друг перед другом, кто круче!
- Ничего подобного, котенок. Немного развлекаемся, только и всего. Когда человек перестает развлекаться, он, считай, умер.
- Это не значит, что нужно постоянно рисковать жизнью и вести себя так, словно "лендровер" - верховая лошадь, а вы наездники на конной прогулке в национальном парке. И ладно бы еще хорошие наездники, а то ведь показуха одна.
- Истинная правда. Именно поэтому мы предпочитаем "лендровер", как и подобает двум скромным любителям консервативных форм отдыха.
- Ты хотел сказать, двум самым отпетым и лживым искателям приключений на свою задницу. Я уже давно не пытаюсь тебя перевоспитать, это безнадежно.
- Дорогая, не надо нас ненавидеть! Мы ведь не виноваты, что ты уезжаешь.
- С чего ты взял? Я просто беспокоюсь, мне жутко становится при мысли о ваших развлечениях. Хорошо, что Джи-Си уехал. Когда вы вдвоем, это вообще ужас какой-то.
- Поезжай спокойно в Найроби, дорогая. Сходишь к доктору, купишь все, что надо. О нашей маньятте не волнуйся, все будет в лучшем виде, без глупостей и ненужных рисков. Я лично прослежу, можешь мной гордиться.
- Лучше напиши что-нибудь, чем я могла бы гордиться.
- Может, и напишу.
- Насчет твоей невесты я не волнуюсь; главное, что меня ты любишь больше. Ты ведь любишь меня больше?
- Конечно, котенок. А когда вернешься, буду любить еще больше.
- Жаль, ты не летишь со мной.
- Терпеть не могу Найроби, ты же знаешь.
- Для меня там все в новинку, все так интересно, и люди очень милые.
- Ну вот и хорошо, поезжай, развейся. И возвращайся скорей.
- Даже не хочется уезжать. Правда, с Уилли на самолете будет здорово, а потом еще обратный полет, тоже здорово, а потом я вернусь к моему котенку, привезу всем подарки, это самое приятное. Смотри не забудь про леопарда. Ты обещал Биллу, что добудешь его до Рождества.
- Конечно, не забуду. Хотя с удовольствием бы уже подстрелил и забыл о нем.
- Просто хотела тебе напомнить.
- Не беспокойся, дорогая, я не забуду. И зубы буду чистить перед сном. И звезды на ночь гасить, и гиен выключать.
- Перестань! Я уезжаю, а он шутит.
- Наоборот, мне очень грустно.
- Ничего, я скоро вернусь, причем с сюрпризами.
- Для меня лучший сюрприз - это увидеть моего котенка.
- Здорово, что у меня будет свой самолет. А сюрприз тебе понравится, обещаю, но это секрет.
- Тебе лучше лечь пораньше, дорогая. Таблетки, конечно, помогают, но отдых все равно нужен.
- Отнесешь меня в постель? Сегодня утром я думала, что вот-вот умру, и представляла, как ты понесешь меня на руках.
Я отнес ее в постель - и весила она ровно столько, сколько должна весить женщина, которую ты любишь, и была не слишком длинна и не слишком коротка, и длинные, как у цапли, ноги свисали неловко, как у типичных американских красоток. Она приникла ко мне, свернувшись уютным калачиком, и скользнула под одеяло, как роскошная яхта со стапеля.
- Хорошо в кровати, правда?
- Кровать - наше отечество.
- Это чьи слова?
- Мои, - с гордостью признался я. - По-немецки звучит более внушительно.
- Согласись, здорово, что нам не надо говорить по - немецки.
- Особенно если учесть, что мы не умеем.
- В Танганьике ты неплохо справлялся. Да и в Кортине.
- Мошенничал. Поэтому и звучало так внушительно.
- Люблю тебя - на простом английском.
- И я тебя. Спокойной ночи, котенок. Завтра все будет хорошо. Я тоже лягу, обнимемся, как два котенка, будем спать, проснешься совсем здоровой.
Услышав жужжание мотора над лагерем, мы поспешили к мачте, на верхушке которой безжизненно болтался сделанный из мешка ветровой конус, и с удовольствием посмотрели, как Уилли виртуозно сажает машину в белые цветы, заблаговременно примятые грузовиком. Самолет разгрузили, коробки сложили в охотничий джип, и я принялся разбирать почту. Мэри и Уилли болтали на переднем сиденье. Письма я разложил на две стопки - те, что были адресованы "мистеру и миссис…", отправились в стопку Мэри. Дурных телеграмм не было, а парочку можно было назвать обнадеживающими.
В столовой Мэри уединилась со своей почтой за отдельным столом, а мы с Уилли располовинили бутылку пива, и я открыл письма, выглядевшие хуже остальных. В них не было ничего, к чему не подошел бы метод игнорирования.
- Что на фронтах, Уилли?
- Продолжаем удерживать здание парламента.
- Гостиница "Торр"?
- Пока в наших руках.
- Отель "Нью-Стэнли"?
- Кровавая мясорубка! Согласно последним донесениям, там хозяйничает некто Джек Блок, но Джи-Си с отрядом стюардесс пытается закрепиться в баре.
- В чьих же руках Охотоведческое хозяйство?
- Трудно сказать. Переходит из рук в руки.
- Пошло по рукам?
- На войне как на войне. Я слышал, мисс Мэри добыла роскошного льва. Возьмем его с собой, мисс Мэри?
- Конечно, Уилли.
В полдень дождь прекратился, оправдав предсказания Уилли. Самолет улетел, и я остался в одиночестве. В город ехать не хотелось; лагерь с его привычными лицами, заботами и окружающим пейзажем казался уютнее. Мне, однако, было скучно без Мэри.
После дождя всегда чувствуешь себя одиноко, но в этот раз у меня были письма. Я разложил их по датам, а заодно рассортировал и прессу: "Восточно-Африканский стандарт", почтовые версии газет "Таймс" и "Телеграф" на бумаге, похожей на луковую шелуху, литературный обзор газеты "Таймс" и почтовую версию журнала "Тайм". Письма были весьма скучными, и я порадовался, что нахожусь в Африке.
Одно из писем пришло от читательницы из штата Айова: редактор не поленился переслать его авиапочтой - надо полагать, за немалые деньги.
Центр Гатри, штат Айова.
27 июля 1953 года.
Мистеру Эрнесту Хемингуэю.
Гавана, Куба.
Несколько лет назад я прочла Ваш роман "За рекой в тени деревьев", публиковавшийся по частям в журнале "Космополитен". Вначале идет восхитительное описание Венеции, и я ожидала, что остальное будет в том же духе, но книга меня разочаровала. У Вас был прекрасный шанс изобразить мерзость, ОТВЕТСТВЕННУЮ за развязывание войны, и заклеймить лицемерие, царящее в армии. Вместо этого Ваш офицер переживает из-за того, что с НИМ произошло ЛИЧНОЕ НЕСЧАСТЬЕ в виде потери людей, в результате него он не получил повышения по службе. Практически НИЧЕГО не сказано о скорби по поводу гибели молодых людей. Книга на 90 процентов состоит из бесплодных попыток какого-то старика убедить себя и окружающих, что молодые хорошенькие и богатенькие женщины могут полюбить его как человека, а не как источник денег и высокого положения в обществе.
Потом вышла Ваша книга "Старик и море". Я спросила своего брата, человека эмоционально зрелого, проведшего четыре с половиной года на фронтах Второй мировой, не является ли она более зрелой по сравнению с "За рекой"? Он поморщился и ответил, что не является.
Я очень удивилась, когда Вам присудили Пулитцеровскую премию: это ведь коллективное решение. По крайней мере оно не было единогласным.
Вот вырезка из статьи Харлана Миллера, который ведет рубрику "За чашкой кофе" в газете "Де-Мойн реджистер". Я давно собиралась Вам ее послать. Остается только прибавить, что Хемингуэй ЭМОЦИОНАЛЬНО НЕДОЗРЕЛ И УЖАСНО СКУЧЕН, и перед нами готовая рецензия. У Вас ведь было четыре "жены". Если Вы так и не поняли, что такое мораль, то уж здравого-то смысла должны были набраться из опыта собственных ошибок. Соберитесь-ка с силами и напишите хоть ЧТО-НИБУДЬ достойное, прежде чем умрете.
Миссис Ж. С. Хелд.
Ну что ж, женщине не понравился роман, она в своем праве. Будь я сейчас в Айове, вернул бы ей деньги за книгу - в качестве награды за чудесный стиль и упоминание о Второй мировой. Вырезка из газеты гласила:
Может, я неоправданно строг к Хемингуэю, самому перехваленному писателю нашего времени, не лишенному, впрочем, известного литературного дарования. Вот его основные недостатки: а) ущербное чувство юмора; б) реализм самого инфантильного пошиба; в) вопиющая идейная бедность; г) постоянное выпячивание волосатой груди…
Хорошо было сидеть в пустой столовой над кучей писем и представлять, как морщит лоб эмоционально зрелый брат, ковыряя мороженое где-нибудь на кухне или перед телевизором, где идет "Питер Пэн" с Мэри Мартин в главной роли, и я думал: надо же, какая милая женщина из штата Айова! Трудилась, писала длинное письмо, а братец ее, эмоционально зрелый, вообще прелесть, сюда бы его, в палатку, с его ухмылочками.
Уймись, старый писака, сказал я философски, всем не угодишь. Что выиграешь в шашки, то спустишь в поддавки. Тебе остается одно: оставить эмоционально зрелого братца с миром. Выбрось из головы и не думай о нем, серьезно тебе говорю. Переключись на деву Марию Айовскую.
Совет был дельный, я так и поступил, мысленно называя ее по-испански "нуэстра сеньора де свинопасос" и чувствуя себя при этом чуть ли не Уолтом Уитменом. Что угодно, только бы не возвращаться к любителю морщить лоб.
Заметка молодого талантливого литобозревателя тоже доставила много радости. В ней был простой, но ударный катарсис; шок узнавания, если пользоваться терминологией Эдмунда Уилсона. Я моментально распознал, какого рода талантом наделен бойкий юноша, которого, вне всяких сомнений, ожидало бы блестящее будущее в "Восточно-Африканском стандарте", родись он в Империи и обладай разрешением на работу. Тут мои мысли опять, словно слепец к бездонному обрыву, повернули к сморщенному лбу любимого братца; правда, в этот раз визуальная реализация была иной: вместо слегка светящегося потока абстрактной любви я увидел вполне конкретного эмоционально зрелого индивидуума, который сидел в ночи посреди кукурузного поля и слушал, как растут зеленые стебли. Кукуруза нашей Шамбы не уступала по высоте кукурузе американского Среднего Запада, однако ее роста по ночам никто не слышал, потому что ночи были холодными и кукуруза росла днем. Впрочем, расти она ночью, звук затерялся бы в криках гиен и шакалов, и в рычании львов, и в кашле леопардов.
Я подумал: к черту тупую айовскую сучку, что пишет письма незнакомым людям о незнакомых ей вещах. Пожелав ей скорой и легкой смерти, я вспомнил последнее предложение письма, рекомендовавшее написать хоть ЧТО-НИБУДЬ достойное, прежде чем я умру, и мысленно добавил: "Расслабься, тупая сучка из Айовы! Уже написал, и еще неоднократно напишу".