– Травы от потницы, травы от кашля… Сегодня мы натопили печь и купали Лизоньку в корыте. Она держалась за мой палец. Лизонька совсем не боится воды, мое счастье… – Лиза залезла в кабину своего истребителя. Разрыдавшись, девушка вытерла лицо рукавом пропотевшего комбинезона: "Никто, ничего не узнает, пока я жива".
На допросе в Тамцаг-Булаке она не упоминала о японце, застрелившем шофера, или керамических зарядах, рвавшихся в костре. Лиза понимала, что, стоит ей заговорить о таком, и небо для нее навсегда закроется.
Кроме того, она предполагала, что ей просто, никто не поверит.
– Как не поверили бы тетрадке… – она поняла, кем был шофер. Мать, в записях, сделанных после ее рождения, упоминала о друге детства, Грише Старцеве. Юноша служил у белых. Он воевал в Зерентуе, когда поселок осадили отряды Горского.
– Моего отца, – заставила себя сказать Лиза. Мать не знала, что случилось со Старцевым, и беспокоилась за него:
– Они, наверное, виделись… – Лиза возилась с шасси, – он приходил в Зерентуй, забрал тетрадку и книгу… – она сложила вещи в мешок, спрятав под бельем:
– Мне больше ничего не осталось, от мамы… – в дневнике, мать иногда писала о дореволюционной жизни, о молебнах в училище, о рождественской елке, о поездках, с родителями, на Тихий океан и в Кяхту. Лиза прочла о знакомом матери, Федоре Воронцове-Вельяминове:
– Что с Федей, с его семьей? Тоже сгинули где-то, и могил их не найдешь… – Воронцов-Вельяминов был потомком декабриста, похороненного в Зерентуе.
Лиза наклонилась над шасси, пот заливал лицо:
– Майор Воронов погиб, наверное… – сердце глухо, тоскливо, болело. Лиза встрепенулась, услышав отчаянный крик: "Воздух!". На случай бомбежки они вырыли траншеи. Девушка вскинула голову. Она узнала силуэты Накадзима, японских истребителей. Машины летели низко над степью. Лиза прикусила губу:
– Я помню такой истребитель. Немецкий, мессершмитт. В училище показывали фотографии. У него японские опознавательные знаки. Почему он стреляет по своим летчикам… – мессершмитт, безжалостно, теснил японцев к советскому аэродрому. У одного истребителя дымилось крыло. Заместитель командира полка бежал на поле: "По машинам!". Лиза бросилась в траншею. Горящий японец, огненным шаром, взорвался в небе.
Кабинет Смушкевича размещался в штабном бараке авиационной группы, на главной улице Тамцаг-Булака, в окружении палаток, на большой, неезженой дороге, ведущей на восток. По степи, безостановочно, ночью двигались войска. На совместном совещании армейской группировки, Жуков объявил, что наступление начнется в конце августа. Пока что требовалось усыпить бдительность японцев. Переговоры по радио прослушивали в Джинджин-Сумэ. Разведчики велели командирам использовать легко взламываемый шифр. К японцам, из перехваченных разговоров, поступала информация о подготовке зимних квартир для армии. Исходя из сведений, советская группировка собиралась вести долгую, позиционную войну.
– Мы их сметем с лица земли, – сочно пообещал Жуков, опустив кулак на карту, – а вы, авиаторы, превратите окопы в пыль.
Степан хорошо знал кабинет комкора. Здесь, после его возвращения из мертвых, как весело сказал Смушкевич, устроили большое застолье.
Степан приземлился на родном аэродроме без потерь. Мессершмитт оказался заправленным. Он даже нашел в кабине японский, летный комбинезон. Часового майор Воронов застрелил почти в упор. Японец только успел поднять голову и открыть рот. На поле никого не было. Степан понял, что летчики еще не вернулись из патруля, а свободная смена обедала. В кабине мессершмитта, быстро переодевшись, он разобрался с приборами. Оказавшись в воздухе, Степан поднялся, как можно выше. Патрули сюда не забирались. Майор надеялся, что зенитчики его тоже не достанут. Двух Накадзима он встретил, перелетев на советскую территорию. Не удержавшись, майор погнал истребители обратно, к аэродрому Тамцаг-Булака.
Рация в мессершмитте была настроена на Джинджин-Сумэ. Степан слышал крики на японском языке, но не обращал на них внимания. Одного японца он сбил сам, а второй истребитель оставил поднявшимся в воздух ребятам.
Когда Степан вылез из кабины мессершмитта, над аэродромом висел тяжелый, черный дым. Обе японские машины врезались в землю. Он сразу заметил младшего воентехника. Девушка торопилась, через поле, в промасленном комбинезоне:
– Товарищ майор, товарищ майор… – она остановилась, будто наткнувшись на что-то:
– Я думала, вы погибли. Я нашла место, где вы И-153 посадили… – фотография воентехника лежала в нагрудном кармане его японского комбинезона. Вальтер он выбросил, расстреляв часового, на аэродроме в Джинджин-Сумэ. Степану не хотелось, чтобы НКВД мотало ему душу, как называл такое майор. Версия была стройной. Воронов, как следует, все обдумал.
Он смотрел в ее бледное, исцарапанное лицо. Серо-голубые глаза распухли от слез. Лиза, тяжело, дышала:
– Он жив, он пригнал новую машину. Он герой, настоящий герой. А я? Если бы он знал, кто моя мать… -Лиза, в очередной раз, пообещала себе, что никому, ничего не расскажет:
– И тетради никто не увидит… – от него тоже пахло гарью и потом, на лбу засохла кровь. Во время драки с фашистом у Степана, очень удачно, разошелся шов на брови:
– Не придется объяснять, откуда он у меня… – Воронов собирался сказать уполномоченному, что убил севшего вслед за ним японца, на немецкой машине. Появился второй, и Воронов был вынужден улететь. Он заблудился, без карты, и рации, найдя дорогу обратно в Тамцаг-Булак, только через два дня.
Степан не упомянул о снимке, только подмигнув девушке:
– Как видите, я живой, товарищ Князева. Чтобы меня убить, – майор помолчал, – двоих японцев мало… – ребята садились, кто-то кричал: "Ворон! Ворон! Качать его!". Прикоснувшись пальцами к летному шлему, майор пошел к истребителям. Лиза смотрела вслед широкой спине. Девушка шмыгнула носом:
– И все, и ничего больше не будет. Ничего не может быть… – летчики качали майора. Лиза заставила себя не слышать его добродушный смех. Опустив руки, девушка пошла к своей палатке.
За три дня беспрерывных допросов, Степан, в общем, забыл о младшем воентехнике. Политрук Васильев вернул ему офицерский ТТ. Майор Воронов понял, кто вез его на маньчжурскую территорию:
– У них здесь был диверсант. Лиза его застрелила, молодец девушка… – воентехника представили к медали: "За отвагу".
Смушкевич сидел на краю стола, разглядывая Степана.
Майор явился к главе авиационных сил в новой гимнастерке и бриджах, с двумя орденами Красного Знамени, прошлогодним, немного потускневшим, и новым, ярко сияющим в закатном солнце. Радиограмма была ясной. Майора Воронова утверждали в должности командира полка, с присвоением очередного звания. После окончания боев на Халхин-Голе ему предписывалось явиться в Москву, в генеральный штаб ВВС РККА, для получения новой должности. Мессершмитт, третьего дня отправили в столицу. Смушкевич подозревал, что инженеры намеревались разобрать машину по винтикам.
– И очень хорошо, – он передал полковнику Воронову пачку "Беломора". Смушкевич смотрел на упрямое, медное от степного загара лицо, на коротко стриженые, каштановые волосы, выгоревшие на концах, играющие золотом. Лазоревые глаза усмехнулись:
– Спасибо, товарищ командир корпуса… – Степан щелкнул зажигалкой, из стреляной гильзы, – что мне остаться разрешили. Наступление скоро… – Смушкевич, довольно сварливо, заметил:
– Не последнее наступление в нашей жизни, полковник… – они стояли у раскрытого окна. В чистом, ясном небе пылала багровая полоса заката:
– Я все правильно сделал. Иначе бы меня не пустили за штурвал… – на западе расплывался белый след самолета:
– В небе я нужнее, чем на земле. Теперь я знаю, против кого мы воюем. Больше никто, ничего подозревать не должен…
Затянувшись горьким дымом папиросы, полковник Воронов кивнул:
– Не последнее, товарищ командир корпуса. Скорее, первое… – они замолчали.
Степан подумал:
– Может быть, у Петра спросить о японце? Не стоит. Он мне, все равно, ничего не скажет, из соображений безопасности. Интересно, где сейчас Петр? -
Смушкевич положил ему руку на плечо:
– Пойдем, Ворон, обмоем новое звание… – опрокинул сразу половину стакана водки, Степан помотал головой:
– И все, товарищ комкор, пока не выбросим японцев отсюда, не погоним их обратно в Маньчжурию, или еще дальше.
Смушкевич знал, что в Москве готовится подписание пакта о ненападении, между СССР и Германией. Данные были засекречены. Полковнику он, ничего, сказать не мог.
– Его в Западный округ направят… – полковник Воронов садился за руль эмки, – надо строить новые аэродромы, перебрасывать части, технику. Советская Армия освободит рабочий класс, угнетаемый панами… – включив зажигание, Степан поднял глаза. Небо оставалось пустым. Он вспомнил японца, в госпитале:
– Если бы ни он, я бы не спасся. Я не знаю, как его зовут, и никогда не узнаю… – выехав на дорогу, ведущую к аэродрому, эмка скрылась в клубах пыли.
Эпилог
Лазурный Берег, август 1939
Мужская парикмахерская в отеле "Карлтон", на набережной Круазет, в Каннах, помещалась по соседству с турецкими банями и мраморным бассейном, в усаженном пальмами дворе отеля. Августовское солнце играло искрами на тихой воде. Служащие пока не расставили шезлонги, и холщовые зонтики. Утром постояльцы обычно ходили на личный пляж отеля. К бассейну они перебирались после полуденного отдыха, и обеда, на террасе седьмого этажа здания. Из ресторана открывался вид на Канны и темно-синее, усеянное яхтами и катерами море. На Леринских островах, посреди залива, возвышалась колокольня аббатства. В монастырь отправлялись экскурсии, из городского порта. Прогулочные катера развозили отдыхающих в Монако, Ниццу и Сан-Рафаэль.
Парикмахерская открывалась в семь утра, когда официанты начинали сервировать завтрак, в большом зале первого этажа. Месье Ленуар, новый постоялец, появился у бассейна в половине седьмого. Молодой человек пришел в гостиничном халате, с полотенцем под мышкой. Отлично поплавав, он отдал себя в руки мастеров. Месье Ленуар лежал, откинувшись в большом кресле, закрыв лазоревые глаза. Острая, стальная бритва скребла смуглые щеки. Пена в фарфоровой чаше пахла сандалом. Здесь пользовались флорентийским мылом, таким же, как у молодого человека. Мыло лежало в кожаном несессере от Гойяра, наверху, в однокомнатном номере, рядом с забронированным люксом. Молодой человек, с нетерпением, ожидал появления соседа.
В несессере, в искусно сделанном тайнике, он спрятал флакон, полученный в Москве. Молодой человек, лично, наблюдал действие лекарства:
– Ничего подозрительного, – довольно сказал Эйтингон, – смерть наступает примерно через две недели. Общая слабость, расстройство желудка, плохие анализы. Кашель, падение жизненных сил. В общем, симптомы пневмонии, или язвы желудка… – он весело улыбался:
– Достаточно, чайной ложки. Вкус жидкостей средство не меняет… – Эйтингон отдал флакон Петру, – разберетесь на месте, чем его лучше поить.
Кукушка сообщила, что Раскольников едет в Канны. Перебежчик вращался в эмигрантских кругах. Он писал подметные статейки в белогвардейские газеты, и ни от кого не прятался. В июле, Верховный Суд СССР объявил Раскольникова вне закона. Согласно постановлению ЦИК, принятому в двадцать девятом году, предателя должны были расстрелять, в течение суток, после установления его личности.
Разумеется, они с Кукушкой не собирались устраивать пальбу на набережной Круазетт. Как они и предполагали, Раскольников клюнул на письмо старого боевого товарища. Предатель согласился на встречу. Кукушка, каждый август, две недели проводила в Каннах. В отличие от ее уединенной жизни, в Цюрихе, на Лазурном Берегу можно было чувствовать себя свободно. Горская встречалась с подчиненными ей работниками НКВД, проводя совещания, и планируя дальнейшие акции.
В парикмахерской Петр думал о Раскольникове и втором перебежчике, Кривицком. Оставались они, Троцкий, и бывший генерал Орлов, он же Никольский, работавший с Эйтингоном и Петром в Испании. Операция "Утка" заканчивалась, Троцкий был обречен. О Кривицком и Орлове собирались позаботиться американские резиденты и Паук.
Петр отказался от перевода в Вашингтон. Ему предлагали обосноваться в столице США, с надежными документами, и стать личным куратором Паука. Эйтингон, весело, заметил:
– Вы друг друга знаете, ровесники. Будешь за ним присматривать.
Петр сослался на то, что в преддверии освобождения Западной Украины, Белоруссии и балтийских стран, непредусмотрительно перебираться в западное полушарие. Иностранный отдел очертил будущий круг работы. Новые территории, отходившие Советскому Союзу, кишели немецкими агентами, агентами Британии, буржуазией, интеллигенцией и священниками.
– Не говоря об украинских националистах, – буркнул Эйтингон, – Коновальца мы разнесли на куски бомбой, но остались и другие… – для всех, Петр не поехал в Америку из-за желания участвовать в европейских операциях, и из-за своего брата.
Брат Петра интересовал меньше всего, хотя Степан, очень кстати, пригнал на Халхин-Голе, на советский аэродром новый мессершмитт. Брат получил звание полковника и вообще проявил себя героем.
– Может и действительно, Героем стать… – Петр зевнул, не разжимая рта, – Степан мне нужен. Куда я поеду от единственного брата… – локальные стычки на Халхин-Голе внешнюю разведку не интересовали. Корсиканец сообщал из Берлина, что Гитлер скоро перейдет польскую границу. Англия и Франция, в ответ, могли объявить войну Германии. В иностранном отделе не сомневались, что все движения запада произойдут, что называется, на бумаге.
Никто не собирался посылать войска в Польшу:
– Наум Исаакович сказал, что Степана в Западный округ переведут… – мастер приложил к его щекам теплую, шелковую салфетку, – заведовать тамошней авиацией. Значит, товарищ Сталин простил Степана. Главное, чтобы он больше не дебоширил… – Петр остался в Европе из-за Тонечки. Девушка снилась ему, почти каждую ночь. Петр обнимал знакомые плечи, белокурые волосы щекотали губы. Тонечка засыпала, прижавшись к нему.
Петр шептал:
– Подожди немного. Я тебя найду, мы всегда будем вместе… – он не знал, что случилось с девушкой, в Барселоне, почему Тонечка его выгнала. Петр, твердо, сказал себе:
– На войне и мужчинам трудно. У нее расстроились нервы, ничего страшного. Мы поедем в санаторий, отдохнем… – Петр не мог просить резидентов в Лондоне выяснить, что с Тонечкой. Такое было бы подозрительно. В Каннах, Петра ожидала встреча с фон Рабе. Немец преуспевал, получив звание штурмбанфюрера. Эйтингон поручил Петру, невзначай, расспросить его о Вороне. Наум Исаакович был уверен, что доктор Кроу попала в руки немцев.
– Группа Отто Гана расщепила атомное ядро, – недовольно сказал Эйтингон, – мне кажется, без Вороны не обошлось. Она должна работать на Советский Союз. Где бы они ее не прятали, мы ее выкрадем… – Петр собирался найти Тонечку.
– Она меня любит… – отдав одну руку мастеру по маникюру, месье Ленуар, рассеянно, листал кинематографический журнал, – она мне говорила. Я увезу Тонечку в Москву, мы поженимся… – он наткнулся на статью о последнем фильме Марселя Карне, "День начинается", с Жаном Габеном и Аннет Аржан.
В Москве Петр в кино не ходил. Климы Ярко и Марьяны Бажан его не интересовали. Он любил хорошие детективы и американские вестерны. На Лубянке Петр, заменив Кукушку, вел занятия для молодежи. Он показывал ребятам новые фильмы, в оригинале, полезные для изучения языков, и для общего, как говорил Воронов, знакомства с культурой запада. "День начинается" Петр видел в Москве. Он полюбовался тонкой, изящной фигурой мадемуазель Аржан. Актрису сняли в ее апартаментах, рядом с картиной Пикассо, в вечернем, низко вырезанном, струящемся туалете, серо-голубого шелка:
– Тонечке подобный наряд пойдет… – в статье говорилось, что мадемуазель Аннет, несомненно, ждет Голливуд. Актриса, якобы, вела переговоры с компанией Метро-Голдвин-Майер:
– Она будет процветать… – Петр захлопнул журнал, – она очень талантливая. Отлично играет… – руку завернули в подогретую салфетку, служащая принялась за вторую. Петр думал о платьях для Тонечки, о собольей шубке, о личной машине и отдыхе на кавказских водах:
– Она ни в чем не будет знать нужды. Я, в конце концов, майор госбезопасности, с отличным окладом. Степан, скорее всего, получит генеральское звание, обоснуется у себя, в округе. Московская квартира нам с Тонечкой достанется. Пока три комнаты, но я продвинусь по службе… – Петр подозревал, что брат женится на какой-нибудь, как их называл Воронов, Марьяне Бажан:
– Он простой человек, пьющий. Больше ему ничего и не надо. Придется ее проверять, конечно, но вряд ли Степану понравится девушка из подозрительной семьи. Хотя их в тех местах много, в Прибалтике, на Украине. Значит, проверим, – подытожил Воронов.
За завтраком месье Ленуар просмотрел газеты.
О будущем вторжении в Польшу ничего не писали, сезон был мертвый. Премьер-министр Чемберлен распустил британский парламент, до начала октября. В Новой Зеландии, в Окленде, впервые выпал снег. Воронов поинтересовался местным прогнозом погоды. На Лазурном Берегу ожидалось тридцать градусов тепла. Он, с удовольствием, подумал:
– Искупаемся, с Кукушкой. Море, как парное молоко. Мы, в конце концов, любовники, мы должны быть рядом… – мадам Рихтер заказала люкс, по соседству с номером месье Пьера Ленуара.
В десять утра, Петр, в безукоризненном костюме светлого льна, с шелковым галстуком, при букете роз, стоял на ступенях отеля. Мадам Рихтер приезжала из Цюриха, на лимузине. Он издалека увидел изящную голову, в широкополой, летней шляпе. Петр помнил красивую, черноволосую женщину, приезжавшую в детдом, с покойным Соколом:
– Интересно, – успел подумать Петр, – Янсон был троцкистом, или нет? Его велели привезти в Москву, перед гибелью, но мы не успели. Или товарищ Сталин хотел, чтобы Янсон встретился с семьей? Иосиф Виссарионович добрый человек, он и о нас заботился… – снимков дочери Кукушки Марты, в личном деле не имелось. Петр понятия не имел, как выглядит девочка.
– Она в летнем лагере сейчас, в горах… – Кукушка осадила лимузин перед ступенями. Швейцары и мальчики в форме отеля заторопились к машине. Петр подал женщине руку. Дымные, серые глаза посмотрели на него, низкий голос будто переливался:
– Пьер, мой милый! Большое, большое тебе спасибо… – прохладные губы прикоснулись к его щеке, женщина приняла букет. Кукушка надела итальянские мокасины, для вождения, без каблука:
– Она и в них одного роста со мной… – Петр вдохнул запах жасмина:
– Ее не предупреждали, что я приеду, только имя сообщили. Месье Пьер Ленуар. Всем бы такое самообладание, она ведь меня узнала… – женщина, нежно, коснулась его руки.