В романе "Царь и гетман" раскрыты сложные отношения Петра I и гетмана Мазепы, проливается новый свет на события Полтавской битвы, затронувшие судьбы русского, белорусского, украинского, польского народов.
Содержание:
Часть первая 1
Часть вторая 22
Краткий словарь забытых слов 60
Об авторе 60
Примечания 60
Д. Мордовцев
Царь и гетман
Часть первая
Царь Петр Алексеевич осматривает работы, производимые под наблюдением старого Виниуса в новоотвоеванном у шведов Шлиссельбурге.
Работа идет напряженно, нервно, сообразно той страстной возбужденности, с которою неугомонный царь в своем меркуриевом беге за Европою делает каждый свой быстрый шаг, кладет кирпич на кирпич в этой вавилонской башне, в которую он обратил всю Россию, как бы желая скорее добраться до неба, захватить у времени и у истории все, что потеряла Россия в течение не одного столетия спячки, застоя и внутренних неладиц.
Со всего северо-восточного клина России согнаны десятки тысяч рабочих к этому крепкому Орешку, который, как прославляли хвалители царя, удалось, наконец, разгрызть всесокрушающим зубам российского льва. Тысячи тачек неистово скрипят своими немазанными колесами, "словно лебеди распущенные". Тысячи лопат в несколько часов срывают до основания горы и в других местах громоздят новые: не надо там, где было, надо там, где не было. Надо все сызнова, с корня, от листьев до почек перевернуть старое дерево…
А царь-непоседа все торопит, все гонит, показываясь со своею геркулесовскою дубинкою то на том месте работ, то на другом. То падает его гигантская тень с крепостной стены на воду, на насыпи, то вырастает вдруг, словно из земли, между землекопами в канавах - и рабочие вздрагивают при виде этой колоссальной фигуры, и лопаты, тачки, заступы, топоры шибко, лихорадочно двигаются, словно бы в такт учащенному биению пульса великана, который заставляет учащенно и усиленно биться пульс всей Русской земли.
Глубокою осенью 1702 года взята была с бою шлиссельбургская крепость у неподатливого шведа Шлиппенбаха, а теперь уже весна, апрель - реки и моря вскрылись, и шведы не сегодня - завтра могут прийти водою к Орешку и взять его обратно… О! Это значит взять у Петра его любимое новорожденное детище, его новую Россию… Ведь этот ковш воды - это ковш живой сказочной воды, отнятой у шведского ворона… Эта паутина Нева - это Ариаднина нитка, которая приведет Россию к золотым яблокам Гесперид Европы… Эта пядь земли, этот маленький "шлиссель", ключ, Орешек, - это ключ в Европу, ключ апостола Петра, который отопрет царю Петру и его России двери в рай… И после этого утратить эту дорогую пядь земли! Ни за что! Никогда!..
Вот почему так лихорадочно горят глаза у беспокойного царя при виде этой нервной работы землекопов и каменщиков…
Прислонившись к одной из башен крепости, Петр задумчиво глядит вдаль. Он одет так просто, так бедно - такое грубое темно-зеленое сукно у него на кафтане, такое грубое, что когда немка Аннушка, Монцова дочь, при виде его бросается ему на шею, то всегда поколет себе об это сукно и нежные ручки, и розовые щечки, но зато это свое сукно, не заморское, не астрадамовское, а сделанное на первой русской суконной фабрике… Энергическое лицо царя от времени до времени нервно подергивается… Перед ним влево - даль водная, все Ладожское озеро искрится на солнце серебряною рябью… Вдоль берега его - флотилия из лодок… Жалкие лодки - и ни одного корабля!.. А вправо - эта нитка водяная, эта синяя паутина, протянутая к Европе, - Нева… Но Нева еще не вся его - устье в руках у шведов, и море заперто для этого водяного царя… Добраться до моря нельзя: там стоит проклятый Ниеншанц - это дьявол с огненным мечом, не пускающий в рай… Надо его взять, этого дьявола… А как еще возьмешь?.. Шереметев скоро прибудет с войском… Ну, а если и тут ждет новая Нарва?.. Петр вздрогнул и машинально так стукнул геркулесовской дубинкой о стену, что молоденький денщик его, юноша лет восемнадцати - девятнадцати, чернокудрый Павлушка Ягужинский, молча наблюдавший за царем своими живыми бегающими еврейскими глазенками, тоже невольно вздрогнул… Тут и Алексашка Меншиков, боящийся прервать задумчивое молчание царя… Петр зол, заряжен - он нервно подергивается: он шибко осерчал на старого Виниуса, на его медленность. Он чуть со стены не сбросил обезумевшего от страха старого дьяка за недоставку артиллерийских снарядов и лекарств для крепости, которую не сегодня - завтра могут обложить шведы…
Вдруг распаленные внутренним огнем взоры царя останавливаются на чем-то, что, по-видимому, не было замечено прежде. Павлуша Ягужинский с юношеским любопытством рассматривает что-то копошащееся под стеною крепости, у нового канала.
А у канала - мальчик в лохмотьях. Мальчику не более семи - восьми лет. Оборвыш чем-то серьезно занят. Живые глаза царя невольно приковались к тому, что делал этот оборвыш. А оборвыш, оснастив веревочками лапоть, поставив на нем мачту из большого гусиного пера и натянув из лоскутка онучи парус, перепускает это оригинальное судно через канал. Лапоть, подгоняемый ветерком, бойко плывет через канал. Оборвыш радостно следит за ним своими детскими глазенками и по положенным через канал доскам перебегает на ту сторону канала, чтобы причалить свое судно - лапоть. Так же радостно следят за проделками маленького оборвыша и живые глаза царя. Лицо его, доселе хмурое, мрачное, темное и холодное, мгновенно озаряется какою-то теплотой - так был на нем быстр переход от мрачного гнева ко всепрощению.
- Смотри-тко, Данилыч! - сказал он отрывисто, показывая на маленького оборвыша.
- Вижу, государь… молодой матрос…
- Навигатор, - вставил Павлуша.
Ртутный царь не вытерпел и сошел со стены к каналу. Маленький оборвыш, увидав перед собой громадного человека, такого большущего, какого он ни разу не видал в жизни, так и остался с разинутым ртом, изумленно посматривая на этих, как ему казалось, солдат.
Царь ласково улыбался, глядя на маленького оборвыша, одетого в женскую кацавейку и опорки.
- Это что у тебя, малец? - спросил он.
- Карапь, - бойко отвечал мальчик.
Царь засмеялся. Павлуша Ягужинский даже прыснул.
- А из чего он у тебя слажен? - снова спросил царь, трепля мальчика по бледной обветренной щечке.
- Это тятькин лапоть, а это онучка моя.
- Ай-да молодец! Ай-да моряк! - радостно говорил царь.
Но мальчуган что-то заботливо бросился к лаптю, бормоча: "Ишь ты, шведин поганый!.. Постой я тебя!.." В лапте возилось что-то черненькое.
- Что это там у тебя в корабле? - спрашивает царь.
- А швецкой полоняник…
- Как! Какой полоняник?..
- Он царский корм воровал - я и накрыл его… Стой-стой! Опрокинешь карапь.
- Да что у тебя там? Говори! - нетерпеливо спрашивал Петр.
- Мышонок… Он у нас в сумке сухари все грыз… А тятька и говорит: это швед, царский корм ворует… Я его и поймал - привязал на веревочку и катаю по морю, а после кошке отдам.
Бойкий мальчик, не подозревая, кто перед ним, смело болтал, видя, что всех занимает его "карапь", и вынул из лаптя самого мышонка… "Вот он, шведин… ишь юркой какой…"
Мальчик окончательно очаровал царя. Он видел в нем врожденное стремление к воде, к морю. Это самородок. Его только поддержать, выучить, направить - и из него выйдет мореходец.
- А чей ты, мальчик? Как тебя зовут? Откуда ты? - нетерпеливо спросил царь.
- Меня зовут Симкой… Нас с тятькой сюда пригнали на царскую работу… Тятька там землю роет…
Царь задумался и молча глядел на мальчика. При виде его рубищ, которых он никогда не замечал, как по привычке не замечал жалкого вида рабочих, широко загадывая обо всей России, о ее славе и могуществе, при виде дырявой кацавейки и старых порток, чрез которые сквозило маленькое худощавое тело ребенка, он нервно тряхнул головой и, достав из кармана несколько серебряных монет, бросил их в лапоть.
- Это тебе и тятьке, скажи, что царь пожаловал, - сказал он отрывисто и погладил ребенка.
Мальчик оторопел и обратил на великана свои серые, светлые испуганные глаза.
- А ты, Павел, запиши его вместе с отцом - кто и из каких волостей, - обратился он к Ягужинскому.
Мальчик по-прежнему стоял испуганно, не смея прикоснуться к лаптю.
- Возьми же деньги, Сима, не бойся… Я пожаловал их тебе, - ласково сказал он мальчику. - А ты, Данилыч, не забудь о нем…
- Не забуду, государь.
- Запиши его в мои навигаторы, в московскую школу.
- Будет по сему, государь, - отвечал Меншиков.
В это мгновение на досках, перекинутых через новый, узкий, но глубокий канал, по которым за несколько минут перед этим перебегал Симка за своим кораблем, а потом переходил царь, Меншиков и юный Ягужинский, послышался крик испуга, и что-то тяжелое бухнуло в воду…
- Караул! Караул! - послышались отчаянные крики.
В канаве кто-то барахтался, беспомощно хлопая об воду руками и глухо взывая о помощи… Из воды показывается еще одна голова, потом другая… Все это отчаянно мечется… утопающие хватаются один за другого… видна последняя, безумная, молчаливая борьба из-за последнего дыхания - и все трое исчезают под водой…
Царь первый бросается спасать утопающих… Но как? Чем?
- Лодок!.. Багров!.. Сети! - кричал он громовым голосом, так что вся крепость встрепенулась, тысячи рабочих, солдат и матросов бросились к каналу, заслышав крик царя, и некоторые матросы отважно ринулись в холодную, апрельскую, ледяную воду…
- Лодок! Багров! - гремит голос царя. - Кто утонул?
- Доктора Лейма, государь, я познал, - отвечал Меншиков.
- А я, государь, видел Кенигсека и Петелина, - прибавил Ягужинский.
- Господи! Какое несчастье.
Но вот и лодки с баграми… В одну из них прыгает царь с такою поспешностью, что едва не опрокидывает ее, да ему это нипочем - он любит воду.
- Государь! Береги себя! - кричит испуганно Меншиков.
- Ищи там!.. Подавайся ниже!..
Лодки бьются на месте, толкутся в узком канале, словно в ступе, а утопленников все не найдут.
- Спускайся ниже!.. Их водой снесло… подайся сюда! - командует царь, бороздя воду длинным багром.
Лодки стукаются одна о другую. Меншиков постоянно повторяет, чтоб берегли царя. Берега канала усыпаны народом, который напряженно ждет… Иные крестятся…
- Кто утонул?
- Немцы, паря.
- Туда им, куцым, и дорога, - отзывается кто-то.
Наконец багор царя зацепил что-то, тащит… Из воды показывается что-то серое… спина человеческая, а голова и ноги в воде… Приподнимается багор выше и виден затылок утопленника и черные мокрые волосы, падающие на лицо…
- Благодарение Богу… Кенисен, бедняжка…
Царь быстро схватывает его за шиворот и втаскивает в лодку.
- Ищи других… тут должны быть, - распоряжается царь.
- Не клади, не клади, царь-государь! - торопливо предупреждает старый матрос. - Не клади наземь - не отойдет, не откачаешь…
- Качать! Качать! - слышатся голоса.
Лодка пристает к берегу. Утопленника, словно мешок, слабо набитый чем-то мягким, с рук на руки сдают стоящим на берегу. Царь, проворно сбросив со своего громадного тела кафтан, в который можно было завернуть двух утопленников, кидает его на берег.
- Качайте на моем кафтане!.. А ты, Данилыч, обыщи его карманы - может, есть важные бумаги, государственные, - запечатать надо тут же…
- Еще тащут! - дрожит толпа. - Вон, вон, матушки!
Снова из-под воды показывается что-то скомканное, перегнутое, мертвое, но еще не окоченевшее. А Кенигсека кладут на царский кафтан. Меншиков, исполняя приказ царя, опоражнивает карманы утопленника и найденные у него мокрые бумаги тут же вкладывает в небольшой сафьянный портфель и отдает Ягужинскому.
- Запечатай тотчас и сохрани.
Кенигсека качают. Беспомощно переливается мертвое посиневшее тело по кафтану. Из-за спутавшихся мокрых волос, падающих слипшимися прядями на лицо, видны красивые очертания этого молодого, еще за несколько минут полного жизни лица… Теперь оно такое серьезное, молчаливое, застывшее…
- Лекаря бы надо, - с беспокойством говорит Меншиков, сильно встряхивая царский кафтан.
- Да вон и лекаря тащут, - отвечает юный Павлуша, который все видит и все слышит.
Действительно, из другой лодки выносят на берег другого утопленника - это доктор Лейм… Отыскивают, наконец, и Петелина…
В трех местах на берегу канала идет энергическое качание трех свежих трупов. Петр не спускает глаз с Кенигсека. Ему особенно жаль его - надо во что бы то ни стало оживить этого мертвеца, откачать, отнять у смерти… Она еще не успела его далеко унести… Душа его тут, близко, может быть, за теми плотно сжатыми красивыми губами… Стоит только их разжать - и они порозовеют, язык заговорит, душа скажется… Петр трогает эти губы - холодные такие, мертвые…
Кенигсек, или Кенисен, как называл его Петр, был саксонским посланником при русском дворе; а недавно, прельщенный выгодами службы в России, он поступил в русское подданство, и Петр был очень рад приобрести себе такого служаку… И вдруг - на глазах его он погибает! Это большая потеря…
Но, может быть, он отойдет… Он так недолго был под водой… Правда, вода ледяная, режет, обжигает своим холодом.
- Что, Данилыч?
- Трясу, государь… Душу, кажись бы, всю вытрясти можно, кабы…
- Кабы не отлетела?
- Да, государь.
Царь нагибается к трупу, щупает голову мертвеца - холодна, как глыба. И тело коченеет.
- Помре… Царство ему небесное. (Царь снимает шляпу и крестится, крестится и толпа). Вот не ждали, не гадали… Вместо радости - печаль.
- Надо же было, государь, немецкому водяному и жертву принести водою и немцами, - заговаривает Меншиков.
- Правда… правда… А все за мои грехи.
- За всех, царь-государь.
- А бумаги вынул?
- Вынул, государь… У Павлуши.
Но царю некогда долго останавливаться на этом печальном эпизоде. Надо спешить вперед. Шереметев с войском поди уж у Ниеншанца. Надо с легкой флотилией плыть на сикурс к нему.
Царь велит с честью похоронить утопленников и готовиться в поход под Ниеншанц.
- А об Симке не забыли? - вспоминает царь о маленьком оборвыше.
- Нет, государь, - отвечает Меншиков. - Неумедлительно иду сыскать его отца и все учиню, как ты, государь, указать изволил.
- Изрядно. Тут потеряли, а там, может, Бог даст, найдем.
- Истинно, государь: не знаешь, где найдешь, где потеряешь…
- Дай Бог… Кто знает, что может из Симки выйти. Пути Господни неисповедимы…
II
В то время, с которого начинается наше повествование, весной 1703 года Петербурга еще не существовало. Нева принадлежала шведам, равно как и все Балтийское море, и только небольшой камень, на котором при выходе Невы из Ладожского озера ютилась шведская крепостца Нотебург, древний новгородский Орешек, был взят Петром, укреплен и переименован в Шлиссельбург вместо Орешка. Петру так нравились немецкие названия.
После Шлиссельбурга надо было во что бы то ни стало отвоевать и всю Неву. С этой целью, похоронив Кенигсека и других его несчастных товарищей по смерти, он двинул свою лодочную флотилию вниз по Неве с тем, чтобы идти на помощь Шереметеву, который с двадцатитысячным войском тоже подвигался к Неве, имея намерение напасть на Ниеншанц, стоявший при впадении речки Охты в Неву. На месте же нынешнего Петербурга чернел сплошной дремучий лес.
Лесом покрыты были и все берега Невы вплоть от Ладожского озера до устья реки, до Финского залива.
Спускаясь со своей небольшой гребной флотилией вниз по Неве, Петр был глубоко взволнован всем, что видел перед собою. Угрюмый бор, покрывавший берега реки, он уже превращал в пылком воображении своем в бесчисленные армады кораблей - и эти армады будут не чета "непобедимой армаде" Филиппа II, короля испанского. Нет! Его армады будут действительно непобедимы… А эта многоводная река, по которой скользила его флотилия, - такой реки он не видал во всей Европе. Что Волга! То река неустойчивая, с расползающимися песчаными берегами. А Нева - она точно закована в свои берега и несет постоянную, неубывающую массу воды в то заманчивое, чужое Варяжское море… О! Тут, на этой реке, должна быть столица России…
И пылкое воображение царя уносится вдаль - в глубину грядущих веков… При устьях Невы видится ему величавый город, столица восточных царей, к которой обращены удивленные взоры всего света. Со всех морей и океанов, от всех народов Старого и Нового света плывут корабли в этот величавый город - в город Петра… Петроград… Нет, это слово противное, Москвой затхлой пахнет, византийским ладоном отдается. Не быть тут Петрограду - довольно и византийского Царьграда… А будет тут Россенбург, или Ризенбург - город богатырей… Нет, пусть лучше будет Питербург… Да, это лучше всего… Он будет славен, более славен, чем Тир и Сидон, более славен, чем Рим и Карфаген… Он будет весь на воде, как Венеция. Каналы изрежут его вдоль и поперек… Вода, море-океан станут колыбелью российского народа…
А флотилия, взмахивая длинными веслами ловких гребцов, словно стая длиннокрылых птиц, неслышно пенит прозрачную невскую воду. С каждым взмахом, с каждым поворотом руля открываются новые пустынные берега, окаймленные зелеными борами, а выше - голубым небом… На берегах - ни души человеческой, да и пения птиц не слышно, хотя самая пора бы петь и птице и человеку: апрель на исходе… Только и виднеются над водой длиннокрылые белогрудые чайки, которых жалобный скрипучий крик, совсем не похожий на крик серой чубатой южной чайки, нарушает могильную тишину этой красивой, но холодной, неприветливой природы.
На царском катере на низеньком сиденье, почти у самых ног, сидит Павлуша Ягужинский и грустно смотрит на эти неприветливые берега, на эту красивую, но холодную природу… И ему вспоминается другая природа, другая зелень, другое солнце… Как ни молод он, но и у него уже есть свои воспоминания, свои могилы в сердце. Жизнь его, начавшаяся где-то далеко на юге, в польской Украине, среди чубатых и усатых казаков и, как нитка, оборвавшаяся там полным забвением, потом та же жизнь в шумной, толкучей Москве, перенесшая его словно на ковре-самолете сюда, в эту холодную Карелию, - эта жизнь оставила в его памяти какие-то клочки воспоминаний, смесь ощущений сладостных и горьких, смешение веры в людей и глубокого к ним недоверия, эта жизнь научила его думать, задумываться, вспоминать…