IX
Не успел Палий управиться с своей яичницей, как на улице послышался конский топот и у ворот показался отряд польских жолнеров. Изумленный Охрим невольно схватился за саблю и недоумевающими глазами смотрел на старого "казацкого батька": ему почему-то представилось, что это те две польские хоругви, забравшиеся в Погребище, против которых пани-матка Палииха отрядила из Паволочи казаков под начальством Тупу - Тупу - Табунця - Буланаго и сотника Задерихвист и которые, разбив казаков, ворвались теперь и в Белую Церковь. Не веря своим глазам, он искал ответа на тревоживший его вопрос в глазах Палия, но старые глаза "батька" смотрели спокойно, ровно и по обыкновению кротко, без малейшей тени изумления.
- Чи пан полковник дома? - послышалась с улицы полупольская речь.
Охрим не отвечал - он онемел от неожиданности.
- Универсал его королевского величества до пулковника бялоцерковскего, до пана Семена Палия! - снова кричали с улицы. - Дома пан пулковник?
- Дома… дома, Панове! - отвечал Палий. - Бижи, Охриме, хутко - одчиняй ворота.
Охрим бросился со всех ног. Собаки бешено лаяли, завидев поляков. "Кого Бог несе?", - шептал старик, отеняя рукой свои старые, но еще зоркие глаза с седыми нависшими бровями и всматриваясь в приезжих: "Щось не пизнаю, хто се такий…"
Впереди всех на двор въехал на белом коне белокурый мужчина средних лет, более, впрочем, чем средних, хотя белокурость и свежесть лица значительно придавали ему моложавости. На нем было не то польское, не то московское одеяние. Подъехав к крыльцу, он ловко соскочил с седла, бросив поводья в руки ближайшего жолнера. Палий уже стоял на крыльце, вопросительно глядя на этого, по-видимому, знатного гостя.
- Не полковника ли бялоцерковскаго, пана Палия, мам гонор видить пред собою? - спросил гость, ступая на крыльцо.
- Я Семен Палий, полковник вийск его королевского величества, - отвечал Палий.
- Рейнгольд Паткуль, дворянин, посланник его царского величества государя Петра Алексеевича, всея России самодержца, и полномочный эмиссар его королевского величества и Речи Посполитой имеет объявить пану полковнику бялоцерковскому высочайшее повеление их величеств, - сказал Рейнгольд, став лицом к лицу с Палием.
- Прошу, прошу пана до господи.
Что-то неуловимое, не то тень, не то свет, скользнуло по старому, как бы застывшему от времени и дум лицу и по кротким глазам казацкого батька, и лицо снова стало спокойно и задумчиво. Рейнгольд, окинув быстрым взглядом скромную обстановку, в которой он застал человека, десятки лет державшего в тревоге Речь Посполитую и всемогущих, роскошных магнатов польских, как-то изумленно перенес глаза на седого, стоявшего перед ним старичка, словно бы сомневаясь - действительно ли перед ним стоит то чудовище, одно имя которого нагоняет ужас на целые страны. А чудовище стояло так скромно, просто… И эта мужицкая сковорода с яичницей… Это дикарь, старый разбойник, предводитель таких же, как он сам, голоштанников… Рейнгольд чувствует себя великим цезарем, попавшим к босоногим пиратам…
Он гордо, с дворянскою рисовкой проходит в дом впереди скромного старичка, а старичок - хозяин, как бы боясь обеспокоить вельможного пана гостя, ступает за ним тихо, робко, почтительно.
Но вот они и в "будинках" - в большой светлой комнате окнами на двор и в маленький "садочек", усеянный цветущим маком, подсолничками вперемежку с высокими лопушистыми кустами "пшенички" - кукурузы, до которой Палий такой охотник, особенно до молоденькой, со свежим, только что сколоченным искусною рукой пани-матки маслом.
- Предъявляю пану полковнику универсал его королевского величества и пленипотенцию ясновельможного пана гетмана польного войск Речи Посполитой, - сказал Паткуль, подавая Палию бумаги.
Старик почтительно, стоя взял бумаги, почтительно развернул их одну за другой и внимательно прочел: потом, медленно вскинув свои умные, кроткие глаза на посланца, спросил тихо:
- Чого ж вашей милости вгодно?
- А мне вгодно именем его королевского величества и его царского величества государя и повелителя моего объявить тебе, полковнику, о том, чтобы ты незамедлительно сдал Белую Церковь законным властям Речи Посполитой, - резко и громко объявил Паткуль.
Палий задумался. Кроткие глаза его опять опустились в землю, и он медлил ответом.
- Я жду ответа, - напомнил ему Паткуль.
- Я повинуюсь его величеству… Я зараз оддам Билу Церкву, коли…
Старик остановился и нерешительно перебирал в руках бумаги.
- Что же? - настаивал Паткуль.
- Коли вы покажете мени письменный на то приказ од его царьского величества и од пана гетьмана Мазепы, - снова вскинул он своими кроткими глазами.
Паткуль откинулся назад. Голубые ливонские глаза заискрились. Глаза Палия, кроткие, как у агнца, стали еще кротче.
- В царском желании ты не должен сомневаться, - еще резче и настойчивее сказал первый. - Белая Церковь уступлена полякам еще по договору 1688 года; притом же с того времени царь заключил теснейший союз с королем против шведов, так что нарушать договор он и не может желать; а ты мешаешь успешному ведению войны, отвлекаешь польские войска и упрямством своим навлекаешь на себя гнев царя.
- Упрямством, - тихо, задумчиво повторил Палий, - упрямством… Упрямством я помогаю и царю, и королю… Я за - для того й заняв Билу Церкву, що боявся, щоб вона не досталась и царьским, и королевским ворогам - шведам, бо… бо вы сами горазд знаете, что у ляхив нема ни силы, ни ума - вони и своих городив и фортеций не вмиют обороняти… А в моих руках, пане, Била Церква не пропаде, мов у Христа за пазухою.
Эта простая, но логическая речь не могла не озадачить ловкого дипломата, еще недавно от имени царя ведшего переговоры с венским двором и не встретившего там такого дипломатического отпора, какой он встретил теперь от этого мужика, от простого, "подлого" старикашки.
- Так ты взял крепость на сохранение? - изворачивался дипломат, как уж на солнышке.
- На сохранение, пане.
- А если токмо на сохранение, так и должен возвратить ее по первому требованию владельца.
- И возвращу, пане, коли царь укаже.
- Царь! - Дипломат начинает терять дипломатическое терпение. - Именем царя ты прикрываешься не по правде!
А старичок опять молчит. Опять кроткие глаза его вскидываются на волнующегося пана, и в этих глазах светится не то робость, не то тупость, не то насмешка… Паткуль не выносит этого в одно и то же время и покорного и лукавого взгляда.
Вдруг в открытое окно, выходящее на двор, просовывается лошадиная морда и тихо, приветливо ржет…
- Что это еще? - невольно вскидывается Паткуль.
- Да се, пане, дурный коник хлиба просить, - по-прежнему кротко отвечает Палий.
- Это черт знает что такое! - горячится дипломат. - Я думал, что мне придется говорить с людьми, а тут вместо людей - лошади…
- Ну-ну, пишов - чет, дурный косю! - машет Палий рукою на нежданного гостя. - Пиди до Охрима… Эч який дурный… Мы тут з господином послом его королевськой милости про государственни речи говоримо, а вин, дурный, лизе за хлибом…
Откуда ни возьмись под окном Охрим - и уводит недогадливого коня в конюшню.
- Именем царя ты покрываешься не по правде, - снова налаживается дипломат. - Тебе изрядно ведомо, что царь удерживается от вооруженного против тебя вмешательства потому токмо, что не желает брать на себя разбирательства внутренних дел Речи Посполитой из уважения к королю его милости; но если ты послушанием не постараешься тотчас же снискать милость короля и Речи Посполитой, то царь, по их просьбе, должен будет в согласность трактатов подать им сикурс и выдать тебя на казнь и скарание горлом, яко бунтовщика…
- Так… так… Пропала ж моя сива головонька, - бормочет старик, грустно качая головой.
- Так покоряешься?
- Покоряюсь, покоряюсь, пане.
- Сдаешь крепость?
- Сдаю… Ох, як же ж не сдать… зараз здам… тоди як…
- Что? Как?
- Тоди, як прийде приказ.
- Да приказ вот… - и Паткуль указал на универсал.
- Ни, не сей, пане… Се - холостый…
- Как холостой?
- Та холостый… же пане… У ляхов, пане, усе холосте - и сама Речь Посполита, уся Польща - холоста, не жереба… - Паткуль невольно улыбнулся этой грубой, но меткой, речи старого казака. Он сам давно понял, что Польша - это холостой исторический заряд, из которого ничего не вышло, и потому он сам, бросив это неудачливое, не жеребовое государство, поступил на службу России.
- Холостой приказ… то-то! А тебе нужен не холостой - жеребячий? - спросил он строго.
- Так, так, пане, - жеребъячий, заправський указ.
- От кого же?
- Вид самого царя, пане… О! Там указы не холости…
Паткуль понял, что ему не сломать и не обойти дипломатическим путем упрямого и хитрого старикашку, прикидывающегося простачком. Он попробовал зайти с другого боку - пойти на компромисс.
- А если я предложу тебе заключить с поляками перемирие до окончания войны со шведами? - заговорил он вкрадчиво. - Пойдешь на перемирие?
- Пиду, пане, - опять отвечает старик, потупляя свои умные глаза.
- А на каких условиях?
- На усяких, пане… Я на все согласен.
- И противиться королевским войскам не будешь?
- Не буду - борони мене Бог.
- И Белую Церковь сдашь?
- Ни, Билои Церкви не здам…
Это столп, а не человек!.. Он отобьется от десяти дипломатов, как кабан от стаи гончих… У Паткуля совсем лопнуло терпение…
- Да ты знаешь, с кем ты говоришь! - закричал он с пеною у рта. - Знаешь, кто я!
- Знаю… великий пан…
- Я царский посол, а ты бунтовщик!.. Ты недостоин ни королевской, ни царской милости, и с тобою не стоит вести переговоров, потому что ты потерял и совесть и страх Божий!..
- Ни, пане, не теряв.
- Я буду жаловаться царю… Он сотрет тебя в порошок!
- О! Сей зотре, шо зотре - в кабаку зотре…
- И сотрет!
- Зотре, зотре, - повторял старик, качая головой.
- Так покоряйся, пока есть время. Сдавай крепость! Правобережье навеки потеряно для Украины.
Старик выпрямился. Откуда у тщедушного старичишки и рост взялся и голос? Молодые глаза его метнули искры… Паткуль не узнавал старика и почтительно отступил.
- Не оддам никому Билои Церкви, - сказал Палий звонко, отчетливо, совсем молодым голосом, отчеканивая каждое слово, каждый звук. - Не виддам, поки мене видсиля за ноги мертвого не выволочуть!
Положение Паткуля становилось безвыходным, а в глазах польного гетмана Адама Сеневского, который истощил все средства Речи Посполитой, чтобы выбить Палия из берлоги, и не выбил, и которому Паткуль обещал, что он немедленно заставит этого медведя покинуть берлогу, лишь только пустит в ход свою гончую дипломатическую свору, - в глазах гетмана положение Паткуля при этой полной неудаче переговоров становилось смешным, комическим, постыдным. Испытанный дипломат, которому и Петр, и Польша поручали самые щекотливые дела, и он их успешно доводил до конца, дипломат, который почти на днях вышел с торжеством с дипломатического турнира, и где же - в Вене, в среде европейских светил дипломатии, этот дипломат терпит полное, поголовное, огульное поражение и от кого же! - от дряхлого старикашки… Да это срам! Это значит провалить свою дипломатическую славу совсем бесповоротно - сломать под своею колесницею все четыре колеса разом…
А старик опять стоит по-прежнему тихий, робкий, покорный, только сивый ус нервно вздрагивает…
А в окне опять конская морда и ржание…
- Геть - геть, дурный косю… не до тебе… Пиди до Охрима…
Паткуль вдруг рассмеялся, да каким-то странным, не своим голосом… Видно было, что его горлу было не до смеху…
- Какой славный конь, - сказал он, подходя к окну.
- О, пане, такий коник, такий разумный, мов лях писля шкоды, - весело говорил и Палий, приближаясь к окну. - Мов дитина разумна…
А "разумна дитина", положив морду на подоконник, действительно смотрит умными глазами, недоверчиво обнюхивая руку Паткуля, которая тянулась погладить умное животное.
- Славный, славный конь… ручной совсем…
- Ручный, бо я его, пане, сам молочком выгодував замисть матери…
- А где ж его мать?
- Ляхи вкрали, як воно що було маленьке.
Этот нежданный, негаданный дипломат в окне помог Паткулю выпутаться из тенет, в которые он сам запутался своею горячностью, - помог отступить в порядке с поля битвы.
- А который ему год?
- Та вже шостый, пане, буде.
- И под верхом ходит?
- Ходить, пане, добре ходить… тильки пидо мною - никого на себе не пуска, так и рве зубами…
- О! Вон он какой!
- Таке… таке воно, дурне.
- Точно сам хозяин, - улыбнулся Паткуль.
- Та в мене ж воно, пане, все в мене - и таке ж дурне…
- О! Знаю я это твое дурне…
- На сему коникови, пане, я и Билу Церкву брав.
- А!
Снова приходит Охрим и снова гонит в конюшню избалованного Палиевого "косю", который так кстати подвернулся в момент дипломатического кризиса. Паткуль спустил тон и видимо стал почтительнее обращаться со стариком, который со своей стороны тоже удвоил свою ласковость и добродушную угодливость.
- Ох, простить мене, пане, простить старого пугача, - говорил он, хватая себя за голову… Вид старости дурный став, мов коза - дереза… И не почастую ничем дорогого, вельми шановного гостя, голодом заморив ясневельможного пана, - от дурный оценек!
И старик звонко ударил в ладони. На этот зов как из земли выросли пахолята - два черномазых хлопчика в белых сорочках с красными лентами, в широких из ярко-голубой китайки шароварах и босиком.
- Чого, батьку? - отозвались в один голос пахолята.
- А, вражи дити!.. Зараз бижить як мога… нехай Вивдя, Катря, Кулина, та Омелько, та Харько, та Грицько, та вси стари й мали - нехай готують снидати, обидати, вечеряти та зараз несут дорогих напитков частувати вельможного пана и усих дорогих гостей… Худко! Швидко! Гайда!
Пахолята ветром понеслись исполнять приказания "дидуся".
Между тем Паткуль, стоя у окна, рассматривал внизу городок с его не массивными, но умелою рукою возведенными укреплениями, насыпями, окопами, рвами, наполненными водою, и бойницами.
- Однако пан полковник свил себе прочно орлиное гнездо, - сказал он, обращаясь к старику.
- Та воно ж, ясневельможный пане, гниздо и есть, тильки я не орел, а старый пугач, - отвечал улыбаясь старик.
- Не пугач старый, а старый Приам, - любезничал дипломат, думая хоть на древностях да на истории загонять упрямого казака.
- Де вже, пане, Приям!.. Анхиз безногий…
Паткуль удивленно посмотрел на старикашку… "А! Старая ворона и в истории смыслит", - подумал он невольно.
- Нет, не Анхизом смотрит пан полковник, а Ахиллом, - продолжал он свои исторические сравнения.
- Який там Ахилл, пане! Анхизка, убогий… Тильки в мене нема Енея, хто б вынись мене из моей Трои… Хиба Охрим замисть Енея…
И старик грустно задумался: перед ним прошла картина его молодости… его первая любовь… его первая жена - его хорошенькая дочка Парасочка… Вот уж двадцать седьмой год, и Параня его замужем… А Енея у него нет и не было.
- Да, Троя, истинно Троя, - повторял Паткуль, любуясь видом крепости.
- Троя, священная Троя Украины, - повторил и старик. - А хто-то введе деревьяного коня в мою Трою, як мене не стане? А поки я жив - не бувать тому коневи в моий Трои…
- О, это верно - улыбаясь заметил Паткуль. - Я хотел было ввести в твою Трою этого деревянного коня…
- Се б то Речь Посполиту, Польшу, пане? - лукаво спрашивает старик.
- Да, ее, только не удалось…
- Ни, пане, нехай вона и остаеться деревьяным конем: вона сама себе и зруйнуе - ся нова Троя разломиться сама натрое, попомнить мое старе слово, - сказал Палий пророчески.
Угощение посла удалось на славу. Паткуль все более и более дивился талантам старика: он не только умеет распутать дипломатический клубок, как бы он ни был спутан, не только понюхал истории, но умеет быть и любезным хозяином - угостить по-рыцарски.
Когда после угощения Палий, бойко сидя на своем красивом "конике", показывал гостю свою Трою, обнаруживая при этом необыкновенные качества военного организатора и сообразительность государственного мужа, Паткуль едва ли льстил старику, когда сказал, с уважением пожимая его руку:
- Клянусь, пан полковник, что я не преувеличу, если скажу теперь тебе, как после скажу Речи Посполитой: Палий - это единственный человек, который мог бы еще оживить упадшие силы некогда славной и могучей республики польской…
- Э, шкода! - грустно махнул на это старый Палий. - Не там мий Ерусалим и не там священный гроб моего Спасителя… Десь - инде… Alibi…
Паткуль ничего не отвечал… "Да это необыкновенный старик - он и язык Горациуса знает".
А между тем из-за крепостного вала слышались треньканья бандуры и горловой речитатив - говорок:
…Буде паньскую тысячу убраную,
Аксамитом крытую,
Шовками пошитую -
Буде мов череду гнати,
Упень рубати,
Буде великим панам великий страх завдавати…
X
На новом, новозавоеванном севере России, где непоседа царь закладывал новую столицу и вместе с тем закладывал в него всю свою крупную исторически ценную душу, на севере - это 1703–е от нарождения Христа Спасителя - лето выдалось такое же, как и царь, невмерное: то не в пору дожди и зябели, то не в пору и не в меру бездождие и засуха. Сначала всю весну лились с неба дожди, словно бы твердь небесная прорвалась или изрешетилась и оттуда хляби небесные и облачные лились на промокшую до последней нитки землю, а потом заколодило - ударили жары, настала сушь трескучая, пожгла до корня только что оправившиеся и выпрямившиеся после ливней хлеба и всякую снедь, задымилось, зачадило удушливым чадом все поневское, олонецкое, новгородское и белоозерское Полесье, горели и тлели леса, горела и тлела земля; клубы дыма выползали из глубоких торфяников, окутывали корни и стволы деревьев, заволакивая стоящею в воздухе дымною гарью. Птицы бросали гнезда и улетали из этого дымного царства. Люди ждали преставления света: это ад чадит, это геенна огненная просовывает свои горячие дымные языки из-под грешной земли, ад пожирает землю… "Оле, оле прегрешений наших!" - стонут старые грамотники, покачивая седыми глупыми головами, не ведавшими, что неведение-то и есть грех смертный, кара Божья… Сумрачный, заряженный гневом и своими думами ходит царь с страстною щемью в сердце, видя, как горят его дорогие леса, его корабельные боры, его сила и надежда… "О! Проклятое, бородатое, длиннополое неведение! Это ты палишь мои леса, сожигаешь мои корабли… А там - в голендерской да аглицкой земле - не горят боры великие… А у меня - горят…"