- Конечно, это ее рук дело: но едва ли оно выгорит, - говорил высокий пожилой мужчина в военном камзоле.
- Но почему вы так думаете, генерал? - спросил хозяин, Иоганн Монс, красивый брюнет с черными живыми глазами и с небольшой проседью в курчавых волосах.
- Не к тому дело идет, - отвечал тот, кого называли генералом, - положим, она и выиграет, но надолго ли останется она в силе? Ведь у нее под боком богатырь растет.
- Это молодой царь Петр?
- Да, герр Монс… Это огненный мальчик.
- Да, - заметил третий собеседник, моложе других, - но ведь огненный мальчик может сгореть, герр Лефорт?
- Да, как сгорел царевич Димитрий в Угличе, - отвечал тот, кого называли Лефортом, - вспомните, генерал, Годунову опаснее было играть огнем: он был простой подданный, и все же рискнул, и очутился на троне. А тут и рисковать нечем: она царевна, она уже управляла государством при больном царе Феодоре. Но теперь она поняла, что когда подрастет огненный мальчик, ей дадут отставку, как говорится, с мундиром: рясу черницы… Она и хочет избежать этого: я догадываюсь об ее игре, вижу, какую она карту хочет убить…
- Какую же, мейн герр? - спросил Монс, сильно заинтересованный.
- А козырного туза.
- О, нет, герр Лефорт! Нет такой карты, которая бы убила козырного туза.
- Есть! Эта карта - стрельцы.
Тот, которого называли генералом, молчал. Это был знаменитый служака Патрик Гордон, который несколько лет тому назад отстаивал Чигирин, когда его осаждали турки с Юраскою Хмельницким, а Ромодановский и гетман Самойлович медлили подать ему помощь. Он внимательно слушал Лефорта, но при последних словах его покачал головой.
- Не думаю, чтобы даже стрельцы решились на это, - сказал он, - я давно живу в России, знаю русский народ, достаточно изучил и стрельцов: никто из русских не поднимет руку на царя.
- Не говорите, генерал, - возразил Лефорт, - ведь вот же теперь стрельцы утверждают, что царь Федор отравлен придворными. Значит, в возможность отравы царя русскими же они верят.
- Говорят, что подозревают нашего друга, милого доктора Даниэля фон Гадена, - заметил хозяин.
- Да, это скверно, очень скверно, - подтвердил Гордон, - это "немцем" пахнет.
- О! Спаси Бог и помилуй.
- В этой стране все возможно, - продолжал Лефорт, - пустят какой-нибудь нелепый слух, что колокола сами будто бы звонили или Иверская плакала, ну и мятеж: и огненного мальчика не пощадят.
- Это все так, - согласился Гордон, - но что бы впредь не было, мы, немцы, должны смотреть в оба, и если даже возьмет верх царевна, мы, повинуясь ей, должны добиваться одного: привлечь к себе огненного мальчика. Уж он и теперь любит потихоньку от матери бегать сюда со своим дядькой. Ему, кажется, Кукуй наш нравится больше скучной Москвы. Еще недавно, пред самой смертью брата своего, он вырвался из Кремля в нашу слободу и всю аптеку у господина фон Гадена вверх дном поставил: покажи ему, что это, расскажи, как это делается, против чего это! Фон Гаден просто с ног с ним сбился. А то как-то забрался ко мне в конюшню, лошадей смотреть, потом велел вести себя к часовому мастеру; зашли в кузницу, и он непременно хотел сам себе стрелу выковать. А когда Голицын сказал ему, что пора домой, он раскапризничался: говорит, что во дворце скучно, что мать постоянно плачет и жалуется, что придворные все такие дураки, и что в Кукуе ему весело, а что русские ничего не умеют ему показать…
- О! Это удивительный мальчик! Das ist ein Phenomen! - глубокомысленно заметил хозяин.
- Да, это действительно феномен, и мы должны беречь его как для пользы государства, так и для нашей собственной пользы.
- О, да! Мы это тайно должны делать.
- Конечно, тайно.
В это время в комнату вошли две девочки в белых платьицах, те самые девочки, миловидные головки которых мы заметили в окне. Они были высокенькие и стройненькие. Словно по команде, они сделали книксен.
- А! Фрейлен Модеста! Фрейлен Иоганна! Мои невесты! - с улыбкой встретил их Лефорт.
- Гутен абенд! - присели девочки.
- Вы что, майне киндер? - ласково спросил Монс.
- Мама прислала нас прощаться, спать пора, - сказала старшая.
- Ах, папа! Еще рано, - надула губки младшая, - я совсем не хочу спать.
Отец засмеялся, с любовью трепля девочку за плечо.
- У, огонь! - ласково говорил он. - Вот и девочка моя - огненная.
- А разве есть и огненный мальчик? - спросила она.
- Есть, майн кинд.
- Какой же он, папа?
- Огненный.
- Ну, уж! Ты всегда, - надулась девочка, - я говорю, кто он?
- Не скажу, майн кинд: узнаешь, спать не будешь.
- Нет, папа, скажи: я буду думать о нем и усну.
- Ах, Анхен, - вмешалась старшая сестра, - я знаю, о ком говорит папа. О нем, о маленьком кениг Петер.
- Фуй! - брезгливо сказала Анхен.
- Вот как! - засмеялся Лефорт.
- Какова наша кенигин! - улыбнулся добродушно и Гордон. - Почему же он тебе не нравится?
- О! Он барбар московит, - презрительно передернула плечом бойкая Анхен. - Он говорит, что терпеть не может девочек.
Все засмеялись. Но в это время послышался осторожный стук в крылечную дверь. И хозяин, и гости тревожно переглянулись. Кому бы это быть? Стук повторился настойчивее. Хозяин тихонько подошел к окну и глянул вниз.
- Ба! Да это наш друг фон Гаден. Что бы это значило? Надо пойти отворить ему… А вы, майне киндер, спать, спать… шляфен зи воль…
Девочки присели и убежали к себе наверх.
Через минуту Монс ввел нового гостя. Это был мужчина лет шестидесяти, седой, с большою лысиной. Лицо его изобличало сильное волнение или испуг. Войдя в комнату, он в изнеможении опустился на стул.
- Что с вами, мой друг? - с участием спросил хозяин.
- О, я пропал! - слабым голосом отвечал пришедший и с отчаянием схватился за голову.
- Что же случилось? - спросил Гордон, подходя к нему.
- Меня ищут стрельцы… хотят убить… говорят, будто я отравил царя..
- Но может быть, это только болтают?
- Нет… вот… сами прочтите…
Дрожащею рукою он вынул из кармана измятый листок бумаги и подал Гордону.
- Вот тут все… одних уж убили…
Гордон расправил листок и стал читать:
- Список царским злодеям… Бояре, князь Юрий Алексеевич Долгорукий, князь Григорий Григорьевич Ромодановский…
- Этого уж убили с сыном Андреем, - пояснил фон Гаден глухим голосом.
- Князь Михаил Юрьевич Долгорукий, - продолжал Гордон.
- И этот убит, и старик отец убит.
- Что за варвары! - невольно вырвалось у Лефорта.
- Читайте, генерал, - слабо вздохнул фон Гаден.
- Кирилл Полуехтович Нарышкин, Артамон Сергеевич Матвеев…
- Изрублен в куски, - снова пояснил Гаден.
- Иван Максимович Языков, Иван Кириллович Нарышкин, постельничий Алексей Лихачев, казначей Михайло Лихачев, чашник Семен Языков, думные дьяки, Ларион Иванов…
- Убит.
- Дохтур Данилка немчин…
- Это я, - глухо сказал пришедший.
- Но тут еще много, - заметил Гордон, пробегая глазами список.
- Да много что-то… Только что мне делать?
Гордон задумался. Все прочие молчали. Все ясно видели, что кровавая драма только начинается. А какой будет ее последний акт, этого никто не мог сказать. Пока только один "немчин" попал в список обреченных на смерть. А если зверь разлакомится первой кровью? Если после Кремля пойдут на Кукуй? У Гордона немного немецких рейтаров… Но, что загадывать об этом! Надо во что бы то ни стало спасти обреченного уже на заклание… Гордон выпрямился.
- Вам здесь оставаться нельзя, - сказал он, подходя к фон Гадену и кладя руку ему на плечо, - по крайней мере эти дни, пока звери не напьются крови… Похмелье скоро настанет. Вам надо спасаться вплоть до конца этого похмелья: надо уйти совсем из слободки и из Москвы.
- Но как уйти, вот вопрос! - со стоном спросил несчастный.
- Надо переодеться… Надо нарядиться русским, мужиком, нищим, надеть лапти.
- Скорее одеться странником, монахом… Они, эти варвары, уважают странников, - заметил Лефорт.
- И посох в руки, и котомку, - подсказал Монс.
В это время среди ночной тишины резко выкрикнул и затянул сильный мужской голос:
Наварю я пива пьяного,
Накурю вина зеленого…
Слышно было, что поет пьяный. Гости Монса переглянулись.
- Это поет стрелец, - сказал Гордон, - я эту песню знаю… Плохой знак…
- А что? - спросил тревожно Монс.
- Пить начали, теперь им удержу не будет.
Пьяный голос между тем пел, все более и более приближаясь:
Накурю вина зеленого,
Напою я мужа - дьявола,
Облоку его соломою,
Положу-то посередь двора,
Да зажгу его лучиною…
- А! Меня, стерва, лучиною! - сам же себе отвечал пьяный голос. - Я те покажу лучиною… меня-то соломою! Ах, ты, паскуда! А! Что выдумала…
- О, майн Готт, майн Готт! - отчаянно всплеснул руками фон Гаден. - Боже! Что за варварский народ… И зачем только я сюда приехал!..
IX. Облава на бояр
Утром следующего дня дворец московских царей представлял печальное зрелище. На половине юного царя и его матери слышались стенание и плачь. Наталья Кирилловна в тоске и ужасе ломала руки и без слов падала перед киотом, в котором всю ночь теплились лампады, освещая темные молчаливые лики женщин, в глубокой скорби стоящих у креста, на кресте тихо угасающий лик божественного страдальца. Она, царица Наталья, мучительно, хотя греховно, но невольно приравнивала свою скорбь к скорби этой женщины, стоящей у креста… А тот, за кого она трепетала, ходил хмурый и бледный из одного покоя в другой, останавливаясь перед окнами, открывавшими вид на постылый Кремль, и снова торопливо шагал из угла в угол, словно бы его душили эти стены, эта клетка. Казалось, он возмужал за один день, вырос, очерствел. Когда из дальних покоев царевен, сестер и теток, доносился плач, он только нервно хмурил брови.
А там, на других половинах дворца, тоже невесело: только недавно замыли кровь, то там, то здесь на каменных плитах полов, но кровяные пятна все еще видны… Перед Красным крыльцом мостовая тоже забрызгана кровью.
В комнатах маленькой царевны Натальи Алексеевны и вдовы царицы Марфы Матвеевны еще более уныло и печально. Там прячутся все обреченные на смерть Нарышкины: отец царицы Натальи Кирилловны, ее братья, родственники, молодой Матвеев, сын вчера убитого старца. Они ждут прихода своих убийц… Зато на половине царевича Ивана Алексеевича и царевны Софьи Алексеевны заметно какое-то таинственное оживление. Правда, сам царевич, встревоженный вчерашнею смутою во дворце и не спавший всю ночь, теперь дремлет в глубоком кресле. Но его сестрица, хитроумная Софьюшка, видимо оживлена. Сегодня ее пухлые щеки особенно густо нарумянены. Она ждет мила друга, свет - Васеньку Голицына, которого она сегодня ночью во сне видела, и таков этот сон якобы пророческий. Видит она в том сне, что сидит она с Васенькой рядом на чертожном месте, а на головах у них венцы златые, не то венчальные, не то… Да этот Тараруй помешал довидеть сон до конца. Вон и теперь около нее этот старый Тараруй, князь Хованский, всему делу заводчик и правая рука Софьюшки. С ним она шепчется, чтоб не разбудить дремлющего братца Иванушку - царевича. И подлинно Иванушка - царевич! Из дурачков, как и тот, что в сказке, а в цари попадет: ловкий Тараруй все это оборудует. Вон он шепчет ей:
- Его-то, дурачка, посадим на чертожное место рядом с младенцем, а править-то этими куколками будешь ты, царевна София - Премудрость Божия… Так-то… А "медведицу" - то мы и из берлоги вон…
- Как так, князюшка?
- Да просто, рогатиной… Еще ноне ночью я пытал моих молодцов: не выгнать ли-де из берлоги старую "медведицу"? Так говорят: любо! любо!
- А "медвежонка"? - В глазах вопрошающей, казалось, светилась самая теплая ласка.
- Ну, царевнушка, это другой сказ… Надо разумом пораскинуть, а то неровен час, сам на рогатину попадешь: его дело царское, он в законе…
В это время вдали послышался набатный звон. Софья встрепенулась.
- Аукаются, молодцы, - знаменательно шепнул Тараруй.
- А откликнутся ли?
- Как аукнется, царевнушка милая.
- А не знаешь, князь, где они спрятаны?
- Не ведаю, царевна. Хомяка допрошал, порядком-таки щунял, а и он не знает: Афоню, говорит, Кириллыча вчера я указал…
- Ноли он, Хомяк?
- Он, царевнушка, со страхов больше.
- А ежели бы теперь его припугнуть до страхов?
- Пужал, царем и застенком грозил, не сказывает: ночью, говорит, они хоронились в терему у царевны Натальюшки, а ноне, говорит, не вем, где… Постельница Клушина чтой-то не по себе: думал, не она ли, лиса, нашла им нору, щунял и ее, молчит! Лопни глаза - утроба, говорит, не знаю. И образ со стены сымала, и землю ела.
Набат усиливался. Слышался барабанный бой. Все ближе и ближе.
- У Красного крыльца уж… Подымаются…
Это были стрельцы. Снова гурьбой вошли они во дворец и рассыпались в нем, как гончие. Теперь уже верховодил Кирша, маленько во хмелю.
- Муха! И муху, братцы, дави: сказано, оборотни.
Кричат, ищут, стучат копьями в стены, тычут в перины.
Никого нет!
- Хоть бы те муха, братцы!
- Поймали! Поймали! - слышится из соседнего покоя.
- Кого? Ивашку Нарышкина?
- Не, Аверьяшку Кириллова, думного…
- Выводи дотла крапивное семя! Волоки сюда чернильную душу!
Притащили думного дьяка Аверьяна Кириллова. Дьяков особенно не терпели стрельцы.
- А! Гусиное перо! Чертово писало! Приказна строка! Много кляуз настрочил? Дави дьявола!
И несчастного тут же закалывают. Из церкви на Сенях вытаскивают бывшего своего полковника Дохтурова и приводят к трупу Аверьяна Кириллова.
- А, растакой сын! Вместе с Аверьяшкой ел наши кормы… Вот же тебе.
Убивают и этого. Но ни Ивана Нарышкина, ни немчина Данилки-дохтура никак не могут найти.
Добрались, наконец, до лекарской палаты, в которой помещалась придворная аптека, и где проживало семейство фон Гадена, имевшего, кроме того, свой дом в немецкой слободке. Здесь стрельцы увидели, что поиски их были не тщетны: в лекарской палате они нашли аптекаря и помощника Данилки-дохтура, иноземца Гутменша, а также жену Данилкину и его сына Михеля. Об участи фон Гадена ни жена его, ни сын не знали ничего. Они думали, что его уже нет на свете. Но вопросы стрельцов глубоко обрадовали их: они поняли, что он жив.
- Где злодей Данилка-дохтур? - спрашивал Кирша, занося бердыш над Гутменшем.
- Я не знаю, - был ответ.
- Сказывай, каким зельем он извел батюшку - государя Федора Алексеевича?
- Он не извел его: великий государь помре волею Божиею.
- Врешь! Вы с ним, с Данилкою, отравное зелье готовили.
- У нас отравного зелья нет, а есть токмо медикаменты: все рецепты занотованы в аптекарском юрнале.
- Цыц! Что ты собачим языком блекочешь! - закричали другие стрельцы.
- Он глаза отводит, аспид! - закричал Кирша. - Он мухой, поди, обернется,
- А за мухой не гоняться с обухом, вот же тебе!
И бердыш пополам рассек голову несчастного немца… Хрипя и изливаясь кровью, он грохнулся навзничь.
Но радость семейства фон Гадена была непродолжительна. Из расспросов стрельцов они догадались только, что он жив и что стрельцы не находят его. Но эта смерть бедного Гутменша, такая ужасная смерть у них на глазах, казалось, помутила рассудок несчастным. Фрау фон Гаден, старая немка, потрясенная разыгравшейся на ее глазах кровавою сценою, без чувств грохнулась на пол. Сын бросился было поднимать ее, но Кирша схватил его сзади за шиворот и поднял на воздух.
- Сказывай, немецкая муха, где твой отец? - рычал он.
Несчастный Михель, вися на воздухе, задыхался, а Кирша встряхивал его в воздухе и приговаривал: "Сказывай, немецкая муха, сказывай!"
- Тряси, тряси! - поощряли другие стрельцы. - Авось вытрясешь.
- Скажу! Скажу! - задыхаясь, проговорил несчастный.
Кирша бросил его на пол.
- А! Донял? Сказывай же: где отец? Где Данилка-дохтур.
- О-о! - слабо простонал допрашиваемый. - Я не знаю.
- Как! Опять запираться! Коли его, аспида!
- Вот же тебе! - И Кирша ударил копьем свою жертву.
Раненый испустил страшный крик, хватаясь за бок. Алая кровь брызнула из раны прямо на лицо лежавшей на полу матери несчастного. Та открыла глаза.
- О! - вскричала она страшным голосом. - Не убивайте моего сына, я все скажу.
Но было уже поздно. Сын ее корчился в предсмертных муках. В это время в палату вошла царица - вдова, Марфа Матвеевна, в сопровождении постельниц и остановилась в ужасе.
Стрельцы оторопели.
- Матушка-царица! Не взыщи, мы ищем твоих злодеев.
- Каких злодеев? - дрожа всем телом, спросила она.
- Данилку-дохтура… Он отравой извел царя - батюшку, Федора Алексеевича… Вот мы и ищем, да они вот не говорят.
Фрау фон Гаден припала между тем к трупу сына и глухо стонала.
- Ах, что вы наделали! - с ужасом указывала царица Марфа на свежие трупы.
- Матушка, прости! Они спрятали злодея - дохтура, мы и того… маленько их…
- Боже мой! Боже мой! - закрыв руками лицо, плакала царица.
- Матушка! Да мы ничевохонько, не сумлевайся: мы ни Боже мой! Мы только Данилку в розыск хотим взять: пущай повинится, чем он извел царя - батюшку… А они, вон, не сказывают, где схоронили его… Мы только вот немку попужаем маленько…
- Эй, ведьма! Вставай! - вскричал другой стрелец, трогая копьем обезумевшую от горя женщину.
- Да ты ее за косы! Не сразу коли, а то не скажет.
- Винись, немка! Сказывай, где твой муж?
- Да что на нее смотреть! Клади рядом с сыном змею подколодную.
Царица бросилась и остановила палачей.
- Так убейте и меня заодно! - вскричала она. - Коли они извели моего мужа, так, стало, и я его изводница.
- Помилуй, матушка, не клепли на себя.
На переходах послышался ужасающий шум. Раздавались радостные крики стрельцов и чьи-то отчаянные вопли.
- Нашли! Нашли лиходеев!
- Нарышкиных поймали! Все гнездо накрыли.
Действительно, по переходам вели старика Нарышкина, отца царицы Натальи и деда юного царя, а рядом шли, обливаясь слезами, три его несовершеннолетних сына. Шествием заправлял Цыклер.
- Не запирайся, боярин, - говорил он старику Нарышкину, - говори сущую правду. Надевал на себя твой сын Иван царскую диодиму, а, надевал?
- Не знаю, - был ответ, - всемогущим Богом клянусь, не знаю.
- А скифетро и державное яблоко брал в руки?
- И этого, видит Бог, не ведаю.
- Добро… Так мы ему сами розыск учиним: сказывай, где он?