На торжестве по случаю учреждения общества произносилось много тостов. Фабиан был в превосходном настроении и поздно ночью предложил учредить еще одно акционерное общество под названием "Земельные фонды". В первую очередь обществу надлежало заняться земельными участками на Вокзальной улице, оживить эту запущенную, захудалую трассу и придать ей современный вид. Вокзал находился в двух километрах от Старого города, и Вокзальная улица была застроена дешевыми доходными домами, фабричными зданиями, гостиницами, теплицами и старыми виллами. Для начала общество "Земельные фонды" ознакомится с отдельными участками и затем начнет постепенно скупать их для новостроек современного типа.
– Нищенская Вокзальная улица превратится в одну из самых роскошных торговых улиц! – воскликнул Фабиан.
Советник юстиции Швабах чокнулся с Фабианом. У этого Фабиана, оказывается, больше деловой сметки, чем можно было предположить.
В тот же вечер Швабаху было поручено подготовить почву для учреждения общества с ограниченной ответственностью под названием "Земельные фонды", а также приискать надежного маклера.
В этот полный событий вечер Фабиан впервые в жизни напился пьян. "Нарезай– свистульки, пока сидишь в тростнике", – всю ночь вертелось у него в голове, и он непрерывно смеялся, представляя себе, как он сидит в тростнике и нарезает свистульки. А ведь это чертовски трудно – сидеть в качающейся лодке и не упасть в болото. И как, собственно, нарезают свистульки? Он этому не учился.
Ложась спать, он сказал себе вслух:
– А Клотильда-то, видно, ошиблась! Урожденная Прахт тоже может ошибиться, совсем как Гомер.
Впервые случилось, что он крепко спал, когда постучался шофер, ежедневно отвозивший его в контору. Фабиан не поехал, сославшись на нездоровье, и обещал позвонить туда после обеда. "Вино-то было хорошее, – подумал он, – но что меня дернуло пить виски?"
В час дня к нему опять постучались, и в комнату вошел долговязый Фогельсбергер.
– Гаулейтер просит господина правительственного советника отобедать у него в Эйнштеттене. Из Берлина прибыли представители общества "Люфтганза", у гаулейтера состоится с ними беседа. А у вас – это слова гаулейтера – всегда такие интересные мысли, господин правительственный советник, – закончил Фогельсбергер и засмеялся.
– Весьма польщен, – отвечал Фабиан. – Постараюсь быть!
Значит, надо поскорее бриться, принимать ванну, облачаться в парадный костюм, словом, спешить.
– Вы можете не торопиться, господин правительственный советник, моя машина ждет у дверей. А я пока спущусь вниз и выпью виски.
– Брр! Не пейте виски, это очень вредно! – предостерег его Фабиан.
– Вы себе и представить не можете, как мы кутили сегодня ночью! – воскликнул Фогельсбергер.
За обедом Фабиан мало-помалу пришел в себя, но он был не в ударе, и сколько-нибудь значительные мысли не приходили ему в голову. Он утешал себя тем, что гость из Берлина и сам прекрасно разбирается во всех этих вопросах. Суть дела заключалась в том, что гаулейтер, если Фабиан правильно понял, хотел превратить городской аэродром в аэропорт международного значения.
Перед десертом гаулейтер поднял бокал за Фабиана.
– Теперь особый тост за нашего достопочтенного правительственного советника, – произнес он, склоняясь над столом, чтобы чокнуться с Фабианом. – Сегодня утром я получил извещение, что фюрер произвел вас в оберштурмфюреры.
Фабиан поднял бокал, щелкнул каблуками и стал принимать поздравления присутствовавших. Его знобило, еще немного – и на глаза у него навернулись бы слезы. Как он торжествовал!
Первой мыслью его была Криста. Такое назначение означало признание его способностей, и Кристу это, вероятно, обрадует. Во всяком случае, ей не придется краснеть за него. Что касается самого Фабиана, то он был до глубины души счастлив, хотя звание оберштурмфюрера соответствовало чину капитана, который он уже имел в армии. Но все равно – начало было многообещающее.
Через несколько дней, после того, как в газетах появилась заметка о присвоении ему звания, стол Фабиана оказался заваленным поздравительными телеграммами и письмами. В бюро тоже с утра до вечера толпились поздравители. Даже Клотильда сочла нужным поздравить его. "В такой день голос вражды и неприязни должен смолкнуть", – так начиналось ее поздравление.
Но в то же время он получил – этого следовало ожидать – и много анонимных писем; одно письмо было настолько резким, что он не решился кому-либо показать его. И под ним опять стояла подпись: "Неизвестный солдат".
Поскольку в этом письме содержались серьезные оскорбления, Фабиан решил на этот раз не бросать его в корзину, а передать гестапо.
Письмо, которое Фабиан скрыл от всех, гласило:
"В библии говорится о непростительном грехе: это грех против святого духа. Те, кто продали душу, будут повешены на самой высокой виселице! Одумайтесь, доктор Фабиан, пока не поздно!" Не оскверняйте вашу душу, служа жалкой кучке преступников, ибо вам этот грех не простится. Одумайтесь, доктор Фабиан, пока не поздно!"
V
Марион медленно поднималась по ступеням епископского дворца. Выпал свежий снег, и когда она очутилась наверху и нерешительно обернулась, то увидела на ступеньках четко отпечатавшиеся следы своих ног. Она постояла, чтобы перевести дыхание. Теперь, когда она уже отважилась прийти сюда, отступления быть не могло, хотя мужество, которое только что наполняло ее сердце, рассеялось, как дым. Она принадлежала к тем людям, которые всегда держатся смело, даже дерзко, но в решительный момент поддаются страху.
Из двери на верхней площадке вышел дежурный в черном мундире, с револьвером на боку, он с любопытством оглядел ее. В ту же секунду в Марион проснулась безмерная, несказанная ненависть, и мужество вернулось к ней. Она объяснила дежурному, что хочет видеть гаулейтера, и тот, еще раз окинув ее любопытным и одобрительным взглядом, распахнул перед нею дверь. Гаулейтер неоднократно заявлял, что принимает всех без исключения, но посетители редко заглядывали к нему.
Марион приложила все усилия, чтобы выглядеть как можно красивее и привлекательнее. Дорогая шубка окутывала ее стройное тело, меховая шапочка была сдвинута на затылок, оставляя открытыми черные, как смоль, волосы, падавшие на большой красивый лоб. Туфли, перчатки, все мелочи, дополняющие дамский туалет, – все было безукоризненно.
Странная тишина в вестибюле и весь его вид поразили ее. Входя сюда с улицы, человек точно попадал в какой-то иной мир. Стены сверху донизу были расписаны святыми, пророками, аллегорическими фигурами, отчего все здесь дышало благолепием и святостью. Казалось, это преддверие неба. Марион с детства не была в епископском дворце.
Она медленно поднималась по белой мраморной лестнице, и сердце у нее снова сжималось от страха. Но донесшиеся сверху веселый смех и мужские голоса ободрили ее, и она решительно постучала в серую украшенную замысловатым орнаментом дверь, которая вела в адъютантскую.
В это мгновение на пороге показались два офицера; они, смеясь, жали на прощание друг другу руки. Один из них, человек средних лет с выражением какой-то особенной удали на лице, стал торопливо спускаться по лестнице. В дверях остался долговязый белокурый офицер. Он знаком пригласил Марион войти.
– Прошу вас, – приветливо сказал он; улыбка еще продолжала играть на его губах. Он быстро скользнул по ней взглядом, и по лицу офицера она поняла, что понравилась ему. Сегодня, если она хочет чего-нибудь достигнуть, ее главная задача – нравиться всем мужчинам, которые ей здесь встретятся.
– Прошу вас, садитесь, – учтиво продолжал офицер, указывая на стул.
Окутанная табачным дымом комната адъютанта – она же и библиотека – была доверху заставлена книгами. Марион чувствовала на себе испытующий, хотя и дружелюбный взгляд офицера. Она назвала свое имя и стала было объяснять цель своего прихода, но офицер прервал ее.
– Фрейлейн Фале? – сказал он, улыбаясь. – А я-то ломал себе голову: где же я вас видел? Вы ведь известная теннисистка? Продолжайте, прошу вас. Вы курите? – Он пододвинул к ней коробку с сигаретами.
Марион покраснела; до сих пор все шло хорошо.
– Благодарю вас, – сказала она и сообщила, что в настоящее время она учительствует. Затем изложила свою просьбу, которая и привела ее сюда. У нее в классе тридцать мальчиков и девочек, но для занятий им предоставлена только одна небольшая комнатка, раза в два меньше этой библиотеки. Один единоверец предложил им три комнаты для школы, и она пришла сюда, чтобы получить на то разрешение господина гаулейтера. Долговязый офицер внимательно выслушал ее и кивнул, но, по мере того как она говорила, дружелюбное выражение сбегало с его лица. Под конец он отвел от нее взгляд и потупился.
– Разрешите мне минутку подумать, – сказал он несколько более холодным тоном. – Дело ваше – не простое. Тем не менее я постараюсь быть вам полезным. – Он снова поднял глаза и взглянул на нее. – Хотя, повторяю, дело довольно щекотливое. Господин гаулейтер сегодня очень занят, и я не знаю, примет ли он вас. Вы еврейка? Кажется, так вы сказали?
– Да, еврейка, – отвечала Марион и посмотрела прямо в лицо адъютанта. Ее большие черные глаза вспыхнули ярким пламенем, не понять, что значило это пламя, было невозможно. Ее глаза говорили: "Не думайте, что я стыжусь этого, и берегитесь нанести мне хоть малейшее оскорбление". Фогельсбергер хорошо ее понял.
Он стал смотреть в сторону и так тряхнул головой, что белокурые пряди его волос блеснули в воздухе. Улыбка опять появилась на его губах.
– Хорошо, хорошо! – снова начал он. – Будьте спокойны, я сделаю все, что от меня зависит, фрейлейн Фале. Через несколько минут я дам вам ответ.
Марион с благодарностью взглянула на него.
– Я вам чрезвычайно обязана! – воскликнула она.
Долговязый офицер вышел из комнаты, его шаги гулко отдавались в коридоре.
Марион была довольна; она продолжала сидеть и ждать, обводя глазами старинные, переплетенные в свиную кожу книги на полках. "Он желает мне добра, – думала она, исполненная благодарности. – Чем дольше он задержится, тем больше надежды". Через четверть часа в коридоре снова раздались шаги долговязого офицера. Вот они приблизились, замерли, дверь распахнулась.
– Господин гаулейтер просит вас, – сказал адъютант с едва слышной ноткой удовлетворения в голосе.
Марион вспыхнула от радости и поблагодарила его улыбкой.
– Прошу! – сказал офицер. Они долго шли по коридору, пока он, наконец, не постучал в высокую дверь с белыми кариатидами по обе стороны. – Прошу! – повторил он с поклоном и щелкнул каблуками.
Марион вошла.
Величина и необычный вид приемной в первое мгновение смутили ее. Это был большой зал с великолепной плафонной росписью, которая сразу очаровала Марион. На плафоне было изображено вознесение господне; сонм ангелов окружал спасителя; другие ангелы устремлялись из светлых облаков к толпе апостолов и верующих, оставшихся на земле. Итальянскому мастеру удалось создать впечатление, что потолок уходит куда-то в бесконечную высь, теряется в небесах. Паркет из темного и светлого дерева был уложен в виде звезды. Вдоль стен стояли ряды роскошных красных кресел, возле них статуи ангелов в серой с золотом одежде, а рядом прозаические и уродливые отопительные батареи. Марион вспомнились городские толки о том, что отопление, которое провел во дворце гаулейтер, обошлось в миллион марок.
В конце этого зала, там, где кончалась паркетная звезда, стоял большой письменный стол, за которым писал что-то приземистый человек с расчесанными на пробор рыжими волосами и рыжими бакенбардами. Это был гаулейтер. В школе, где преподавала Марион, дети называли его "волком". Марион узнала его, хотя видела один только раз, и то мельком. "Волк" продолжал писать и даже не пошевельнулся, когда она вошла.
Она сидела на стуле возле двери и ждала в терпеливой позе благовоспитанной дамы. Ангел на плафоне долго занимал ее внимание; округлив щеки и дуя в трубу, он, казалось, спускался из желтого облака прямо на нее; его полные красные щеки показались ей забавными. Каждая отдельная фигура на плафоне до такой степени захватывала ее воображение, что минутами она забывала, где она и зачем пришла сюда. "Неужели рыжему приземистому гаулейтеру хорошо среди всех этих ангелов и святых?" – думала она.
Между тем Румпф, по-видимому, чувствовал себя среди них превосходно. В первые дни, когда он еще только начал работать в этом зале, ему пришла на ум шутка, которую он повторял всем и каждому:
"Ангелы и святые уже перестали смущать меня, надеюсь, они тоже привыкли ко мне, хотя, конечно, им это нелегко далось".
Но так было в первые дни. Теперь он уже не замечал ни ангелов, ни святых.
Вдруг Марион услышала, как гаулейтер зашевелился за своим столом. Он отодвинул стул и положил перо. Затем поднял голову, и на Марион уставились темно-голубые глаза, круглые, как шары.
– Подойдите поближе, фрейлейн! – сказал он, и его голос уверенно и громко прозвучал под сводами тихого зала.
Марион поднялась и пересела поближе к письменному столу, в одно из роскошных красных кресел, на которое ей небрежно указал гаулейтер. Она чувствовала, что он следит за каждым ее движением, лукавая улыбка оживляла его широкое, красное, толстое лицо. Все это она видела, хотя и старалась не смотреть на него.
Пусть глазеет, пусть ухмыляется, она должна сделать все, чтобы понравиться ему, если хочет достичь своей цели.
Гаулейтер негромко засмеялся и сказал:
– А ведь мой адъютант прав: в самом деле, ведь это вы вышли победительницей на теннисном состязании в Дворцовом парке.
Марион покраснела и подняла на него свои черные глаза. Она знала, что они красивы.
– Да, я была неплохим игроком, – ответила она скромно, но твердым голосом.
Гаулейтер кивнул и с интересом стал рассматривать ее.
– Помню, помню, вы превосходно играли! – воскликнул он, и его благожелательный тон придал смелости Марион. – Но почему, – продолжал он, – почему вы тогда, во время состязания, так неудержимо смеялись? Нам всем это казалось непонятным.
– Почему? – Вспомнив об этом состязании, Марион снова разразилась своим особенным, задушевным смехом, позабыв, с кем она говорит. Она смеялась потому, что ее коварные мячи вконец загоняли противников. Когда ей удавалось подать мяч так, что противник не мог его принять, ее разбирал смех. – О, в эти дни я была злючкой, – закончила Марион И снова рассмеялась.
Ее смех заразил и гаулейтера.
– Вы очень злая? – спросил он.
– О да, я могу быть злой, – подтвердила Марион. – Как и большинство женщин, – она опять весело рассмеялась.
Гаулейтеру, по-видимому, нравился ее непринужденный тон.
– Этим летом я не видел вас на корте в Дворцовом парке, – сказал он. – Разве вы больше не играете?
– Нет, – ответила Марион и покачала головой. Теперь она не смеялась. Она посмотрела на гаулейтера; в глубине ее темных глаз снова разгорелось пламя, и продолжала уже совсем другим тоном: – Меня исключили из клуба, потому что я еврейка.
– Понимаю, – кивнул гаулейтер. Он задумчиво покачал головой и неодобрительно засмеялся. – Клуб поступил неумно, очень неумно! – сказал он. – Следовало сохранить такого сильного игрока, как вы. Надо было добиться, чтобы для вас сделали исключение! Не хотите ли снова вступить в клуб?
Марион решительно тряхнула черными кудрями.
– Нет, нет! – воскликнула она, лицо ее покраснело, глаза пылали. – Ни за что!
Она и вправду больше слышать не хотела об этом клубе. Членами его состояли люди избранных кругов города – врачи, офицеры, судьи, адвокаты. Но все это избранное общество вело себя по отношению к ней как бесхарактерный, безвольный сброд. Врачи, офицеры и судьи, которые сегодня за ней ухаживали, завтра уже не узнавали ее. Боже ее сохрани опять встретиться с ними! Еще счастье, что она побила их всех в игре. Пришлось-таки им побегать!
Гаулейтер тихо засмеялся. Он молчал и задумчиво смотрел на нее своими темно-голубыми глазами.
В зале стояла мертвая тишина; молчание гаулейтера, его пытливые темно-голубые глаза вселили тревогу в Марион. Может быть, не следовало так вызывающе бросать слово "еврейка"; во всяком случае, зря она столь резко отклонила его услуги, когда он заговорил о клубе. У него жесткий, стеклянный взгляд, нельзя понять, о чем он думает. Может быть, она задела его. Говорят, что от гаулейтера всего можно ждать.
Не надо было забывать, что в этих краях он господин над жизнью и смертью. В его пресловутом лагере Виркхольц заключенных, которые пытаются бежать, преследуют собаки-ищейки, и крики истязаемых слышны в окрестных деревнях. Об этом ей рассказывал один крестьянин, и он не лгал.
Беспокойство и страх вдруг охватили Марион. Ей захотелось вскочить и убежать из этого жуткого зала. В это мгновение гаулейтер откинулся на спинку кресла. Тонкий солнечный луч, пробившись через окно, заиграл на его рыжих бакенбардах, курчавившихся возле ушей. Красная физиономия вдруг одобрительно закивала, и Марион с облегчением вздохнула; страх, охвативший ее, прошел.
Гаулейтер откашлялся, и благосклонная улыбка заиграла на его резко очерченных губах. Он еще раз кивнул.
– Вы красивая девушка! – сказал он и добавил: – Наверно, у вас есть возлюбленный?
Вопрос был так неожидан и груб, что Марион громко рассмеялась.
– Господин гаулейтер, – воскликнула она, – ни одна женщина не ответит вам правдиво на этот вопрос!
Гаулейтер, в свою очередь, засмеялся.
– Великолепно, – сказал он. – Вы даете прекрасные ответы, которые, собственно, ответами не являются. – Он встал. – Мое время, к сожалению, ограничено, – сказал он, – а о том, что привело вас ко мне, мы еще не говорили.
И деловито закончил:
– Вашим школьным делом, фрейлейн Фале, я как гаулейтер, во всяком случае, живо интересуюсь. Нам еще надо будет подробно о нем потолковать. Но уже сегодня я могу заверить вас, что все это будет улажено. Сейчас мне, увы, необходимо закончить срочный доклад, но завтра я выберу время для беседы с вами; я буду работать дома. Можете ли вы приехать ко мне в Эйнштеттен завтра в шесть часов?
– Конечно, – ответила Марион, засветившись улыбкой.
Гаулейтер протянул ей через стол руку.
– Тогда, значит, завтра в шесть, – сказал он. – Вы обратитесь к ротмистру Мену. До свидания.
Аудиенция закончилась.
Уходя, Марион заметила на плафоне женскую фигуру в светлых одеждах, с восторженно простертыми к небу руками. Это было ее последнее впечатление, она быстро закрыла дверь.
Марион стремительно сбежала вниз, удача окрылила ее. Она оказала школе важную услугу, хотя все, решительно все предрекали провал ее затее.
Спускаясь по дворцовой лестнице, она увидела, что на снегу еще сохранились следы ее ног; только снег слегка подтаял, и они стали совсем черными. Это выглядело очень забавно.