* * *
Все началось как-то исподволь, хотя сведения с передовой еще не давали причин для нервотрепки. Накануне возле Орлау нами была полностью разгромлена немецкая дивизия. Но на этот раз противник, даже разбитый, крепко цеплялся за свою позицию. Мне удалось связаться с Клюевым раньше Постовского, и Клюев сказал, что он не "пятится назад", хотя все-таки немного отошел, ибо на этом отходе настаивали из штаба.
– Ерунда, – ответил я. – Вы не слишком-то доверяйте местным телефонам, а то узнаете даже базарные цены на говядину. Прежде, убедитесь, кто говорит с вами.
– Говоривший представился Постовским, и в разговоре с ним я убедился в его отличном знании обстановки.
– Вас обманули, а подключиться к нашим проводам это раз плюнуть…
В числе пленных стали попадаться "михели", еще вчера спокойно сидевшие в гарнизонах на Висле, и это настораживало. Мне казалось, что противник усилился в два раза, но я ошибался. Позже выяснилось, что немцы имели даже четырехкратное превосходство над нами в силах пехоты, противник подавлял нас артиллерией и множеством аэропланов. Однако мощное острие нашего клина еще вонзалось в самую сердцевину Пруссии, дорогу для Второй армии Самсонова прокладывали 13-й и 15-й корпуса генералов Клюева и Мартоса. Мне тоже удалось перехватить разговор немецких штабов, Гинденбург оповещал ставку кайзера в Кобленце: "ДУРНОЙ ИСХОД ДЛЯ НАС НЕ ИСКЛЮЧАЕТСЯ". Это признание Гинденбурга меня несколько подбодрило: значит, и противник не уверен в своем успехе…
После войны, вчитываясь в материалы германского рейхсархива, я убедился, что в восьмой армии Гинденбурга царила такая же неразбериха, как и в наших частях. Но "михелей" выручала отличная связь и быстрая передвижка резервов по рельсам, чего у нас-то и не было. Расплющить нашу армию немцы собирались в четыре часа утра 13 (26) августа, но планы были спутаны непокорным генералом Франсуа… Он отказался атаковать нас на рассвете, самовольно перенеся атаку на время полудня. Но в полдень Франсуа вторично ошеломил Людендорфа новым отказом. Атаку отложили на час, потом ее оттянули еще на три часа.
После всего этого Франсуа вообще забастовал.
– Ничего страшного, – весело сказал он, – бывает же так, что концерт откладывается по болезни артиста…
Гинденбург и его свита нагрянули в штаб Франсуа, который остался неколебим в сознании своей правоты:
– Пока я не получу перевеса в тяжелой артиллерии, я не строну свою дивизию с места, чтобы не видеть ее погибшей с воплями на русских штыках…
Макс Гоффман, не дослушав перебранки генералов, уселся в автомобиль, докатил до ближайшей станции, где ему вручили сразу две радиограммы – Ренненкампфа и Самсонова, переданные в эфир открытым текстом. С этими радиограммами Гоффман перехватил Гинденбурга и Людендорфа в дороге.
– Оставьте бедного Франсуа в покое, – сказал он. – Наш трамвай еще не ушел… Читайте сами: завтра генерал Ренненкампф останется далеко от Самсонова, а Самсонов расценивает бои с нами как бои с нашим арьергардом, прикрывающим отход восьмой армии в сторону Вислы…
В середине дня 6-й корпус армии Самсонова оставил позицию возле городка Бишофсбурга, но все попытки Гинденбурга потеснить, левое крыло русской армии не удались. Однако потери с нашей стороны были ужасающими.
– Дерутся страшно, – сообщил мне Постовский. – В седьмом пехотном полку не осталось ни одного офицера, а солдат полегло сразу три тысячи… Целое кладбище!
Ближе к вечеру до Нейденбурга дошло известие, что 4-я дивизия оставила на поле боя уже пять с половиной тысяч солдат. Фронт стал напоминать мясорубку.
– Пушки мы оставили тоже, – хмуро признался Постовский. – Что делать, если на один наш пушечный ствол немцы выставляют сразу четыре… Наконец, – сказал "сумасшедший мулла", – нельзя же уповать на одни сухари, ибо хотя бы раз в неделю русский солдат имеет право нажраться мяса.
– В чем дело? – отвечал я. – Вокруг все дороги забиты брошенным скотом, так не начать ли его реквизицию, как это всегда делалось в старые добрые времена? Наконец, – напомнил я, – у каждого солдата был неприкосновенный запас.
– Давно сложилось убеждение, что мы вступили в бои не с арьергардом отступающего противника – напротив, перед нами возникла очень крепкая армия, обновленная резервами и хорошо передислоцированная для активного наступления против нас.
Александр Васильевич нехотя согласился со мною.
– Возможно, – сказал он. – Но Жилинский настаивает, чтобы я держался за Алленштейн, дабы оседлать главную железную дорогу, связующую Восточную Пруссию со всей Германской империей. В одном вы, конечно, правы: немцы усилились! Даже дивизия Макензена, недавно драпавшая от нас, теперь держится стойко. Тяжелее всех достается ныне бедному Мартосу, но его пятнадцатый корпус стоит как вкопанный…
Вот уж не знаю, сколько русских пленили немцы, но мы гнали и гнали в свой тыл длиннющие колонны пленных немцев. Жаркий день угасал, до окраины Нейденбурга едва докатывался грохот тяжелой артиллерии, где-то "пахавшей" позиции.
– Это не наша, – сказал Постовский за ужином. – Четвертая дивизия отходит, ибо у нее не осталось даже окопов.
– Куда же делись окопы? – спросил Нокс.
– Они сровнялись с землей, а земля перемешалась с людьми. Положение на флангах, чувствую, обострилось…
Это было еще мягко сказано. В согласное и почти мажорное звяканье посуды вдруг резонансом вмешались посторонние звуки с улицы. Мы оставили стол и, на ходу пристегивая оружие, вышли на площадь Нейденбурга… Перед нами катились санитарные фуры, шли солдаты без фуражек, иные топали босиком, перекинув сапоги через плечо, редкий из солдат тащил на себе винтовку. Вид людей был почти ужасен; покрытые коростой пыли и грязи, в кровавых струпьях, изможденные…
Самсонов повелительно окликнул одного из них:
– Эй… босяк! Ты почему оказался здесь?
– А где же нам ишо быть? – ответил ему солдат. – Пять дён не жрамши, и – держались… А чем? Чем воевать? – "Босяк" в бешенстве продернул затвор винтовки, но ни одна гильза не выскочила из пустой обоймы. – Вот так воевали… до последнего патрона, – с глубоким надрывом сказал солдат. – Ныне все кончилось… амба всем! Потому я здесь, а не там…
Самсонов не треснул солдата в ухо. Самсонов не покрыл его матом. Самсонов не велел солдату вернуться назад:
– Иди, братец, куда ноги тащат… Бог с тобою!
Эту чересчур выразительную сцену наблюдал и майор Нокс, наверняка запомнивший обоюдное бессилие – и солдата и генерала. Я понял, что мое место не здесь. Самсонову я сказал, что навещу корпус Мартоса. Александр Васильевич отвел меня в сторону, чтобы наш разговор остался между нами.
– Поезжайте, – широко перекрестил он меня. – Но вы начальник армейской разведки, слишком много знаете о наших делах, а посему… Простите, вам следует быть очень осторожным.
– Ясно. В плен сдаваться нельзя.
– Ни в коем случае, – подтвердил Самсонов. – И будет, наверное, лучше, если вы появитесь на передовой в форме солдата, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания.
– Я вас понял. Понял и благодарю…
Самсонов со вздохом извлек из-под мундира золотой медальон с фотографиями своих детей и сказал мне тихо:
– Ради них… я обязан сохранить честь. Честь русского солдата! Чтобы детям не было потом совестно. Прощайте…
Больше я никогда не видел генерала Самсонова.
Денщик вывел оседланную Норму, я сказал ему:
– Спасибо, дружище. Ты оставайся здесь…
Навстречу мне бурно изливался поток отступающих и раненых, ковылявших по обочинам, а я ехал на фронт – навстречу гулу батарей, вспоминая ту удивительную красавицу, еще вчера вопрошавшую меня в тоскливом отчаянии:
– Цо то бендзе? Цо то бендзе?..
* * *
На этом, читатель, мемуары нашего героя обрываются, свое повествование он продолжит потом, а сейчас придется далее говорить за него мне… Конец этого дня сохранил три подробности, место которым если не в анналах истории, то хотя бы в грязеотстойниках, необходимых для каждого скотского хлева. Штаб Жилинского в Волковыске вдруг посетил верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич – длинный и сухой, как заборная жердина. Редко кто видывал его трезвым.
– Где Самсонов? – вопросил он еще с порога.
– Очевидно, в Нейденбурге, – ответил Жилинский.
– А где сейчас топчется армия Ренненкампфа?
– Не знаю, – честно ответил командующий фронтом.
Могучая оплеуха чуть не обрушила его на пол.
– Сволочь! – сказал ему главковерх. – На кой черт тебя здесь посадили, если ты ни хрена не знаешь? Ренненкампф обязан двигаться к югу… к югу… к югу! Слышишь?..
Павел Карлович Ренненкампф, получив такой приказ, чуточку стронул кавалерию в сторону Алленштейна и вскоре задержал ее движение, что сразу же заметила с высоты небес германская авиаразведка. Между тем присутствие при штабе любвеобильной Марии Соррель становилось подозрительным, а на все доводы своего штаба Павел Карлович тут же приводил свои доводы:
– Если я стану гнать немчуру слишком напористо, она мигом окажется за Вислой, и тогда Самсонов не успеет посадить их в "мешок". Жилинский не возражает режиму моих марш-маршей, а нам следует помнить и о блокаде Кенигсберга…
Солнце скрылось за лесом. День 13 (26) августа заканчивался. Именно в этот день французский посол в Петербурге Морис Палеолог услышал от русского министра Сазонова:
– Кажется, там все не так, как надо бы… Но мы не подведем нашу доблестную союзницу – Францию! В любом случае вы можете считать, что Париж нами уже спасен…
"Цо то бендзе? Цо то бендзе?" – Что-то будет?
2. Танненберг – бывший Грюнвальд
14 (27) августа… Еще темно. С опозданием на сутки, но ровно в четыре часа утра генерал Франсуа перешел в наступление. Все командование восьмой армии заранее собралось на высоком холме, откуда оно и посверкивало оптикою биноклей, стереотруб, линзами очков и моноклей. Против русского корпуса стояли два немецких, которым нечего было делать, ибо за них работала одна лишь тяжелая артиллерия.
На походном планшете была укреплена карта: где-то впереди лежал городишко Усдау, от него тянулись рельсы железной дороги, минуя деревушку Танненберг – место слишком памятное, где в 1410 году войска поляков, русских и литовцев учинили полный разгром Тевтонского ордена; битва исторического значения именовалась Грюнвальдской, именно тогда была надолго задержана агрессия германского "дранг нах остен".
Теперь Гинденбург, позевывая в белую нитяную перчатку, стоял на том самом месте, где истлели в прах кости его предков. Гоффман оставил трубку полевого телефона:
– Усдау взят… русские отошли!
Гинденбург величаво кивнул, а Людендорф плотоядно потер ладонь о ладонь – типичный жест гурмана, вдруг увидевшего стол, накрытый для объедения. Сейчас там, где были русские траншеи, земля вставала дыбом, развороченными пластами она заживо погребала убитых и раненых, даже без помощи оптики было видно, как между огненных гейзеров мечутся жалкие фигуры русских солдат, тут же разрываемых на куски новыми взрывами. В редких паузах между залпами орудий Франсуа еще кричал, что он был прав, перенеся атаку на сегодня:
– Сегодня все и решится… даже без штыков!
Солнце стояло уже высоко, приближаясь к полуденному зениту, когда немцам стало ясно, что сражение выиграно:
– Господа, не пора ли нам вернуться в Лобау?
Походный штаб Гинденбурга был раскинут в Лобау, где рестораторы держали готовый стол для обеда. Рассаживаясь по автомобилям, довольные генералы обсуждали начало дня:
– Может, вчера Франсуа и был прав в своем неисправимом упрямстве. Русская оборона прорвана нами сегодня, словно жалкая промокательная бумага, и дорога на Нейденбург открыта…
Но обед был прерван сообщением с передовой:
– Корпус Франсуа бежит.
– Опять? – взревел Людендорф.
– Опять… на станции в Монтове его солдаты штурмуют вагоны поезда, чтобы удрать поскорее до Остероде.
Стекло монокля выпало из глазницы Людендорфа и качалось поверх мундира, как маятник, задевая орден "Пур ле Мерит". Мучительная тишина нависла над столом, как пороховой дым над развороченными траншеями русских. Людендорф спросил:
– Где вторая дивизия?
– Остановлена русскими возле Гросс-Таурзее.
– А где бригада генерала Мюльмана?
– Задержана к востоку от Хенрихсдорфа…
"Притвиц, Притвиц… неужели Притвиц был прав?"
Пожалуй, один только Гинденбург не терял хладнокровия, почти равнодушный, он продолжал насыщение желудка.
– С русскими всегда так, – ворчал он, тщательно пережевывая пищу. – За один день с ними никогда не справиться. Они умеют наступать даже в том случае, если им оторвать ноги. Но мы, слава всевышнему, уже вошли в Усдау, а потому…
– Усдау снова в руках русских, – сообщил Гоффман. – Сейчас на вокзале в Остероде стоит под разгрузкой свежая дивизия ландвера, прибывшая из Шлезвига. Но я не вижу возможности передвигать резервы, ибо все дороги забиты стадами скота и фургонами с барахлом. Жители деревень бегут в сторону станций, и солдатам ландвера предстоит бодаться рогами касок с рогами быков и баранов.
– Не до юмора! – резко заявил Людендорф, поднимаясь из-за стола. – Но если мы сегодня останемся в дураках, истратив массу снарядов впустую, то генерал Самсонов будет глупее нас, не используя выгоды своего положения…
Самсонов не воспринял трагически удар немцев по его флангу возле Усдау, но и сам не заметил, что его медлительное тугодумие оказывает противнику "любезную услугу" (слова об услуге – из материалов рейхсархива). 13-й и 15-й корпуса Клюеву и Мартоса почти не встречали сопротивления. Постовский тоже не сразу сообразил, что немцы, открыв семафоры перед войсками Клюева и Мартоса, группируют силы по русским флангам, готовя корпусам Клюева и Мартоса хороший "мешок". Таким образом, мнимое улучшение на фронте грозило армии Самсонова ухудшением обстановки. С востока и запада фланги Второй армии оказывались обнаженными. Русских спасало пока лишь то, что немцы уже выдохлись, их пехота едва таскала ноги, давно не кормленная, как были не кормлены и сами русские…
– Резина, – сказал Самсонов, указывая на карту.
Да, фронт, словно резиновый, растягивался все шире, и на пространстве в 70 миль, не имея между собой связи, русские полки, бригады и дивизии перемещались не туда, куда следовало, а туда, куда их зачастую вела лишь интуиция офицеров. По этой причине русские, идя в атаку, кончали ее всеобщим хохотом, увидев, что атакуют своих. А вступая в деревню, где должны быть "свои", они погибали под огнем блиндированных автомобилей. Немцы гнали колонны пленных русских, которые нарывались на русских же, угонявших в тыл колонны немецких военнопленных. В этом всеобщем хаосе, крутившем жизнями трети миллиона человек, не могли разобраться ни Самсонов с Постовским, ни Гинденбург с Людендорфом.
Людендорф хотя бы четко знал, чего ему бояться. Попирая свое самолюбие, он повторял доводы Макса Гоффмана:
– Если генерал Ренненкампф еще не выжил из ума и развернет свою армию к югу, чтобы поддержать Самсонова, тогда вся наша комбинация треснет, как паршивая бочка, а к древнему позору германцев при Грюнвальде добавится новый позор… скорее всего вот тут! При Сольдау…
Самсонов часто спрашивал у Постовского:
– А что Жилинский? Думают они там или нет?
– Боюсь, в Волковыске ничего не знают.
– А что Павел Карлыч? Он-то, яти его так, знает?
– Знает, что между нами всего сто миль по прямой…
Только к ночи до командования Северо-Западным фронтом дошло, наконец, что там, в приграничных лесах и болотах Пруссии, завязывается узел, который пора распутывать. Жилинский диктовал Самсонову: "Отвести корпуса Второй армии на линию Ортельсбург – Млава, где и заняться устройством армии" (иначе говоря, привести ее, сильно потрепанную, в прежний божеский вид). Но этот приказ Жилинского до Самсонова не дошел. Одновременно из Волковыска отбили по телеграфу приказ для Ренненкампфа, чтобы он продвинул к югу свои левые фланги, дабы прикрыть отход Самсонова за рубежи государственной границы…
Было уже темно, когда на лужайке возле Лобау, постреливая мотором, как пулеметом, сделал посадку разведочный "таубе", завонявший цветочную поляну бензиновым перегаром. Людендорф с тревогой выслушал доклад пилота:
– Страшная пылища на дорогах, но я все-таки разглядел отряд русской кавалерии из армии Ренненкампфа.
– Где вы его заметили?
– На бивуаке возле Растенбурга.
Людендорф вздохнул с явным облегчением:
– На бивуаке? Впрочем, Растенбург от нас далеко…
Растенбург ныне слишком памятен – "волчьим логовом" Гитлера!