Но телеграф тут же принес известие, что генерал Черняев взял Ташкент! Отношения с Англией обострились, и Горчаков жаловался, что теперь он в положении повара, у которого на плите кипят сразу несколько горшков. Конечно, размышлял он, лежа в постели, в будущем возможна опасность со стороны Германии, но дети не скоро становятся взрослыми. Перенести же симпатии в Вену, чтобы с помощью Австрии сдерживать рост Пруссии, – это исключено! Франция проявила враждебность в польском вопросе, Англия противник в делах, что творятся за пустынными барханами.
Вскоре он порадовал Нэпира:
– Довожу до вашего кабинета, что генерал Черняев за самоуправство, выразившееся в самовольном захвате Ташкента, смещен со своего поста, а вместо него в Туркестан назначен генерал Романовский, весьма исполнительный и послушный…
"Послушный" генерал сразу же штурмовал Ходжент!
К немалому удивлению Горчакова, Романовский смещен за самоволие не был и даже, более того, получил от царя Георгия, – Певческий мост порою не ведал тайных планов Зимнего дворца. Анализируя обстановку в Европе, Горчаков в эти дни писал: "Чем более я изучаю политическую карту, тем более убеждаюсь, что серьезное и тесное согласие с Пруссией есть наилучшая комбинация, если не единственная!" Александр Михайлович не строил приятных иллюзий – его политика опиралась на точные факты.
* * *
Мольтке спросил Бисмарка, лак отнесется Франция к предстоящей схватке с Австрией, и получил ответ:
– Полагаю, когда двое дерутся, третий должен радоваться. Делайте свое дело, а политику я потащу на себе.
Бисмарк поддержки в обществе не имел. В эти дни он бросил в лицо ландтагу упрек в отсутствии патриотизма.
– Партийная фракционность заменила вам любовь к отечеству!
С места ему крикнули, что он будет повешен.
– Это меня нисколько не волнует, – ответил Бисмарк. – Лишь бы веревка, на которой я стану болтаться, навеки связала дом прусских Гогенцоллернов с будущей Германией!
Осенью 1865 года он выехал к Бискайскому заливу, где на курорте Биаррица отдыхал французский император. Теплые ветры Атлантики широко и протяжно задували над апельсиновыми рощами, но красоты природы не волновали Бисмарка…
– Бисмарк, – сказал Наполеон III жене, – отнюдь не такое наивное дитя, каким казался в Париже. У него совсем нет души. Зато много ума. Сознаюсь, что он покорил меня.
– А что он просил у тебя?
– Нейтралитет Франции, и только.
– А что за это обещал тебе?
– Да так… объедки… Люксембург, немножко от Баварии, частичку от земель на Рейне… ерунда!
В разговоре с Бисмарком император почти с гневом отверг Люксембург, заявив, что нейтралитет такой великой страны, как Франция, стоит гораздо большего. Бисмарк чуть ли не клещами вытянул из него признание – нужна Бельгия! После этого Наполеон III круто изменил тему разговора, а Бисмарку стало ясно, что император твердо убежден в поражении Пруссии: когда же победа Австрии станет явью, тогда он под шумок заграбастает Бельгию и все то, что на него смотрит…
В Берлине Мольтке встретил Бисмарка словами:
– Вы привезли мне нейтралитет Франции?
– Я привез вам коробочку с барбарисовым мармеладом… ешьте! Это единственное, что удалось вывезти из Биаррицы, да и то не от Наполеона, а от его обворожительной супруги.
Мольтке с удовольствием съел мармеладинку:
– Вкусно! Но как же нам теперь быть?
– А как? – переспросил Бисмарк.
– Я не понимаю вашего спокойствия.
– А я – ваших тревог. Скажите честно, Мольтке: разве вы собираетесь проиграть войну Австрии?
– Упаси нас бог.
– Тогда волнения неуместны…
Генштаб работал как проклятый дни и ночи, выковывая победу, в которой не должно быть изъянов. На смену крикливому Роону приходил замкнутый "молчальник" Мольтке. Со стороны могло показаться, что у этого человека три любимых дела – помалкивать, танцевать и охотиться на зайцев в силезском Крейзау. Но главным для Мольтке была война, как высшее проявление мозговой и нервной деятельности человека. Даже не Бисмарк, а именно Большой генштаб Берлина должен стать головою будущей Германии… Между прочим, офицер прусского генштаба считался до конца подготовленным, если он проходил стажировку в русских войсках (лучше всего – на Кавказе). Из богатейшего опыта русских войн немцы скрупулезно выбрали самое рациональное и, переварив в своем соку, не механически, а творчески перенесли на почву фатерлянда. Прибавим к этому феноменальную склонность пруссаков к организации, и получится тот сплав боевой мощи, который обеспечит Пруссии победы…
– Наполеон Третий, – рассуждал Мольтке, – надеется, что в свалке с Австрией нам не миновать беды. Франции выгодно, если война превратится в затяжную, изматывающую. Именно поэтому война должна быть скоротечна, как вспышка молнии. Если Фридрих Великий сражался семь лет, мы должны расправиться с этим делом за семь недель, и тогда Наполеон Третий не успеет сдать мочу на анализ, как от Австрии останется один горький пепел… Кстати, а что делать с побежденной Веною?
– На аншлюс я не согласен, – ответил Бисмарк. – Брать на себя всю эту обузу из чехов, венгров, словаков, сербов, цыган и хорватов – значит брать на свою душу многовековые грехи Габсбургов, а Германия от притока буйной славянской крови не усилится, напротив, ослабится… Скажите, что вам необходимо, дабы война была краткой, как удар меча?
– Разделение армии Австрии на два фронта.
– О! Для чего же тогда существует Италия?
– Без нашей помощи Италия будет разбита.
– Жалеть ли об этом? Ведь главное для нас, чтобы они открыли второй фронт на юге.
– А что вы пообещаете итальянцам?
– Я люблю дарить лишь то, что мне не принадлежит. Вот Венеция… чем плохо? Пусть идут и воюют за Венецию…
Мольтке писал, что эта война "не вызвана необходимостью защищать наше угрожаемое существование: это был конфликт, признанный необходимым в кабинете, задолго продуманный и постепенно подготовлявшийся… речь шла не о завоевании новой территории, а о господстве над Германией".
* * *
Никакого сочувствия войне! Канцелярию президента завалили адресами в пользу мира, с церковных кафедр его называли "учеником дьявола", архиепископ из Майнца заклеймил Бисмарка как разжигателя братоубийственной бойни… Германские часы были заведены еще в глубокой древности, а механизм их часто смазывался кровью покоренных народов. Бисмарк решил, что часы вот-вот остановятся, если их обильно не смазать своей кровью – немецкой!
7 мая, в самый канун войны, Бисмарка обстреляли на Вильгельмштрассе. Будущий "железный канцлер", волчком кружась под пулями, и впрямь оказался железным – семь пуль подряд расплющились об его панцирь (спасибо Штиберу за совет!). Опомнясь, Бисмарк ударом кулака свалил покусителя на панель.
Это был берлинский студент Карл Блинд!
– Дурак, ты стрелял в будущее великой Германии…
С этими словами Бисмарк скрутил ему руки за спину и доставил Блинда в полицай-президиум. Там студент, рухнув на пол, разгрыз стекло в печатке перстня. К нему кинулись – он был уже мертв… Бисмарк вытер со лба холодный пот.
– Едем в Бабельсберг, – сказал он Штиберу…
Вильгельму I он навязал Штибера на время войны в начальники полевой полиции при главной квартире – персона!
– Но позвольте мне, – сказал Штибер, – завести цензуру для писем и особый отдел для распускания слухов, чтобы воодушевлять Пруссию и сбивать с толку ее противников…
Война нависала над немцами, словно капля росы на кончике ветки, готовая вот-вот сорваться. Австрийцы, уверенные в победе, желали войны гораздо больше пруссаков. А немецкие герцоги, боясь потерять короны (что неизбежно для них при объединении Германии), тянулись к Вене, как дети к матери, видя в ней защитницу от немецкого единства. Бисмарку в ландтаге было решительно заявлено, что общественное мнение Пруссии против войны… Для него это не новость!
– Во врага, – ответил он, – никто не стреляет общественным мнением – врага разят только пулями…
По немецким дорогам круглосуточно громыхали составы; в раскрытых дверях вагонов прусские солдаты играли на окраинах и пели вполне миролюбиво:
Девчонок ваших
давайте спросим -
неужто летом
штанишки носят?
Бисмарк зашил в отворот мундира лошадиную дозу яда, чтобы покончить с собой, если Пруссию постигнет поражение, Роон говорил ему, что в конечном итоге все решит игольчатое ружье системы Дрейзе: пруссак сделает три выстрела, в то время как австрийский солдат успеет выстрелить единожды.
– Уповая на бога, – рассуждал Роон, – не станем забывать, что австрийцы помешаны на тактике прошлого века и сомкнутых колоннах. А наши стрелки идут цепями, используя любую складку на почве, в Дании мы научились обходить фланги…
Пришло жаркое лето 1866 года. Австрия обратилась к сейму во Франкфурте, чтобы Германский бундестаг обуздал Пруссию, чтобы все германские князья мобилизовали против нее свои армии. В ответ на это Бисмарк заявил публично: принятие австрийского предложения будет сочтено в Берлине за объявление войны. 14 июня началось голосование: девять голосов против шести высказались за Австрию. Тогда с места вскочил прусский посол фон Савиньи и прогорланил:
– Вот! Отныне вы уничтожили сами себя…
Бисмарк мило попрощался с австрийским послом:
– Дорогой мой граф Карольи, я очень рад, что не мне выпала миссия объявлять войну… На нас напали! Прощайте. Мы увидимся в более приятные времена.
На стороне Австрии остались королевства Баварии, Саксонии, Ганновера, Вюртемберга, герцогства Бадена, Гессен-Дармштадта и Нассау, вольный город Франкфурт-на-Майне да еще свора мелких князей, обещавших Австрии поддержку, не выводя своих солдат за пределы владений. На сторону Пруссии перешли северогерманские и тюрингские княжества. Во главе прусской армии встал король, а начальником штаба был Мольтке… Бисмарк спросил Альвенслебена:
– И каков, по-вашему, будет результат?
Документальный ответ генерала:
– Ударим так, что Вена ноги задерет…
А венские газеты писали, что "Пруссия в конце войны сама повесится на кишках непобедимой Австрии". С богом – начинай, ребята!
Садовая – Кёнигсгретц
15 июня поздним вечером Бисмарк с английским лордом Лофтусом гулял в саду берлинского замка. На башне пробило полночь, и Бисмарк сверил карманные часы.
– В эту минуту, – сказал он, – наши войска входят в Ганновер, в Саксонию и в Гессен-Кассель… дело серьезное!
– Почему вы так уверены, вплоть до минуты?
– Мы хорошо подготовились к этой войне…
Даже очень хорошо! Короли бежали, герцоги сдавались в плен. Пруссаки вломились в "вольный город" Франкфурт, обложили его чудовищной контрибуцией в 25 миллионов флоринов, а бургомистра задергали до того, что он взял и повесился. Древний Нюрнберг увидел, что тут не шутят, и сам открыл ворота перед пруссаками… Мольтке призывал:
– Двигаться врозь – бить вместе!
Без единого выстрела прошли всю Саксонию, войска которой влились в состав австрийских. Мольтке расчленил армию Пруссии на две колонны: первая вытекает из долин Эльбы, другая змеей вытягивалась из ущелий Исполиновых гор, – впереди лежала зеленая и сочная земля славянской Богемии. План Мольтке был шедевром, но при условии, если его исполнители проделают маршруты с часами в руках. Бисмарк целыми сутками ехал на громадной рыжей кобыле – не спал. До него дошло известие, что итальянской армии уже не существует: при первом же столкновении с австрийцами она побросала оружие и прытко разбежалась… Бисмарк был поражен:
– Я знал, что они будут разбиты! Но я надеялся, что они хотя бы день-два продержатся ради приличия…
Он страдал бессонницей и просил жену выслать ему мешок романов, "не слишком захватывающих, чтобы пленить мой ум, и не настолько уж глупых, чтобы сразу швырнуть их об стенку". По ночам в ужасе просыпались жители городов, когда в сонную тишину вторгалась какофония звуков от прохождения артиллерии и конницы, звенящей амуницией. Михаил Иванович Драгомиров состоял при прусской главной квартире – как глаза и уши российского генштаба, чтобы все видеть и слышать. Вильгельм I обходился с ним очень любезно. Мольтке на беседы поддавался туго, зато Бисмарк любил болтать с атташе по-русски. Одну из ночей они провели в какой-то деревне с добротными домами. Крестьянский мальчик с испугом смотрел на незнакомых военных. Бисмарк спросил его:
– Ты кто, милое дитя? Чех? Поляк? Саксонец?
Мальчик молчал. Бисмарк намочил в остывшем кофе с молоком кусочек сахару и сунул его в рот ребенку.
– Сладко? – спросил он, поглаживая его по головке.
– Горько, – ответил тот вдруг по-немецки.
* * *
Драгомиров – по его словам – окунулся в "океан пруссаков", из которого хотел бы выделить "перлы". Оставляя в стороне Мольтке как явление незаурядное, он пришел к выводу, что "перлов" вообще не было. Все генералы Пруссии имели одинаковый общий уровень грамотных и работоспособных специалистов; в общей массе они и составляли то ценное ядро прусского генералитета, который лучше всего определить словом "плеяда". Все пожилые генералы Пруссии, и даже старики, выглядели свежо и бодро, ни у кого не было отвислых животов, желания "соснуть часочек в тенечке", приказы они отдавали звонко, кратко и точно. Казалось, эти суровые люди в широких пелеринах и сверкающих касках еще с колыбели усвоили железное правило: любое разгильдяйство строго карается! Но зато ни один из прусских генералов не стал бы командовать, если бы его лишили самостоятельности; умение быть самим собой на поле боя – очень ценное качество. И еще заметил Драгомиров, что прусская армия не любит "победителей". Заслугу в победе над противником приписывали не отдельной персоне, а всей армии, что разрушало общепринятый в мире трафарет личного искусства полководца. Все лавры, какие выпадали на долю победителей, пруссаки как бы сваливали в общий котел.
В богемском походе Драгомиров подружился с 71-летним корпусным генералом Штейнмецем, имевшим громкие победы при Находе и Скалицах. Красноречивый, с львиною шапкою седых волос, он чем-то напомнил Драгомирову славного Ермолова. Штейнмец отлично говорил по-русски. Он начал с чтения петербургских газет, потом увлекся Пушкиным, изучив его творчество (как писал Драгомиров) "со свойственной немцам исполнительностью". Под Скалицами атташе спросил генерала:
– Как вам удалось проломить эти позиции?
– О, это ведь очень просто! Войска, едва волоча ноги, ходят в атаки до тех пор, пока не возьмут позиции.
– Но вы же, генерал, обескровили войска. Не лучше ли после первых неудачных атак заменить их свежими частями?
– Ни в коем случае! – возразил Штейнмец. – Солдат должен знать, что смены не будет. Смена уставших дала бы дурной пример для армии. В том-то и дело, что прусский солдат воспитан на сознании: отдых приходит с достижением цели…
Драгомирова удивило еще одно прусское правило. Если какой-то генерал терпел поражение, никто не упрекал его в бездарности, на него не падали подозрения в измене. Все коллеги генерала в спокойной деловой обстановке пытались выяснить причины неудачи, а сам виновник поражения нисколько не чувствовал себя удрученным… Для Драгомирова это было ново: "Почему так?" Оказывается, прусская армия прошла чистку еще в мирное время. Каждого офицера изучили вдоль и поперек. Робких, безынициативных и неумелых со службы выкинули! Зато доверие к оставленным в армии было безоговорочным. Никто не рассуждал об ошибках, никто не злорадствовал, а сообща пытались установить, каковы роковые причины неуспеха. От такого доверия прусские генералы в боях не нервничали, не боялись за свою карьеру, они смело шли на риск и, как инженеры машинами, спокойно управляли войсками.
В одном селении Драгомиров наткнулся на пленных австрийцев, доедавших свой воинский обед – еще из казны императора Франца-Иосифа. В оловянном котелке каждого плескался жиденький супчик, а в нем, словно разбухший утопленник, бултыхалась тяжелая клецка из сырого теста.
– А что у вас на второе? – спросил Драгомиров.
Солдат из чехов подцепил клецку ложкою:
– Да вот же оно…
* * *
Иначе выглядел мир австрийской армии. Его отличали от прусского нерешительность начальства, страшная, переходящая в кошмар боязнь ответственности за неудачу и генеральная диспозиция войны, подписанная в Шёнбрунне, где после призыва к победе указывался и точный маршрут отступления!
Во главе 300-тысячной Богемской армии стояла трагическая фигура фельдмаршала Бенедека, которого можно пожалеть. Сын бедного фармацевта из венгерских цыган, он выдвинулся неустрашимой храбростью в боях с итальянцами, но был совершенно не способен командовать армией. Бенедек на коленях (!) умолял Франца-Иосифа избавить его от такой чести, тем более что в Богемии ни разу не бывал и не знал ее местности. Франц-Иосиф утешил Бенедека странной фразой:
– Я ведь не прошу от вас победы, я прошу только услуги…
С тяжелым сердцем Бенедек отъехал к армии, где офицерский корпус был пропитан интригами, кляузами, доносами и завистью к ближнему своему. Для помощи фельдмаршалу были приданы два венских "гения" – граф Крисман и барон Геникштейн, которые не столько боялись прусской армии, сколько трепетали при мысли, что в Шёнбрунне их могут раскритиковать. Бенедек велел стянуть силы к Кёнигсгретцу, лежавшему напротив деревни Садовая. Осмотревшись, он послал телеграмму императору: "Катастрофа неизбежна. Любой ценой заключите мир". Франц-Иосиф отстучал ответ: "Не могу. Если отступление, так отступите в порядке". Перед отходом Бенедек устроил солдатам ночевку; на рассвете его разбудили словами:
– Кажется, нам не отвертеться от сражения…
Бенедек поскакал в деревню Липа, чтобы с ее горушки видеть поле битвы. Здесь случилось то, чего, кажется, он и сам не ожидал: до двух часов дня Бенедек был победителем самого Мольтке, а потом его солнце закатилось… Между Садовой и Кёнигсгретцем разрешался столетний спор среди немцев – кому из них владеть Германией?
…После битвы император сказал Бенедеку:
– У вас неприятная манера ведения боя. Напишите письменное заверение молчать до смерти о… Вы знаете, Бенедек, что’ я имею в виду! После чего ступайте под трибунал.
Это была жертва. Бенедек, умирая в горах Штирии, завещал жене, чтобы не вздумала украсить его могилу цветами. Чтобы над ним вытоптали даже траву. Чтобы на кресте не было никакой надписи. Он просил посадить колючий стебель репейника!