Должно быть, удивление и даже испуг ясно отразились на моем лице, ибо девушка изумленно посмотрела на меня, и я счел нужным, насколько мог, взять себя в руки и с напускным равнодушием объяснил, что живейшее воспоминание не оставляет у меня сомнений в том, что я где-то видел ее. Короткий, сухой ответ гласил, что это едва ли возможно, ибо она только вчера, и притом впервые в жизни, приехала в ***н. Это в полном смысле слова ошеломило меня. Я умолк. Только брошенный на меня ангельский взгляд прекрасных глаз помог мне оправиться от замешательства. Вы знаете, как это бывает в подобных случаях - осторожно выпускаешь щупальца и потихоньку рыскаешь ими, пока не найдешь точку, которая откликнется на поданный тон. Так я и поступил, и вскоре понял, что рядом со мной - хрупкое, прелестное создание, наделенное, однако, болезенно обостренной психической чувствительностью. Когда разговор принимал более свободный и оживленный оборот, особенно когда мне случалось ввернуть. в виде приправы - вроде кайенского перца - какое-нибудь острое озорное словцо, она хотя и улыбалась, но улыбка эта была какой-то страдальческой, словно от грубого прикосновения.
- Вы что-то невеселы, моя милая, быть может, этот утренний визит. - С этими словами обратился к моей даме сидевший неподалеку офицер, но в ту же секунду сосед поспешно дернул его за локоть и что-то прошептал на ухо, а женщина на другой стороне стола с выступившими на щеках пунцовыми пятнами и с тревожным блеском в глазах громко заговорила о прекрасной опере, которую она видела в Париже и собирается сравнить с сегодняшним спектаклем. У моей соседки брызнули слезы из глаз.
- Ну, разве я не глупое дитя, - обратилась она ко мне. Уже ранее она жаловалась на мигрень, и потому я отвечал непринужденным тоном:
- Обычное следствие нервной головой боли. Лучше всего помогает веселый дерзкий дух, пенящийся в этом напитке поэтов.
С этими словами я налил ей в бокал шампанского, от которого она сперва отказывалась. Она пригубила его и взором поблагодарила меня за такое истолкование ее слез, которых не могла скрыть. Казалось, она внутренне просветлела, и дальше все пошло бы хорошо, если бы я напоследок не задел невзначай стоявший передо мной бокал английского стекла, так что он издал пронзительный резкий высокий звук. Тут моя соседка смертельно побледнела, да и меня тоже охватил внезапный ужас, ибо звук этот напомнил мне голос безумной старухи в пустом доме.
Когда подали кофе, я нашел повод приблизиться к графу П., он сразу понял, с какой целью.
- Знаете ли вы, что вашей соседкой была графиня Эдвина фон С.? Известно ли вам, что в пустом доме вот уже много лет держат взаперти сестру ее матери, страдающую неизлечимым безумием? Сегодня утром обе они, мать и дочь, побывали у несчастной. Старый управитель, единственный, кто мог справляться с приступами буйного помешательства у графини и кому поэтому был поручен надзор за ней, смертельно болен, и говорят, что сестра доверила наконец эту тайну доктору К.; он сделает последнюю попытку применить некоторые средства, чтобы если не вылечить больную, то хотя бы избавить от ужасных приступов буйства, в которое она порой впадает. Больше я пока ничего не знаю.
К нам подошли, разговор прервался. Доктор К. был как раз тем, к кому я обращался по поводу моего загадочного состояния, и вы легко можете себе представить, что при первой возможности я поспешил к нему и честно рассказал все, что произошло со мной за это время. Я умолял его ради моего спокойствия сообщить мне все, что ему известно о сумасшедшей старухе, и, после того как я поклялся хранить молчание, он, не задумываясь, поведал мне следующее.
- Анжелика, графиня фон Ц., - начал свой рассказ доктор, - хотя ей уже было порядочно за тридцать, все еще находилась в расцвете поразительной красоты, когда ее увидел при дворе в ***не граф фон С. Он был гораздо моложе ее годами, но так увлекся ею, что сразу начал настойчиво ухаживать на ней и даже, когда графиня уехала на летнее время в поместье своего отца, отправился вслед, чтобы открыть старому графу свои намерения, которые, судя по поведению Анжелики, были отнюдь не безнадежны. Но едва лишь он прибыл в поместье и увидел младшую сестру Анжелики Габриелу, как он словно пробудился от колдовских чар. Анжелика показалась ему увядшей и бесцветной рядом с Габриелой, чья неотразимая красота и грация увлекли графа. И вот он, не обращая уже внимания на Анжелику, просил руки Габриелы, которую старый граф обещал ему тем охотнее, что сама Габриела сразу же выказала свою склонность к графу фон С. Анжелика не выразила ни малейшего недовольства по поводу неверности своего поклонника. "Он думает, что оставил меня. Глупый мальчик! Ему и невдомек, что не я, а он был моей игрушкой, которую я отбросила прочь!"- так говорила она с горделивой насмешкой. И в самом деле, все существо ее показывало, что она всерьез презирает неверного. Впрочем, как только предстоящий союз Габриелы с графом фон С. был оглашен, Анжелика стала редко показываться на людях. Она не выходила к столу, и говорили, что она блуждает в одиночестве по соседнему лесу, который давно уже избрала местом своих прогулок.
Необычное происшествие нарушило однообразное спокойствие, царившее в замке. Егеря графа фон Ц., вкупе с крестьянами, которых они взяли себе в помощь, изловили наконец шайку цыган, которых обвиняли в поджогах и разбое, с недавнего времени участившихся в окрестностях. Мужчин привели во двор замка закованных одной цепью, женщин и детей привезли связанными вповалку на телеге. Немало было среди них строптивцев с диким горящим взглядом плененного тигра, они дерзко озирались по сторонам, и весь их вид говорил о том, что это разбойники и убийцы, но более всех остальных бросалась в глаза высокая, худая, внушающая ужас женщина, закутанная с головы до ног в кроваво-красную шаль; она во весь рост стояла в телеге и повелительным голосом требовала, чтобы ей позволили сойти на землю. Так и случилось. Граф фон Ц. вышел во двор и только успел распорядиться, чтобы пойманных разбойников заперли по отдельности в подземельях замка, как из дверей выбежала графиня Анжелика, бледная, с развевающимися волосами, с выражением ужаса на лице, и, упав на колени, пронзительно вскрикнула:
- Отпустите их - отпустите их - они невиновны, невиновны. Отец, отпусти этих людей! Одна капля их крови - и этот нож вонзится в мою грудь!
Графиня взмахнула сверкнувшим в воздухе ножом и упала без чувств.
- Ай, моя куколка, моя золотая детка, я ведь знала, что ты не потерпишь этого! - прохрипела старуха в красном. Потом она присела на корточки рядом с графиней и, покрывая ее лицо и грудь омерзительными поцелуями, забормотала:
- Белая дочка - белая дочка - проснись, проснись - жених идет - эй-эй, белый жених идет.
С этими словами старуха вытащила из-за пазухи склянку, в которой в спирту плескалась маленькая золотая рыбка. Старуха приложила склянку к сердцу графини, та мгновенно пришла в себя, но, увидев цыганку, вскочила, страстно сжала ее в объятиях и увлекла за собой в замок. Граф фон Ц., Габриела, ее жених, присутствовавшие при этой сцене, остолбенели, охваченные необъяснимым ужасом. Цыгане же оставались все время совершенно спокойными и безучастными, их освободили от общей цепи и, заковав каждого по отдельности, бросили в замковую темницу.
На следующее утро граф собрал всех жителей деревни, велел привести цыган и объявил во всеуслышание, что они неповинны в бесчинствах и разбое, совершавшихся в тех местах, что он разрешает им свободно проследовать через его владения, после чего всех отпустили, снабдив, ко всеобщему изумлению, надлежащими бумагами. Женщины в красном среди них не было. Поговаривали, что их главарь, которого легко можно было узнать по золотой цепочке на шее и по пучку перьев на испанской широкополой шляпе, ночью побывал в комнате у графа. Через некоторое время было доподлинно доказано, что цыгане действительно не имели ни малейшего касательства к разбою и убийствам, чинимым в этих местах.
Свадьба Габриелы приближалась, но вот однажды она с удивлением увидела перед замком несколько повозок, на которые грузили мебель, белье, одежду, короче - все необходимое для устройства дома. Вскоре они отъехали. На следующее утро она узнала, что ночью Анжелика отбыла в сопровождении камердинера графа С. и какой-то закутанной женщины, походившей на старую цыганку в красном. Граф Ц. разъяснил эту загадку, объявив, что по некоторым причинам вынужден был пойти навстречу странному желанию Анжелики и не только предоставить ей во владение дом в ***не на аллее, но и разрешить ей вести там совершенно самостоятельное хозяйство. При этом она выговорила себе условие, что ни один член семьи, не исключая и самого графа, не переступит порога дома без ее особого разрешения. Граф фон С. добавил к этому, что по настойчивому желанию Анжелики он должен был уступить ей своего камердинера, который вместе с ней отправился в ***н.
Отпраздновали свадьбу, граф С. уехал со своей супругой в Д., и год они прожили в ничем не омраченной радости. Но потом граф начал испытывать какое-то странное недомогание. Казалось, будто какая-то тайная боль подтачивает его жизненные силы, омрачает счастье, и тщетны были все усилия супруги вырвать у него тайну, губительно влиявшую на его здоровье и его душу. - В конце концов, когда глубокие обмороки сделали его положение угрожающим, он уступил настоянию врачей и отправился, как он сам говорил, в Пизу. - Габриела не могла сопровождать его, ибо ей предстояло разрешиться от бремени, впрочем, это случилось лишь через несколько недель.
- С этого момента, - сказал врач, - рассказ графини Габриелы фон С. становится таким сбивчивым, что понять связь событий удастся, только заглянув в самую глубь их. Короче - ее младенец, девочка, непостижимым образом исчезает из колыбели, все розыски остаются тщетными, ее безутешное горе доходит до отчаяния, когда в это самое время граф фон Ц. сообщает ей ужасное известие: он застал своего зятя, который, как он полагал, должен был находиться в Пизе, в ***не в доме Анжелики, где тот скончался от апоплексического удара. Анжелика же впала в безумие. Сам он едва ли будет в состоянии долго вынести весь этот ужас.
Как только Габриела фон С. немного оправилась, она поспешила в поместье отца. Бессонной ночью, когда перед ее взором стояли образы утраченного супруга, утраченного ребенка, ей почудилось, что она слышит перед дверью тихий жалобный плач; собравшись с духом, он зажгла от ночника свечу и вышла наружу. - Боже милостивый! скорчившись на земле, завернутая в красную шаль, сидит цыганка, уставившись на нее неподвижным, безжизненным взглядом, - а в руках у нее жалобно плачущий крошечный ребенок; сердце графини радостно забилось - это ее ребенок, ее потерянная дочь! - Она выхватывает младенца из рук цыганки, но в ту же минуту старуха падает навзничь как безжизненная кукла. На испуганный крик графини сбегаются проснувшиеся слуги, находят женщину мертвой на земле, никакие средства не помогают, граф велит зарыть ее тело. - Что же еще остается, как не поспешить в ***н к безумной Анжелике, чтобы, может быть, у нее прояснить тайну с ребенком. Но там все изменилось. Приступы буйного помешательства у Анжелики разогнали всю женскую прислугу, остался один камердинер. Анжелика успокоилась и вновь обрела рассудок. Но когда граф рассказал историю с ребенком Габриелы, она всплеснула руками и разразилась хохотом: "Значит, куколка прибыла? - в самом деле прибыла? - зарыли, зарыли? Ух, как пышно распускает перья золотой фазан! А о зеленом льве с голубыми глазами вы ничего не знаете?"
Граф с ужасом видит, что помешательство вернулось, а лицо Анжелики вдруг как бы приняло черты цыганки, он решает увезти бедняжку в свое поместье, но старый камердинер не советует это делать. Действительно, при малейшей попытке увезти ее из дома безумие Анжелики переходит в буйство. - В светлые минуты между приступами помешательства она заклинает отца позволить ей умереть в этом доме, и, глубоко растроганный, он дает свое согласие, хотя признание, которое при этом срывается с ее губ, считает лишь проявлением вновь вспыхнувшего безумия. Она утверждает, что граф С. вернулся в ее объятия и что ребенок, принесенный цыганкой в дом графа Ц., - плод этой связи.
В столице полагали, что граф фон Ц. увез несчастную в свое поместье, между тем как она осталась здесь в опустелом доме, скрытая от посторонних взоров, под присмотром камердинера.
Граф фон Ц. некоторое время назад умер, и графиня Габриела фон С. приехала сюда с Эдмондой, чтобы уладить кое-какие семейные дела. Она не могла отказать себе в том, чтобы повидать свою несчастную сестру. Во время этого посещения, должно быть, произошло нечто из ряда вон выходящее, но графиня ничего мне об этом не сказала, а только вскользь и в самой общей форме упомянула о том, что нужно вырвать эту бедняжку из рук камердинера. Как выяснилось, однажды он пытался справиться с приступом безумия путем сурового, даже жестокого обращения с ней, но затем дал себя соблазнить заверениями, будто она умеет получать с помощью алхимических опытов золото, и стал сам вместе с ней этим заниматься, предварительно добыв ей все необходимое для этого.
Излишне было бы, - заключил свой рассказ врач, - обращать ваше, именно ваше внимание на глубочайшую взаимосвязь всех этих событий. Для меня несомненно, что вы стали виновником катастрофы, которая принесет старухе исцеление или скорую смерть. Впрочем, теперь мне незачем скрывать от вас, что я пришел в немалый ужас, когда, установив с вами магнетическую связь, также увидел в зеркале то лицо. Теперь мы оба знаем, что это была Эдмонда.
Так же, как врач не считал нужным что-либо добавить к этому, так и я полагаю бессмысленным распространяться о том, какие тайные нити связывали Анжелику, Эдмонду, меня и старого камердинера и какую демонскую игру вели с нами эти мистические взаимодействия. Скажу только, что после всех этих происшествий гнетущее чувство жути заставило меня уехать из столицы, и лишь через какое-то время оно внезапно покинуло меня: по всему моему существу разлилось какое-то особенно блаженное состояние. Думаю, что в эту самую минуту старуха умерла.
Из книги "Серапионовы братья"
[Серапионовы братья]
- Что там ни говори, никуда нам не деться, никуда не уйти от горькой истины - никогда, никогда больше не вернется то, что было и миновало. Тщетно сопротивляться неодолимой силе времени, которое неуклонно творит свое разрушительное дело. Одни лишь смутные тени остаются нам от потонувшей в ночном мраке жизни, они властвуют над нашей душой, насмешливо дразнят нас как призрачные сновидения. А мы - жалкие глупцы! - все еще надеемся найти на этой земле вне нас самих то, во что воплотилась наша мысль, наше "я", найти столь же свежим, юным, цветущим, неувядаемым. Возлюбленная, которую мы вынуждены были покинуть, друг, с которым пришлось разлучиться, навеки потеряны для нас! И если мы встретим их через много лет, они уже не те, с кем мы расстались, и нас им тоже вновь не обрести!
Лотар произнес эти слова, резко вскочил со стула, вплотную подошел к камину и, скрестив руки, устремил мрачный взгляд на весело потрескивающее пламя.
- Ну, уж ты-то, дорогой Лотар, - вступил в разговор Теодор, - ты-то, по крайней мере, остался тем же, что и двенадцать лет назад, когда мы с тобой расстались. Ты по-прежнему стремительно и безоглядно приходишь в негодование, если хоть что-то заденет или обидит тебя. По правде сказать, все мы - Отмар, Киприан и я - так же болезненно, как и ты, чувствуем, что наша первая встреча после долгой разлуки оказалась далеко не такой радостной, как мы себе представляли. Вини во всем меня - ведь это я обегал все наши бесконечные переулки и не отступился, пока не собрал вас всех здесь у своего камина. Быть может, разумнее было бы предоставить нашу встречу какому-нибудь счастливому случаю. Но мне невыносимо было думать, что теперь, когда мы хотя бы на день бросили якорь в одной гавани, после того как нас надолго разметал неистовый ураган этого рокового времени, мы не взглянем друг другу в глаза - уже не мысленным взором, а по-настоящему. Ведь столько лет мы прожили бок о бок, нас связывала искренняя любовь, воодушевлял единый прекрасный порыв, преданность искусству и науке!
И вот уже несколько часов мы сидим вместе и судорожно вымучиваем из себя восторг вновь обретенной дружбы. И ни один из нас пока не сказал ничего путного, мы только и знаем, что изрекать всякие скучные пошлости, просто на удивление! А все потому, что мы с детской наивностью верили, будто старая мелодия снова зазвучит с той самой ноты, на какой она оборвалась двенадцать лет назад. Что Лотар, может быть, опять впервые прочитает нам "Цербино" Тика и нас охватит необузданное, радостное, ликующее веселье. Или у Киприана окажется с собой какая-нибудь фантастическая поэма, а то и целая опера, а я тут же на месте, как двенадцать лет назад, сочиню к ней музыку и пробарабаню ее на том же колченогом фортепиано, которое будет трещать и из последних сил испускать стоны. Или Отмар расскажет о какой-нибудь великолепной редкостной находке, об изысканном вине, о каком-нибудь чудаковатом субъекте и т. п., а мы будем изощряться во всякого рода забавных выдумках - как лучше всего вкусить и переварить то и другое - изысканное вино и чудаковатого субъекта.
И вот, когда все это не состоялось, мы втихомолку дуемся друг на друга, и каждый из нас думает о другом: "Бог ты мой, бедняга совсем не тот, что был, вот уж никак не ожидал, что о н может так измениться!" Да, поистине, все мы - не те, что были! Не говорю уже о том, что мы стали на двенадцать лет старше, что с каждым годом к нам прилипает все более толстый слой земли, который тянет нас вниз из небесных сфер, пока наконец не утянет под землю! Но кого из нас не подхватил за эти годы буйный вихрь, не понес от события к событию, от поступка к поступку? Разве могли пройти мимо нас весь ужас, все отчаяние, вся жестокость этого времени, не оставив в нашей душе свой кровавый след? - На этом фоне потускнели картины прежней жизни, и бесполезны попытки вновь оживить их! Многое, что казалось нам тогда высоким и прекрасным в жизни, в нас самих, утратило свой блеск в наших глазах, ослепленных ныне более ярким светом, - пусть так! Но тот строй мыслей и чувств, откуда родилась наша взаимная привязанность, - он остался прежним! Я думаю, каждый из нас все же считает другого способным на что-нибудь путное и достойным истинной дружбы. Так давайте же отрешимся от воспоминаний о прошлом, не будем предъявлять к нему былых требований и, опираясь на этот строй мыслей и чувств, попробуем заключить новый союз!