Марчелло понял, что бесполезно пытаться добиться каких-то сведений о людях, внесенных в список. Джулия не могла бы сказать ему много больше того, что и так было ясно. И даже если бы она подробно рассказала ему о характере и жизни этих людей, сообщенные ею сведения не вышли бы за весьма убогие рамки ее суждений и ума. Он заметил, что испытывает почти сладострастное удовольствие, хотя и лишенное радости, от того, что благодаря своему браку становится частью этого столь заурядного общества. Тем не менее один вопрос так и вертелся у него на языке, и после некоторого колебания он решился задать его:
- Скажи мне… я похож на твоих приглашенных?
- В каком смысле?.. Внешне?
Нет… мне бы хотелось знать… по-твоему, есть ли у меня черты сходства с ними… в поведении, в характере, в манерах… в общем, похож ли я на них?
Для меня ты лучше всех, - пылко ответила она, - но в остальном - да, ты такой же, как они: изысканный, серьезный, тонкий… В общем, видно, что ты, как и они, порядочный человек… но почему ты спрашиваешь?
- Так просто.
Какой ты странный, - сказала она, глядя на него почти с любопытством, - обычно люди хотят быть непохожими на других… а тебе, напротив, словно хочется быть таким, как все.
Марчелло ничего не сказал и вернул ей список, холодно заметив:
- Во всяком случае, я совершенно никого не знаю.
А ты что, думаешь, я всех знаю? - весело спросила Джулия. - Многих знает только мама… к тому же прием пройдет быстро… один часик, и больше ты их никогда не увидишь.
Да нет, мне будет приятно их видеть, - возразил Марчелло.
Это я так сказала… а вот посмотри меню гостиницы и скажи мне, нравится ли оно тебе.
Джулия вытащила из кармана еще один листок и прочла вслух:
"Холодное консоме
Филе камбалы по-мельничьи
Молодая индюшка с рисом под соусом "сюпрем"
Салат
Сыры
Мороженое "дипломатическое"
Фрукты
Кофе и ликеры".
Ну, что скажешь? - спросила она тоном, в котором звучали сомнение и удовлетворение, точно так же она прежде говорила о спальне матери. - Как оно тебе, нравится? Думаешь, еды будет достаточно?
По-моему, великолепно, и всего в избытке, - сказал Марчелло.
Джулия продолжала:
Что касается шампанского, мы выбрали итальянское… оно похуже французского, но чтобы тосты произносить, и такое сгодится.
Она помолчала, а потом с обычной своей непоследовательностью добавила:
Знаешь, что сказал Дон Латтанци? Что, если ты хочешь жениться, тебе надо причаститься, а чтобы причаститься, ты должен исповедаться… иначе он не станет нас венчать.
Какое-то время удивленный Марчелло не знал, что ответить. Он не был верующим и, пожалуй, уже лет десять не заходил в церковь. Кроме того, он всегда был убежден, что испытывает решительную неприязнь ко всему церковному. Сейчас же он с изумлением обнаружил, что мысль об исповеди и причащении отнюдь не вызвала у него досаду, а была приятна и привлекательна, как приятны и привлекательны были и сам прием, и приглашенные, которых он не знал, и брак с Джулией, и сама Джулия, такая обыкновенная и похожая на многих других девушек. Он подумал, что это еще одно звено в цепи нормальности, с помощью которой он пытался укрепиться в зыбучих песках жизни. Вдобавок звено из более благородного и прочного металла - речь шла о религии. Он удивился, что не подумал об этом раньше, и приписал свою забывчивость понятному и привычному характеру религии, в которой родился и которой всегда, как ему казалось, принадлежал, хотя и не соблюдал ее обрядов. Тем не менее, с любопытством ожидая, каков будет ответ Джулии, он сказал:
- Но я не верующий.
- А кто верующий? - спокойно ответила она. - Ты думаешь, что девяносто процентов тех, кто посещает церковь, веруют? А сами священники?
- Ну, а ты веришь?
Джулия сделала жест рукой:
- Так, до определенного момента… Я всякий раз говорю Дону Латтанци: вы, священники, не пытайтесь завлечь меня всякими вашими историями. Я верю, и не верю… лучше сказать, - добавила она, стараясь быть точной, - что у меня есть своя религия.
"Что это значит - иметь собственную религию?" - подумал Марчелло. Но зная по опыту, что частенько Джулия говорила, сама толком не понимая, что хочет сказать, не стал настаивать. Он заметил:
- Мое положение совсем иное… я вовсе не верю, и у меня нет никакой религии.
Джулия махнула рукой, сказав с веселым безразличием:
- Что тебе стоит? Сходи все-таки… для них это очень важно, а тебе все равно.
- Да, но мне придется лгать.
Подумаешь, слова… а потом, это будет ложь во спасение… Знаешь, что говорит Дон Латтанци? Что некоторые вещи надо делать, словно ты веришь, даже если это и не так… вера приходит потом.
Марчелло помолчал, потом сказал:
- Хорошо, я исповедуюсь и причащусь.
Сказав это, он вновь ощутил сладостный, слегка скрашенный меланхолией, трепет, как и тогда, когда разглядывал список приглашенных.
В общем, - подытожил он, - я исповедуюсь Дону Латтанци. Вовсе необязательно идти именно к нему, - сказала Джулия, - ты можешь пойти к любому исповеднику, в любую церковь.
- А причастие?
Дон Латтанци даст тебе его в день нашей свадьбы… мы причастимся вместе… Давно ты не исповедовался?
Да, думаю, с момента первого причастия, когда мне было восемь лет, - немного смутившись, ответил Марчелло, - с тех пор - ни разу.
Подумай, - весело воскликнула она, - кто знает, в скольких грехах тебе придется покаяться!
- А если мне их не отпустят?
Да конечно же, отпустят, - ласково ответила она, гладя его рукой по лицу, - да и потом, какие у тебя могут быть грехи? Ты милый, добрый, никому никогда не делал зла… ты сразу получишь отпущение грехов.
Сложное, однако, дело - женитьба, - несколько невпопад заметил Марчелло.
А мне, напротив, все эти сложности, все эти хлопоты так нравятся… в конце концов, ведь это же на всю жизнь, не правда ли? Кстати, а что мы решим насчет свадебного путешествия?
Впервые, вместо обычной трезвой снисходительности, Марчелло ощутил к Джулии почти жалость. Он понимал, что еще можно было отступить и вместо Парижа, где его ожидало задание, поехать в свадебное путешествие в какое- нибудь другое место. А потом в министерстве сказать, что он отказывается от возложенной на него миссии. Но в то же время он знал, что это невозможно. Задание было, пожалуй, самым твердым, самым рискованным, самым решительным шагом на пути обретения окончательной нормальности. Подобно тому, как шагами в том же направлении, но менее важными, были его брак с Джулией, прием, религиозная церемония, исповедь, причастие. Мрачный, почти зловещий характер собственных размышлений не ускользнул от Марчелло, и он не стал углубляться в них, поспешно ответив:
- Я подумал, что, в конце концов, мы можем поехать в Париж.
Не помня себя от радости, Джулия захлопала в ладоши:
- Ах, как хорошо! Париж - это моя мечта!
Она бросилась ему на шею и страстно поцеловала.
Если б ты знал, как я довольна! Я не хотела говорить тебе, но мне так хочется поехать в Париж… я боялась, что это будет стоить слишком дорого.
Поездка в Париж будет стоить примерно столько же, как и в любое другое место, - заметил Марчелло, - но не беспокойся о деньгах, на сей раз мы их найдем.
Джулия была в восторге. "Как я довольна", - все время повторяла она. Сильно прижавшись к Марчелло, она прошептала: "Ты любишь меня? Почему ты меня не поцелуешь?" И Марчелло вновь ощутил, как рука невесты обвилась вокруг его шеи, а ее губы прижались к его губам. На этот раз страстность поцелуя была удвоена благодарностью. Джулия вздыхала, извивалась всем телом, прижимала к груди руку Марчелло, быстро и лихорадочно шевелила языком у него во рту. Марчелло был взволнован и подумал: "Если бы я захотел, то мог бы овладеть ею сейчас, здесь, на этом диване". И он снова почувствовал, как хрупко то, что он называл нормальностью.
Наконец они оторвались друг от друга, и Марчелло сказал, улыбаясь:
- К счастью, мы скоро поженимся, не то боюсь, как бы мы не стали любовниками.
Пожав плечами, Джулия с лицом, раскрасневшимся от поцелуев, ответила с пылким и простодушным бесстыдством:
- Я так люблю тебя… ничего другого я бы и не хотела.
- В самом деле? - спросил Марчелло.
- Хоть сейчас, - смело сказала она, - прямо здесь, сию минуту…
Она взяла руку Марчелло и стала медленно целовать ее, поглядывая на него блестящими, взволнованными глазами. В этот момент открылась дверь, и Джулия отпрянула от него. Вошла мать Джулии.
Глядя, как будущая теща подходит к нему, Марчелло подумал, что и она, как многие другие, появилась в его жизни из-за того, что он искал спасительную нормальность. Не могло быть ничего общего между ним и этой сентиментальной, преисполненной слезливой нежности женщиной, ничего, кроме его желания глубоко и прочно пустить корни в стабильном, устоявшемся человеческом обществе. Мать Джулии, синьора Делия Джинами, была дородной дамой, у которой приметы зрелого возраста проявились в своеобразном распаде как тела, так и души. При каждом ее шаге казалось, что под бесформенным платьем все части ее распухшего тела движутся и перемещаются самостоятельно. Из-за всякого пустяка ее охватывало мучительное волнение, переставая владеть собой, она экстатически всплескивала руками, а голубые водянистые глаза наполнялись слезами. В эти дни, в ожидании близкой свадьбы единственной дочери, синьора Делия впала в состояние постоянной растроганности: она только и делала, что плакала - от радости, как объясняла она сама. Каждую минуту она чувствовала потребность поцеловать то Джулию, то будущего зятя, которого, по ее словам, она уже полюбила как сына. Подобные излияния вызывали у Марчелло чувство неловкости, но он понимал, что они были одной из сторон реальности, в которой он хотел укорениться, поэтому он переносил их и оценивал все с тем же чувством несколько мрачного удовлетворения, которое вызывали у него уродливая мебель в квартире, разговоры Джулии, празднование свадьбы и требования Дона Латтанци. Однако на сей раз синьора Делия была не растрогана, а скорее возмущена. Она размахивала листком бумаги и, поздоровавшись с поднявшимся с дивана Марчелло, сказала:
- Анонимное письмо… но прежде пойдемте обедать… все готово.
- Анонимное письмо? - воскликнула Джулия, поспешив за матерью.
- Да, анонимное письмо… До чего же все-таки люди гадкие!
Марчелло вошел вслед за ними в столовую, пытаясь спрятать лицо в носовой платок. Известие об анонимном письме все перевернуло в нем, и он старался не показать этого женщинам. Он услышал, как мать Джулии воскликнула: "Анонимное письмо!", и в ту же секунду подумал: "Кто-то написал о смерти Лино". При этой мысли кровь отхлынула у него от лица, ему стало тяжело дышать, и его охватило чувство смятения, стыда и страха, необъяснимое, неоправданное, ошеломляющее, никогда прежде не испытанное, разве что в первые отроческие годы, когда еще свежо было воспоминание о Лино. Чувство это было сильнее Марчелло, и его умение владеть собой было мгновенно сметено подобно тому, как охваченная паникой толпа опрокидывает слабый кордон полицейских, призванный сдержать ее. Идя к столу, он до крови искусал себе губы: значит, в библиотеке, отыскивая сообщение о преступлении, он ошибся, уверив себя в том, что старая рана затянулась. Она не только не затянулась, но была куда глубже, чем он подозревал. К счастью, за столом его место было против света, спиной к окну. Молча, с суровым видом он сидел во главе стола, по правую руку от него была Джулия, по левую - синьора Джинами.
Анонимное письмо лежало на скатерти, рядом с тарелкой матери Джулии. Вошла девочка-служанка, держа в руках большое блюдо, полное макарон с соусом и сыром. Марчелло вонзил вилку в красный промасленный клубок, взял небольшую порцию спагетти и положил себе на тарелку. Сразу же обе женщины запротестовали:
- Почему так мало? Ты останешься голодным… возьми еще.
Синьора Джинами прибавила:
- Вы работаете, вам надо питаться как следует.
Джулия тут же порывисто взяла с блюда еще макарон и положила их на тарелку жениху.
Я не голоден, - сказал Марчелло голосом, который показался ему странно приглушенным и встревоженным.
Аппетит приходит во время еды, - ответила Джулия, с увлечением накладывая себе спагетти.
Служанка вышла, унося с собой почти пустое блюдо, и мать сразу же сказала:
Я не хотела его показывать… думала, не стоит… В каком, однако, мире мы живем!
Марчелло промолчал, склонился над тарелкой и набил рот спагетти. Он все еще боялся, что письмо касалось Лино, хотя умом понимал, что это невозможно. Но страх был неудержим, он был сильнее всякого разумного объяснения. Джулия спросила:
- В конце концов, можно узнать, о чем идет речь?
Прежде всего, - ответила мать, - я хочу сказать Марчелло, что, если бы в этом письме были понаписаны вещи в тысячу раз хуже, он должен быть уверен, что мои чувства к нему останутся неизменными. Марчелло, вы для меня как сын, а вы знаете, что любовь матери к сыну сильнее всякой клеветы.
Глаза у нее вдруг налились слезами, она повторила:
Как настоящий сын, - потом схватила руку Марчелло, поднесла ее к сердцу, прибавив: - Дорогой Марчелло.
Не зная, что делать, что сказать, Марчелло сидел молча и неподвижно, дожидаясь, пока закончится излияние чувств.
Синьора Джинами растроганно посмотрела на него и добавила:
- Вы должны простить такую старуха, как я, Марчелло.
Мама, что за глупости, ты вовсе не стара! - воскликнула Джулия, которая настолько привыкла к материнским сантиментам, что не придавала им значения и не удивлялась.
- Нет, я старуха, мне недолго осталось жить, - ответила синьора Делия. Тема неминуемой смерти была одной из ее любимых, вероятно, потому, что она не только возбуждалась сама, но и полагала, что вместе с ней волнуются и другие. - Я скоро умру, и между тем я так довольна, так довольна, что оставляю мою дочь такому хорошему человеку, как вы, Марчелло.
Марчелло, руку которого синьора Делия прижимала к сердцу, вынужден был принять весьма неудобную позу, нагнувшись над тарелкой со спагетти. Он не смог сдержать легкого движения нетерпения, не ускользнувшего от пожилой женщины. Правда, она приняла его за протест против чрезмерных похвал.
Да, - повторила она, - вы такой хороший, такой добрый… Иногда я говорю Джулии: тебе повезло, что ты встретила такого хорошего молодого человека… Я прекрасно знаю, Марчелло, что доброта нынче не в моде, но позвольте сказать человеку, который много старше вас: в мире важна только доброта… а вы, к счастью, такой добрый, такой хороший.
Марчелло нахмурился и ничего не сказал.
Дай ему поесть, бедняжке! - воскликнула Джулия. - Разве ты не видишь, что пачкаешь ему рукав соусом?
Синьора Джинами выпустила руку Марчелло и, взяв письмо, сказала:
Письмо напечатано на машинке и послано из Рима… не удивлюсь, Марчелло, если его написал кто-нибудь из ваших коллег по службе.
- Ну, мама, на сей-то раз можно узнать, что там написано?
Вот оно, - сказала мать, протягивая дочери письмо, - прочти его, только не вслух… там мерзости, которые мне неприятно слушать… а когда прочтешь, отдай его Марчелло.
Не без тревоги Марчелло следил за тем, как невеста читала письмо. Потом, презрительно скривив рот, Джулия произнесла: "Какая гадость" - и протянула листок Марчелло. В письме, напечатанном на веленевой бумаге, было всего несколько строк, лента на машинке была совсем бледная. "Синьора, позволяя своей дочери выйти замуж за доктора Клеричи, вы совершаете не просто ошибку, вы совершаете преступление. Отец доктора Клеричи в течение многих лет содержится в психиатрической лечебнице, ибо одержим сумасшествием сифилитического происхождения, а, как вам известно, эта болезнь - наследственная. Еще есть время: помешайте свадьбе. Друг".
"Так, и это все", - подумал Марчелло, почти разочарованный. Ему показалось, что разочарование было сильнее облегчения: он словно надеялся, что кто-то еще узнает о трагедии, случившейся с ним в детстве, и отчасти избавит его от бремени знания. Тем не менее его поразила фраза: "Как вам известно, эта болезнь - наследственная". Он прекрасно знал, что причиной отцовского безумия был вовсе не сифилис и что не было ни малейшей опасности, что однажды он, подобно отцу, сойдет с ума. И все же ему показалось, что эта фраза со злобной угрозой указывала на безумие иного рода, которое как раз могло оказаться наследственным. Марчелло тут же отбросил эту, едва промелькнувшую, мысль. Он вернул письмо матери Джулии, сказав спокойно: "Там нет и крупицы правды".
- Да я знаю, что там все ложь, - ответила добрая женщина почти оскорбленно. Помолчав, она добавила: - Я знаю только, что моя дочь выходит замуж за хорошего, умного, честного, серьезного человека… и к тому же красивого, - заключила она с некоторым кокетством.
Прежде всего красивого, ты можешь сказать об этом громко, - подтвердила Джулия, - поэтому тот, кто написал письмо, гнусно намекает, что Марчелло - неполноценный… Видя, что Марчелло так красив, он и допустить не может, чтоб тут не было какой-нибудь червоточины… идиот!
"Кто знает, что бы они сказали, - невольно подумал Марчелло, - если бы узнали, что в тринадцать лет у меня почти что была любовная связь с мужчиной и что я убил его". Он заметил, что, как только прошел страх, вызванный письмом, им овладели обычные меланхолия и апатия, вернулось созерцательное настроение. "Возможно, - снова подумал он, глядя на невесту и синьору Джинами, - им бы от этого не стало ни холодно ни жарко, нормальные люди - толстокожи". И он понял, что завидует обеим женщинам, их "толстокожести".
Внезапно он сказал:
- Как раз сегодня я должен навестить отца.
- Ты пойдешь туда с матерью?
- Да.
- Макароны были съедены, снова появилась девочка-служанка, сменила тарелки и поставила на стол блюдо с мясом и овощами. Как только горничная вышла, мать, взяв письмо и разглядывая его, сказала:
- Хотелось бы мне знать, кто написал это письмо.
Мама, - вдруг проговорила Джулия с внезапной и преувеличенной серьезностью, - дайка мне письмо.