Еще бы, доктор! У меня их пятеро. - Агент вытащил из кармана толстый потрепанный бумажник, вынул оттуда фотографию и протянул ее Марчелло. На фотографии по росту было выстроено пять детей, от шести до тринадцати лет: три девочки и два мальчика, все празднично одетые - девочки в белом, мальчики в матросках. Как заметил Марчелло, у всех пятерых были круглые, кроткие, послушные лица, похожие на отцовское. - Они сейчас в деревне вместе с матерью, - сказал агент, забирая фотографию, - самая старшая уже работает у портнихи.
- Красивые дети и похожи на вас, - сказал Марчелло.
- Спасибо, доктор. Ну, до свиданья.
Приободрившись, агент дважды поклонился, пятясь задом к выходу. В этот момент дверь распахнулась, и на пороге появилась Джулия.
Доктор, до следующей встречи, до следующей встречи. - Агент посторонился, пропуская Джулию, и исчез.
Джулия подошла и сказала:
- Я проходила мимо и решила навестить тебя. Как дела?
- Превосходно, - ответил Марчелло.
Стоя у стола, она смотрела на него с сомнением, неуверенно, боязливо, наконец спросила:
- Тебе не кажется, что ты работаешь слишком много?
Нет, - ответил Марчелло, украдкой бросив взгляд на открытое окно. - А в чем дело?
У тебя усталый вид. - Джулия обошла вокруг стола и остановилась, прислонившись к подлокотнику кресла, потом взглянула на разбросанные по столу газеты и спросила: - Есть что-нибудь новое?
- О чем?
- В газетах, о деле Квадри.
- Нет, ничего.
Она заметила, помолчав:
Я все больше убеждаюсь, что его убили люди из его собственной партии. А ты что об этом думаешь?
Это была официальная версия, сообщенная итальянским газетам службой пропаганды в то самое утро, как только новость прибыла из Парижа. Марчелло видел, что Джулия упомянула об этом из добрых побуждений, почти надеясь убедить самое себя. Он сухо ответил:
- Не знаю… может быть, и так.
Я в этом уверена, - с решимостью повторила она. Потом, поколебавшись, добавила простодушно: - Иногда я думаю, что, если бы в тот вечер, в этом кабаре, я не обошлась бы так скверно с женой Квадри, она осталась бы в Париже и не погибла… и меня одолевают угрызения совести… но откуда я могла знать? Она сама была виновата, что ни на минуту не оставляла меня в покое.
Марчелло спросил себя, не подозревает ли Джулия, что он имеет какое-то отношение к убийству Квадри, но после короткого размышления исключил такую возможность. Никакая любовь, подумал он, не устояла бы перед подобным открытием. Джулия говорила правду: ее мучила совесть из-за смерти Лины, потому что пусть самым невинным образом, но она явилась ее косвенной причиной. Он хотел успокоить ее, но не сумел найти лучшего утешения, чем слово, с такой напыщенностью произнесенное Орландо.
Не мучай себя, - сказал он, обнимая ее за талию и привлекая к себе, - это судьба, это рок.
Она ответила, легонько гладя его по голове:
Я не верю в судьбу. Все произошло оттого, что я люблю тебя. Если б я тебя не любила, кто знает, может, я отнеслась бы к ней по-другому, и она не уехала бы и не погибла. Что же в этом рокового?
Марчелло вспомнил Лино, первопричину всех событий своей жизни, и задумчиво пояснил:
Когда говорят о роке, о судьбе, имеются в виду как раз такие вещи, как любовь и все остальное. Ты не могла поступить иначе, и она не могла не уехать с мужем.
Значит, мы ничего не можем поделать? - завороженно спросила Джулия, глядя на разбросанные по столу бумаги.
Марчелло поколебался, потом ответил с глубокой горечью:
- Нет, мы можем знать, что ничего не можем поделать.
- К чему нам это знание?
- Оно может послужить нам в следующий раз или другим, тем, кто придет после нас.
Она со вздохом оторвалась от него и пошла к двери.
Не забудь, не опаздывай сегодня, - сказала она с порога, - мама приготовила вкусный обед… и не занимай время после обеда: мы должны пойти вместе смотреть квартиры. - Она сделала приветственный жест и исчезла.
Оставшись один, Марчелло взял ножницы, аккуратно вырезал фотографию из французского журнала, положил ее в ящик стола рядом с другими бумагами и запер ящик на ключ. В эту минуту с пылающего неба во двор упало душераздирающее завывание полдневной сирены. Сразу после этого зазвонили ближние и дальние колокола церквей.
ЭПИЛОГ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Наступил вечер, и Марчелло, который провел весь день, лежа в кровати, куря и размышляя, встал и подошел к окну. В бледно-зеленом свете летних сумерек казавшиеся черными здания, со всех сторон окружавшие его дом, поднимались вокруг голых цементных дворов, украшенных маленькими зелеными клумбами и подстриженными миртовыми изгородями. Кое-где поблескивали красные окна, и в комнатах для прислуги можно было видеть камердинеров в полосатых рабочих куртках, кухарок в белых передниках, хлопочущих по хозяйству, снующих между лакированными шкафами гардеробов и беспламенными конфорками электрических плит. Марчелло поднял глаза, устремив взор поверх балконов. Последние пурпурные дымки заката таяли в вечернем небе. Потом он глянул вниз и увидел, как во двор въехала и остановилась машина, из нее вышел водитель с большой белой собакой, которая тут же принялась бегать между клумбами, скуля и лая от радости. Это был богатый, совсем новый квартал, выстроенный в последние годы, и, глядя на эти дворы и окна, никто бы не подумал, что война длится уже четыре года и что в этот день правительство, пробывшее у власти двадцать лет, пало. Никто, кроме него и всех тех, кто находился в том же положении, что и он. На мгновение ему представился ослепительный образ божественного жезла, висящего над большим городом, мирно раскинувшимся под ясным небом, и поражающего то тут, то там отдельные семьи, ввергая их в ужас, уныние и горе, в то время как соседи остаются невредимыми. Его семья была среди тех, кого поразил удар, он знал и предвидел это с самого начала войны, - обычная семья, как многие другие, с тем же укладом и домашними привычками, абсолютно нормальная, именно такую нормальность он упорно искал годами, и вот теперь она оказывалась сугубо внешней, сотканной из ненормальности. Он вспомнил, как сказал жене в тот день, когда в Европе разразилась война: "Если бы мое поведение было логичным, сегодня я должен был бы покончить с собой", вспомнил, какой ужас вызвали у нее эти слова. Она будто знала, что в них крылось не просто предчувствие неблагоприятного хода событий. Он снова спросил себя, знала ли Джулия его подлинную суть, догадывалась ли о его участии в убийстве Квадри, и вновь ему показалось невозможным, чтобы она знала, хотя, по некоторым признакам, можно было предположить обратное.
Теперь он с абсолютной ясностью отдавал себе отчет в том, что поставил, как говорится, не на ту лошадь, но почему он сделал именно эту ставку и почему лошадь проиграла - это ему было непонятно, если не считать фактов, очевидных для всех. Но он хотел быть уверен, что все, что случилось, должно было случиться, то есть он не мог сделать ни другую ставку, ни добиться иного результата: эта уверенность была ему куда нужнее, чем освобождение от мук совести, которых он не испытывал. Действительно, единственное, чего он не мог себе простить, - это то, что он ошибся, а значит, в том, что он делал, не было безусловной, фатальной необходимости. В общем, он сознательно или неосознанно проигнорировал возможность поступить иначе. Но если бы у него появилась уверенность, что это не так, тогда он смог бы обрести согласие с самим собой. Иными словами, он должен был быть уверен, что признает собственную судьбу и принимает ее такой, какая она есть, полезной для себя и других, возможно, в отрицательном плане, но все же полезной.
В сомнении его утешала мысль о том, что, если он и совершил ошибку, чего нельзя было исключить, его ставка была выше, чем у других, чем у тех, кто находился в одинаковом с ним положении. Это было утешение в гордыне, единственное, которое ему оставалось. Другие смогли бы завтра сменить убеждения, партию, жизнь, даже характер; для него, напротив, это было невозможно, и не только по отношению к другим, но и к самому себе. Он сделал то, что сделал, руководствуясь только личными мотивами, вне всякой общности с другими. Измениться, даже если бы это было ему позволено, значило бы отказаться от самого себя. Среди всех возможных способов самоуничтожения именно этого он хотел бы избежать.
Тогда он подумал, что если и ошибся, то его первой и самой главной ошибкой было желание избавиться от своей ненормальности и обрести любую нормальность, чтобы можно было общаться с окружающими. Эта ошибка была порождена мощным инстинктом, но, к сожалению, нормальность, в которую этот инстинкт воплотился, оказалась всего лишь пустой формой, внутри нее все было ненормально и несостоятельно. При первом же ударе форма рассыпалась на куски, а инстинкт, такой оправданный, такой человечный, превратил Марчелло из жертвы, которой он был, в палача. В общем, его ошибка была не столько в убийстве Квадри, сколько в том, что он пытался избавиться от первородного греха в своей жизни неподходящими средствами. Но он, не переставая, спрашивал себя: могло ли все сложиться иначе?
Нет, не могло, подумал он, отвечая самому себе. Лино должен был посягнуть на его невинность, а он, защищаясь, должен был убить его, а потом, чтобы избавиться от порожденного случившимся чувства ненормальности, должен был искать нормальность тем способом, каким он ее искал. И чтобы добиться нормальности, он должен был заплатить цену, соответствующую грузу ненормальности, от которой хотел освободиться. Этой ценой и была смерть Квадри. Таким образом, все было предопределено, хотя и принято им без принуждения, точно так же все было одновременно справедливо и несправедливо.
Он не столько думал об этих вещах, сколько ощущал их с острой и мучительной тревогой, от которой пытался избавиться и с которой боролся. Он хотел быть спокойным и безразличным, наблюдать за крахом собственной жизни как за грозным, но далеким зрелищем. Тревога же, напротив, свидетельствовала о том, что события вызывают в нем панику, хотя он и старался анализировать их трезво. Впрочем, в данный момент было трудно отделить трезвость от страха, и, возможно, лучшей манерой поведения была, как всегда, невозмутимость и полная достоинства сдержанность. В конце концов, подумал он, как бы подводя итог своим скромным амбициям, терять ему было нечего, разве что считать потерей отказ от заурядного положения государственного чиновника, от этого дома, за который надо было платить в рассрочку в течение двадцати пяти лет, от машины - за нее тоже следовало расплатиться за два года - и других жизненных удобств, которые, как ему казалось, он должен был предоставить Джулии. Ему в самом деле нечего было терять, и, если бы в эту минуту его пришли арестовывать, скудость полученных им от службы материальных благ поразила бы самих его врагов.
Он отошел от окна и повернулся лицом к комнате. Это была спальня с большой кроватью, как того хотела Джулия. Из блестящего темного красного дерева, с ручками и украшениями из бронзы, подделка под стиль ампир. Ему пришло в голову, что и спальня куплена в рассрочку и что они закончили выплаты всего год назад. "Вся наша жизнь - в рассрочку, - с сарказмом подумал он, снимая со стула пиджак и надевая его, - но последние взносы - самые крупные, и нам никогда не удастся выплатить их". Он поправил ногой сдвинувшийся прикроватный коврик и вышел из комнаты.
Марчелло дошел до конца коридора и остановился у прикрытой двери, из-за которой выбивался свет. Это была комната дочери, он вошел и задержался на пороге, почти не веря привычной семейной сцене, представшей его глазам. Комната была маленькая и обставлена в изящном красочном стиле, свойственном комнатам, где живут и спят дети. Лакированная мебель была розового цвета, занавески - голубенькие, стены оклеены обоями с цветочными корзинками. На ковре, тоже розовом, были в беспорядке разбросаны многочисленные куклы разной величины и другие игрушки. Девочка, Лучилла, была уже в кровати, а жена сидела у ее изголовья. Джулия, разговаривавшая с дочкой, едва повернулась при его появлении и бросила на него долгий взгляд, но не произнесла ни слова. Марчелло взял один из лакированных стульчиков и тоже сел возле кровати. Девочка сказала:
- Добрый вечер, папа.
- Добрый вечер, Лучилла, - ответил Марчелло, глядя на нее.
Это была темноволосая хрупкая девочка, с круглым личиком, огромными томными глазами и очень тонкими чертами лица, почти жеманными в своей чрезмерной нежности. Он и сам не знал почему, но в эту минуту ему показалось, что она слишком прелестна и к тому же осознает свое очарование, это предполагало невинное кокетство с ее стороны и неприятно напомнило Марчелло его мать, на которую девочка была очень похожа. Кокетство проявлялось в том, как она, разговаривая с ним или с матерью, поводила большими бархатными глазами, что выглядело странно в шестилетней девочке, а также в крайней, почти невероятной уверенности, с которой она разговаривала. Одетая в голубую рубашку, всю в кружевах и оборках, она сидела на кровати, сложив руки для вечерней молитвы, которую прервал приход отца.
Ну же, Лучилла, не останавливайся, - добродушно сказала мать, - давай повторяй за мной молитву.
Я не останавливаюсь, - ответила девочка, подняв к потолку глаза с нетерпеливой самодовольной гримасой, - это ты, когда вошел папа, замолчала… ну и я тоже.
Ты права, - спокойно заметила Джулия, - но ты сама знаешь молитву, могла бы продолжать и без меня; когда ты подрастешь, я больше не буду ее тебе подсказывать… все же надо молитву прочесть.
Ну вот, видишь, ты заставляешь меня терять время… я устала, - сказала девочка, слегка пожав плечами, но не разнимая рук, - ты начинаешь спорить, а мы бы уже прочли молитву.
Давай, - повторила Джулия, невольно улыбнувшись, - начнем сначала: Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие…
Девочка повторила тягучим голосом:
- Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие…
- Господь с тобою; благословена ты в женах…
Господь с тобою; благословена ты в женах… Можно мне передохнуть минутку? - спросила девочка.
- Почему? - удивилась Джулия. - Ты уже устала?
Целый час ты меня так держишь, со сложенными руками, - сказала девочка, разняв руки и взглянув на отца. - Когда папа вошел, мы уже прочли половину молитвы. - Она растирала ладонями руки, нарочно, с кокетством подчеркивая свою усталость, и вдруг без всякого перехода спросила: - Папа, а ты никогда не молишься?
Мы молимся вечером, перед тем как уснуть, - поспешно ответила Джулия.
Но девочка вопросительно и, как показалось Марчелло, недоверчиво смотрела на него. Он поспешил подтвердить слова жены:
- Конечно, каждый вечер, перед тем как лечь спать.
А теперь ложись и спи, - сказала Джулия, вставая и стараясь уложить дочь. Ей это удалось не без труда, ибо девочка вовсе не была расположена спать. Джулия натянула ей до подбородка простыню, служившую одеялом.
Мне жарко, - сказала девочка, ударяя ногами в простыню. - Мне очень жарко.
Завтра мы поедем к бабушке, и тебе больше не будет жарко, - ответила Джулия.
- А где бабушка?
- За городом… там прохладно.
- Где это?
Я тебе столько раз говорила: в Тальякоццо - там прохладно, и мы проведем там все лето.
- А мы не увидим там самолетов?
- Нет, самолетов мы больше не увидим.
- Почему?
- Потому что война кончилась.
- А почему война кончилась?
Потому, что кончается на "у", - резко, но без недовольства сказала Джулия. - Хватит задавать вопросы, спи, завтра утром нам рано уезжать, а сейчас я пойду тебе за лекарством.
Она вышла, оставив мужа с дочерью.
Папа, - сразу же спросила девочка, садясь в кровати, - ты помнишь кошку соседей, которые живут внизу?
Да, - ответил Марчелло, вставая со стула и присаживаясь на край кровати.
- Она родила четырех котят.
- И что же?
Гувернантка этих девочек сказала мне, что, если я хочу, они могут дать мне одного котенка. Можно мне его взять? Я бы увезла его с собой в Тальякоццо.
- Когда же родились котята?
- Позавчера.
Тогда это невозможно, - сказал Марчелло, гладя девочку по голове, - котята должны остаться с матерью, пока она кормит их молоком. Ты возьмешь его, когда вернешься из Тальякоццо.
- А если мы не вернемся из Тальякоццо?
Почему же мы не должны вернуться? Вернемся в конце лета, - ответил Марчелло, накручивая на палец темные мягкие волосы дочери.
Ах, ты мне делаешь больно, - тут же пожаловалась девочка.
Марчелло убрал руку и сказал, улыбаясь:
Зачем ты говоришь, что я тебе делаю больно? Ты же знаешь, что это неправда.
Нет, ты сделал мне больно, - с напором ответила она и подняла руки к вискам по-женски своенравным жестом. - Теперь у меня начнется ужасная головная боль.
Тогда я буду дергать тебя за уши, - весело сказал Марчелло. Он осторожно приподнял волосы над маленьким круглым розовым ухом и чуть дернул его, встряхнув, как колокольчик.
Ай-ай-ай, - пронзительно закричала девочка, притворяясь, что ей больно, лицо ее покрылось легким румянцем, - ай-ай, ты мне делаешь больно!
Смотри, какая ты врунишка, - упрекнул ее Марчелло, отпустив ухо, - ты же знаешь, что лгать - нехорошо.
На этот раз, - рассудительно сказала она, - могу тебе поклясться, что ты в самом деле сделал мне больно.
Хочешь, я дам тебе куклу на ночь? - спросил Марчелло, взглянув на ковер, где были раскиданы игрушки.
Она бросила на кукол спокойно-презрительный взгляд и самодовольно ответила:
- Как хочешь.
Что значит "как хочешь"? - улыбаясь, спросил Марчелло. - Ты говоришь так, словно делаешь мне одолжение… разве тебе не приятно спать с куклой?
Приятно, - призналась она, - дай мне, - она поколебалась, глядя на ковер, - дай мне вон ту, в розовом платье.
Марчелло огляделся:
- Но они все в розовом.
Розовое бывает разное, - сказала девочка нетерпеливо с умным видом, - розовое на этой кукле такое же, как розовое у роз на балконе.
Вот эту? - спросил Марчелло, беря с ковра самую красивую и самую большую куклу.
Сразу видно, что ты ничего не понимаешь, - сурово изрекла девочка.
Она внезапно спрыгнула с кровати, пробежала босиком по ковру и подобрала с пола довольно уродливую тряпичную куклу со сплющенным почерневшим лицом, поспешно вернулась в кровать и сказала.
- Вот, все в порядке.
Она удобно устроилась под простыней, ласково прижавшись розовым безмятежным личиком к грязному изумленному лицу куклы. Вошла Джулия, держа в руках бутылку и ложку.
Давай, - сказала она, подходя к кровати, - прими лекарство.
Девочка не заставила себя просить. Послушно она приподнялась в постели и потянулась к матери, открыв рот, как птенец, ждущий корма. Джулия сунула ложку дочери в рот, а потом резко наклонила ее, выливая жидкость. Девочка снова улеглась на спину и сказала:
- Какое противное!
Ну, спокойной ночи, - сказала Джулия, наклоняясь и целуя дочь.
Спокойной ночи, мама, спокойной ночи, папа, - пронзительным голосом сказала девочка.
Марчелло тоже поцеловал ее в щеку и пошел за женой. Джулия погасила свет и закрыла дверь.
В коридоре, полуобернувшись, она сказала:
- Думаю, все готово.