II
Не лишено интереса, что две различные истории (имеющая отношение ко мне и вот эта, которую я собираюсь изложить) начались, по сути дела, одновременно, в тот самый день, когда я познакомился у Малвиллов с Фрэнком Солтрамом. Жизнь предстала тогда передо мной новой гранью; и, вернувшись в Лондон из Уимблдона, я, распираемый волнением, решил пройтись до дома пешком. Шел я не торопясь, помахивая тросточкой, и у Букингемских ворот нагнал Джорджа Грейвнера. Можно сказать, что и его история началась с того момента, как он согласился - раз уж нам было по пути - заглянуть ко мне. Сразу должен предупредить, что прекрасно отдаю себе отчет в том, насколько близко история эта касается еще одного лица; минуло несколько лет, прежде чем открылась вторая ее глава…
Разумеется, я пространно поведал о своем визите к Малвиллам, с которыми Грейвнер поддерживал менее тесные, чем я, отношения, и рассказ мой оказался, по-видимому, столь занимательным, что с той поры Джордж при каждой встрече со мной осведомлялся, как поживает достославный старый флибустьер. Я не упоминал в разговоре о почтенном возрасте мистера Солтрама, однако нам еще предстояло убедиться, что в свои годы он способен дать Джорджу Грейвнеру сто очков вперед.
Я тогда снимал квартиру на Эбьюри-стрит, а Грейвнер жил в пустовавшем доме своего брата на Итон-сквер. Пять лет назад, в Кембридже, даже в нашей недюжинной компании, умственные способности моего друга внушали мне едва ли не священный трепет. Помню, один наш сокурсник, бледный от благоговейного ужаса, шепотом спросил у меня, что же будет дальше, если уже теперь этот несравненный ум превзошел всех соперников. "Он превзойдет самого себя", - восторженно выдохнул я…
Сейчас я не без улыбки вспоминаю этот разговор. Мы еще не успели добраться до Эбьюри-стрит, как я с изумлением обнаружил, что Джордж Грейвнер хотя и прочно утвердился на собственных ногах, но уже не являл собою недосягаемую для нас вершину. Мир, оставленный им далеко внизу, расцвел вновь; на местности, отнюдь не равнинной, проклюнулись свежие ростки. Я гадал, куда подевалось его чувство юмора: неужто - ужасная мысль! - моему приятелю оно и вовсе было чуждо, даже в те славные годы, когда я воображал его новым Аристофаном? Впрочем, стоит ли сожалеть о прежнем острослове, ревниво спрашивал я себя, коль скоро обретены новые, более надежные, внешние мерки… Диковинная фигура мистера Солтрама, его набрякший нос и отвисшая нижняя губа возымели на меня гораздо более сильное действие, особенно если сравнить вынесенное мной впечатление с холодной правильностью черт моего однокашника: явное превосходство радующей взор откровенной уродливости, осознанное самим ее носителем, не подлежало сомнению.
В ненасытные двадцать шесть Джордж Грейвнер смотрелся безликим парламентским деятелем, как если бы ему, уже достигшему известности, перевалило за пятьдесят. К тесноте моего крохотного обиталища он относился по-светски снисходительно, однако дружески подтрунить на сей счет ему и в голову не приходило. Именно там, у себя, я и возвестил Джорджу о явлении Фрэнка Солтрама - и, помнится, сразу же был слегка озадачен внезапным раздражением, какое вызвал у него мой возбужденный рассказ. Поскольку о Солтраме Грейвнер слышал впервые, причиной взрыва неудовольствия с его стороны послужило, очевидно, новое свидетельство нелепого поведения Малвиллов. Знакомство с ними (вернее, с Аделаидой) у нас обоих завязалось со времен детской дружбы: тогда Аделаида была еще девочкой, дочерью семейства, с которым наши семьи приятельствовали из поколения в поколение. Будучи старше нас с Джорджем и явно обходительнее, Аделаиду очаровал Кент Малвилл: она вышла за него замуж, и я приобрел нового друга, зато Джордж потерял старого. Мы с Грейвнером (каждый по-своему) были задеты их прискорбной, по выражению Джорджа, общественной деятельностью; оба мы досадовали на сам характер их сентиментальных хлопот довольно-таки сомнительного пошиба (словцо тоже принадлежало ему). В глубине души я таил убеждение, что милая парочка из Уимблдона - не что иное, как пара прекраснодушных остолопов, однако почитал долгом открыто перечить Джорджу, едва только он принимался фыркать на Малвиллов; да и в том случае, если бы мы достигли согласия, наше единение проистекало бы из разных источников. Джордж был британцем до мозга костей: я это понял, когда он, скользнув скучающим взглядом по тесно уставленной переплетенными томиками этажерке, пренебрежительно отвернулся от моего скромного собрания французских авторов.
- Естественно, я в жизни его не видел. Яснее ясного, что это отъявленный шарлатан.
- Яснее ясного, что вовсе нет! - вырвалось у меня. - Ах, если бы дело обстояло именно так…
Мое невольное восклицание, должно быть, и положило начало тому, что обратилось позднее в болезненно затяжную жажду бездумной, необременительной развязки. Грейвнер, помолчав, глубокомыленно причислил нового знакомца Малвиллов к диссентерам. Суть обаяния мистера Солтрама, возразил я, кроется в исключительной широте его умственного кругозора; однако Грейвнер упорно продолжал твердить, что образованный невежда заткнет за пояс любого необразованного, и уверял, будто мне нетрудно будет убедиться (раз уж по легкомыслию я не удосужился выяснить это безотлагательно) в происхождении ближайшего предка моего кумира из рода завзятых методистов - торговцев сыром.
- Допустим, - кивнул я, слегка смущенный его настойчивостью, - очень может статься, что ты не ошибся, но скажи, Бога ради, откуда у тебя такая в этом убежденность?
Вопросом своим я расставлял ловушку - в надежде услышать от Джорджа: да ведь этот несчастный не был одет к обеду… Джордж, однако, почуял подвох и ловко парировал мой выпад с неожиданной стороны:
- Да потому, что он сочинен Малвиллами. Никто так не склонен обманываться, как они. Им в каждом гусаке видится лебедь. Малвиллы и созданы для того, чтобы их обводили вокруг пальца. Они это обожают, без мошенников им жизнь в тягость. Сами они ни в ком и ни в чем ни черта не смыслят, а от их христианской сердобольности станет тошно всякому, - впрочем, может, оно и к лучшему!
Взвинченная инвектива Грейвнера была, не сомневаюсь, простой случайностью, но тем не менее оказалась, странным образом, чуть ли не предвидением. Не помню, к чему свелся мой протест, однако Джордж продолжал:
- Позвольте мне задать один пустяковый вопрос. Можно ли этого человека назвать истинным джентльменом?
- Истинным джентльменом? Не слишком ли ты спешишь с приговором, дружище?
- Коли я прав - ничуть. Недаром Малвиллы вцепились в него мертвой хваткой, - должно быть, это пройдоха из пройдох.
- Я бы, наверное, почувствовал себя задетым, - вставил я, - если бы не знал, что я, к примеру, у них далеко не в фаворе.
- Не будь таким самоуверенным! Я соглашусь, что мистер Солтрам - джентльмен, но признай сначала, что он пролаза хоть куда.
- Логика просто чудо! И благожелательность твоя достойна не меньшего восхищения.
Мой друг слегка покраснел, но по-прежнему стоял на своем:
- Где только Малвиллы раскопали это диво?
- Полагаю, их поразила какая-то из публикаций мистера Солтрама.
- Воображаю, что за скукотища!
- Думаю также, Малвиллы прониклись к нему сочувствием, их озаботили всякого рода трудности, с которыми ему пришлось столкнуться…
- Ну разумеется, смириться с этим было выше их сил - и они с радостью кинулись оплачивать его долги!
Я ответил, что о долгах Солтрама мне ничего не известно, и напомнил моему гостю о положении нашей дорогой четы: хотя Малвиллы и не сущие ангелы, сказал я, но все же не идиоты и не миллионеры. Их главная цель, добавил я, заключается в том, чтобы примирить мистера Солтрама с его супругой.
- Ага, значит, он самым бессовестным образом ее бросил! - удовлетворенно хмыкнул Грейвнер. - Нечто подобное я и ожидал услышать. Сердечно рад, что ты меня не разочаровал.
Я напряг память, восстанавливая в голове рассказ Аделаиды.
- Да нет, Солтрам ее не бросал. Напротив, это она его оставила.
- Оставила его - нам, в наше распоряжение? Нет, это поистине чудовищно! Премного благодарен, но я от такого подарка отказываюсь наотрез!
- Погоди, ты еще услышишь о нем вдосталь, желаешь ты того или нет. Я не могу, просто не в состоянии избавиться от мысли, что Солтрам - птица высокого полета.
Признаюсь - не без некоторой внутренней неловкости, - я уже напал на нужный тон, который вернее всего выводил моего старого друга из равновесия.
- Ну конечно же, это сущая мелочь, о которой не стоит и толковать, - съязвил Грейвнер. - Однако ты забыл упомянуть, на чем, собственно, основана его репутация.
- Как на чем? Ведь я тебя уже чуть не уморил, твердя одно и то же… На исключительной силе его интеллекта.
- Отраженного в его писаниях?
- Возможно. Во всяком случае, его высказывания переполнены содержательностью до краев. Они настолько богаты мыслью, что готов поклясться - ничего подобного я сроду не слыхивал.
- Так-так, и о чем же он разглагольствует?
- Дорогой мой, что за вопрос? Да обо всем на свете! - с жаром отозвался я, припомнив бедняжку Аделаиду. - Солтрам излагает свой собственный взгляд на любой предмет, - смилостивившись над собеседником, уточнил я. - Тебе необходимо услышать его самому, иначе ты меня не поймешь: говорю тебе, это нечто бесподобное!
Не скрою, я слегка сгустил краски, однако тем самым всего лишь чуточку забежал вперед: дальнейшая судьба мистера Солтрама, насколько я мог судить на основании наших новых встреч, полностью подтвердила мои слова. Не отказал я себе и в небольшом поэтическом преувеличении, когда торжественно провозгласил, что Фрэнк Солтрам, овеянный легендами, будет превознесен грядущими поколениями как величайший из наиболее знаменитых в истории говорунов.
Собираясь уходить, Джордж Грейвнер вопросил, чего ради мы затеваем возню вокруг какого-то краснобая - всячески его восхваляем, осыпаем благодеяниями… От большого болтуна жди большой беды. Языком человечество работает без устали - сверх всякой меры. Мы утопаем в празднословии, наш век погибнет от пустозвонства. В данном пункте, однако, я искренне расходился с Джорджем Грейвнером. На мой взгляд, мы утопаем вовсе не в речах - нас захлестывают волны бессмысленного шума. Мы гибнем не от избытка красноречия - от бесплодного сотрясения воздуха. Умение владеть словом - удел немногих избранных; это подлинный дар богов, одна из лучших земных отрад - сверкающий бриллиант на рваном плаще, в который кутается человечество. Многим ли суждена эта привилегия, часто ли попадаются нам истинные мастера слова? Мы погибаем от затянутости монологов?! Да нет же, совсем наоборот - задыхаемся от нехватки дельных речей! Дурная писанина - отнюдь не потакание читателям, как представляется многим. И даже прекрасные книги не сравнятся с живой речью. Лучшие литературные образцы немало заимствовали от устных бесед. Нас самих, увлеченно заявил я напоследок, потомки, возможно, будут вспоминать прежде всего как чутких слушателей прославленных ораторов.
Глянув на часы, Грейвнер сообщил мне, что уже полночь. Последовавший с его стороны ответ на мою тираду как нельзя лучше характеризовал его личность.
- Существует одно решающее обстоятельство, - веско проговорил он. - Оно обязательно и для трибунов, и для заик.
По выражению лица Джорджа я мог предположить, что он объявит: несущественно, талантлив оратор или бездарен; важно одно - джентльмен он или нет. Вероятно, именно это Джордж и имел в виду, однако лишил меня удовольствия убедиться в собственной проницательности, повернув свою мысль другим боком:
- О действительных достоинствах человека мы судим единственно по его поведению в обществе.
Джордж все еще держал в руке часы, и я упрекнул его в жульничестве: дескать, неспроста он напомнил мне, что уже полночь. Именно в эту пору я всегда признаю свое поражение… Мой шутливый тон нимало его не смягчил. Со всей непреклонностью он подчеркнул: провозглашенное им правило исключений не имеет.
- Ни единого исключения?
- Ни единого!
- Теперь я буду стремиться к порядочности во что бы то ни стало, - рассмеялся я, провожая его к дверям. - Даже если придется сделаться ради этого порядочным занудой.
III
Первая встреча с мистером Солтрамом доставила мне самые свежие и незабываемые переживания, однако вечер, выпавший на мою долю четыре года спустя, поверг меня в полное расстройство чувств. К тому времени я уже отчетливо усвоил, что талант мистера Солтрама отчуждать от себя людей таится главным образом в его неиссякаемой способности повторяться. Но тот не знавал Фрэнка Солтрама во всем его блеске, кто не слыхал его покаянных речей. На ту пору они, в сущности, и пришлись, поражая мощью и великолепием почти что оркестрового звучания. У меня возникло предощущение, будто впереди у нас - нечто совершенно превосходящее все фантазии. И точно: мы приложили самые ревностные усилия, дабы поставить мистера Солтрама на ноги, утвердив его в качестве лектора; тем не менее, ввиду краткости предложенного им курса, нельзя было не признать пропуск двух лекций из пяти намеченных довольно ощутимой брешью.
Помню вторую из его неявок. Часы показывали начало десятого. Публика - сборище небывалое и поистине вдохновляющее, - к счастью, казалась настроенной более чем благодушно, если учесть, что слушателей привлекла в аудиторию перспектива приобщиться к "Анализу первичных идей" (такова была, если не ошибаюсь, заявленная тема). В те дни там, по соседству с Верхней Бейкер-стрит, ютился тесный лекционный зал; арендовать его нам позволяли скудные средства, остававшиеся от сумм, которые неумолимо требовались для поддержания жизни пяти малых Солтрамов (включая родительницу) и самого Солтрама-старшего. Разнокалиберным Солтрамам удалось наконец обеспечить относительно сносное содержание, но для достижения этой цели нам пришлось порядочно потрудиться и не пожалеть масла для смазки механизма, который позволил бы оригинальнейшему из представителей рода человеческого выступать - хотя бы для стороннего глаза - в роли полноценного кормильца многочисленного семейства.
В прошлый раз именно я вынужден был броситься в прорыв - то есть выйти на залитый светом ламп пустой просцениум и пережить там, перед едва заполненными шестью рядами кресел, тягостно нелепую минуту, обратившись к ни о чем не подозревавшим и сохраняющим полнейшее спокойствие добропорядочным слушателям и пытаясь втолковать им, что винить в происшедшем недоразумении мистера Солтрама никоим образом не следует. Единственное спасение я усматривал в надежде заверить аудиторию, будто и сами мы, до крайности озабоченные, давно уже выслали гонцов на поиски лектора, имеющего обыкновение перед ответственным выступлением предпринимать прогулку с целью наедине, без помех, обдумать предстоящую речь; и вот теперь мы в высшей степени обеспокоены, не воспрепятствовала ли его благополучному возвращению какая-либо нежелательная препона… Прогулки, совмещаемые с углубленными размышлениями, были выдумкой чистейшей воды: подготовка Солтрама к лекциям, насколько известно, ограничивалась разработкой монументального плана. У меня хранится едва ли не полное собрание написанных им бесчисленных программ и проектов - величественный сонм поколений, которым так и не суждено было явиться на свет… Итак, я изобразил публике суть дела, как мне кажется, в наиболее благоприятном свете, однако допускаю, что не сумел скрыть собственного раздражения, вследствие чего потрясенный моим тоном Кент Малвилл заслуженно укорил меня в недостатке терпимости…
Вот поэтому-то на сей раз я имел полные основания предоставить Кенту Малвиллу возможность самому объясняться с аудиторией - как человеку испытанному и с более закаленным терпением - и позволил себе отвести душу в ответной реплике молодой даме, обратившейся ко мне непосредственно с недоуменным вопросом. Она оказалась моей соседкой, и это вышло случайно, хотя со стороны наверняка можно было подумать, что я нарочно выбрал себе место рядом с женщиной, из всех присутствующих в зале наиболее привлекательной. Во всяком случае, она была единственной в зале, державшейся вполне непринужденно и готовой, по-видимому, к любому развитию событий. Однако ее милое личико казалось озабоченным, и я догадался, что она приехала сюда неспроста. Сфера влияния мистера Солтрама безмерно расширилась у меня на глазах. Подумать только: он, оказывается, превзошел все наши надежды, а сегодня отличился сверх всякого ожидания, уступив Бог ведает какой из своих природных слабостей.
Юная леди с золотисто-каштановыми волосами, затянутая в черный бархат, определенно произвела на меня впечатление. По другую руку от нее сидела особа с маловыразительным обличием - очевидно, компаньонка. Сама же девушка могла оказаться даже иностранной графиней: прежде чем мы разговорились, я коротал досадную проволочку, мысленно рисуя в памяти смутно схожие с ней образы героинь романов мадам Санд, какими они предстают на первой же странице. Очень скоро я уяснил, что соседка моя явно из Америки - и только оттуда, но это обстоятельство ничуть не сделало ее для меня менее загадочной; вот только в душе моей зародились мучительно удручающие раздумья относительно упущенного шанса на благотворительные поступления из Бостона. Девушка осведомилась у меня (как у лица, по всей вероятности, посвященного), стоит ли ей ждать дальше. Я доверительно признался, что, положа руку на сердце, не советую ей терять время попусту. Возможно, она не слишком положилась на мою искренность: во всяком случае, что-то помешало ей уйти, и беседа наша продолжалась, пока не обнаружилось, что в зале остались едва ли не мы одни. Оказалось, что моя соседка знакома с миссис Солтрам, - и чудо, таким образом, до некоторой степени объяснилось. Братский союз сторонников мужа был ничто в сравнении с братским (или, точнее сказать, сестринским) союзом поборниц супруги. Мы с Малвиллами принадлежали к обоим лагерям, но только мне, без сомнения, выпала участь глубже всех погрузиться в мрачные бездны испытанных миссис Солтрам несправедливостей. Она извела меня до чертиков; представляю, каково пришлось бедняге Солтраму. Наиболее рьяные из ее приверженцев вместе с тем составляли и горсточку адептов мистера Солтрама. Они с готовностью отдавали почтенной даме должное, тогда как наиболее приближенные к ней утешительницы ненавидели нашего философа прямо-таки лютой ненавистью. Необходимо, впрочем, упомянуть, что именно мы, мы - те, кто поддерживал оба враждующих стана, - сделали для миссис Солтрам больше всех остальных, вместе взятых.