5
Недалеко от битого места дерутся две бабы. У них в руках было по караваю хлеба. Теперь хлеб затоптан в песок, а бабы, сорвав с головы платки, таскаются за волосы, шатаясь, тычутся в толпу. Толпа науськивает:
- Белобрысая, ты за подол ее, за подол!
- Кажи народу ее подселенную!
- Черная жонка, вали ее, дуй коленкой-то в пуп! В пуп, чертовка, да коленкой, - э-эх!
- А не, робята! Русая забьет. Страсть люблю у жонок зады - мякоть…
- Лакомый, видать, снохач?
- Зады у жонок… я знал одну…
- Беги!
- Площадной дьяк!
- Не кусит! Чего бежать?
Дьяк со стрельцами подходит не торопясь. Бабы лежат, лежа, держат одна другую за волосы, плюются и языки высовывают.
- Эй, спустись, кошки!
Бабы не спускаются. Дьяк говорит стрельцам:
- Берите-ка на съезжую!
Бабы вскакивают, подбирают волосы, одергивают сарафаны. Одна, тощая, с желтым лицом, кланяется:
- Господине, дай молыть?
- Ну!
- Да как же, господине, она моему мужу передом, все передом угобжает - без ума мужик стал!
Другая тоже кланяется:
- Господине дьяче, она жена ему постылая, на всех лжет, а у самой жабы в брюхе квачут и кулькают. Чуять ее страшно, болотной тиной смородит, икота у ей завсегда…
- Ах ты сволочь, перескочи твою утробу! Да я тебя…
- Вот, господине дьяче, вишь, кака она привязучая!
- Робята, разведите их дале врозно да в зад коленом, - говорит стрельцам дьяк и идет в толпу, громко выпуская из себя газы.
- Будь здоров, дьяче! - слышится голос.
Дьяк отвечает строго, чувствуя насмешку:
- Поди, постов не блюдете? А я блюду, - с редьки это у меня по брюху ходит.
Он обошел ряды возов и, не видя того, с кого можно взять тамгу, исчез. Толпа шатающихся праздно прибывает. В толпе появился татарин. На худощавом рябом лице горят зоркие глаза; татарин - в синей ермолке, в серой чалме, в желтом бархатном зипуне, в зеленых чедыгах с загнутыми носками, с мешком в руке.
- Купим соли, урус? Купим соль! - И трясет мешком.
Народ лезет к татарину, покупая, дивится, что дешево:
- Да где ты добыл, поганый, соль?
Татарин запускает в мешок большие руки, пригоршнями мерит соль, а берет за фунт грош…
- У нас на Казань нет бояр, нет Морозов, нет Плещеев, на Казань соль три пригоршни - грош… А был на Казань князь, татарский князь, соль дорожил - народ не давал, рубили ему башка, соль дешев стал!..
- Православные, ино татарин правду сказывает!
- Кабы Плещееву завернуть голову, то соль была бы…
- Морозову…
- Морозову заедино!
К татарину протолкались сквозь толпу два человека в длинных сукманах, в черных, похожих на скуфью, шапках:
- Пойдем-ка, поганый, с нами!
Татарин на всю площадь крикнул:
- Гей, люди московские! За добро и правду к вам меня истцы берут.
- Пошто? Где истцы?
- Бей псов боярских!
- Гони! Лу-у-пи сатану-у!
Один из истцов быстро выдернул из-под полы сукмана тулумбас, но татарин не дал ему ударить сполох. Пистолетом, спрятанным в длинном сборчатом рукаве, стукнул по голове истца, - черная шапка вдавилась в череп, истец упал. Другой побежал, призывая стрельцов, но его схватили тут же и, свалив, забили до смерти сапогами Синяя тюбетейка и повязка свалились с черных кудрей татарина…
Народ теснился на площадь. Ловили и избивали истцов - истцы исчезли.
Кто-то закричал:
- Поганый ты, свой ли, все едино - веди на бояр!
Смуглый, в черных кудрях, в татарской одежде крякнул на всю площадь:
- Народ! Гож ли я в атаманы?
- Гож! Гож!
- Пойдем, - веди-и!
- Веди! Будет им нас грабить!
- Имать Морозова-а!
- Молотчий, веди-и!..
- К тюрьме-е! Колодников спустим.
- Бояр солить - идем!
6
По Москве во всех больших церквах бьют сполошные колокола. Воет медный звон, будто тысячи медных глоток.
- Зашевелились попы-ы, на Фроловой башне звон!
- Небойсь! Стрельцы с нами-и, пущай фролят…
- Морозов усохутился - сбежал!
В Кремле трещит прочное резное крыльцо боярина Морозова. Серой лавой лезет толпа с топорами, с кольем, с палками. Крепко запертую дверь выдавили плечами. В толпе изредка мелькают лица холопов Морозова.
В расписной, сумрачной прихожей с окнами из цветной слюды встретил грозную толпу седой дворецкий в синем доломане, с протазаном в руках.
- Куда, чернядь? Смерды, чего надо? - и размахивал неуклюжим оружием. Протазан задевал за стены, плохо ворочался в старых руках. Старик отчаянно закричал: - Боярыня! Матушка! Пасись беды…
- Брось матушку, пой батюшку!
К старику подскочил крепкого вида ремесленник в сером фартуке, ударил по древку протазана коротким топором, и оружие, служащее для парадов, выпало у дворецкого из рук.
- Пе-ес!
Старик стоял у дверей в горницы, растопырив руки, мешал проходу. Тот же человек схватил старика поперек тела, выбежал с ним на крыльцо и сбросил вниз. Толпа хлынула в горницы! От тяжеловесного топота дрожал пол, скрипели половицы, раздался хряст дерева, стук топоров. Вырвали окна; резные рамы трещали под ногами, слюда рвалась, липла к сапогам.
- Узорочье - товарыщи-и!
Разбили крышку ларя, окованного серебром, но там оказались кортели, кики, душегреи. Пихали в карманы, роясь в ларе, боярские волосники, унизанные жемчугом и лалами.
- Во где наша соль!
Все из ларя выкидали на пол, ходили по атласу, а золотую парчу рвали на куски. Кичные очелья били о подоконники, выколачивая венисы и бирюзу.
- Соли, бра-а-таны!
Наткнулись на сундук с кафтанами, ферязями, - стали переодеваться: сбрасывали сукманы и сермяги, наряжались наскоро, с треском материи по швам, в ферязи и котыги. Сбрасывали с ног лапти и уляди, обувались в чедыги узорчатого сафьяна, а кому не лезли на ноги боярские сапоги, швыряли в окно:
- Гришке юродому гожи!
Одевшись в бархат, ходили в своих валеных шапках и по головам лишь имели сходство с прежними холопами и смердами. Одни переоделись, лезли к сундуку другие:
- Ай да парень! Одел боярином.
- Отаман, - в парчу его обрядить!
- Тут ему коц с аламом, с кружевом!
- Не одежет - чижол!
- Эй ты! Как тебя, отаман?
- Одейся!
- А ну, нет ли там турского кафтана?
- Эво - бери-и! На ище колпак с прорехой, с запоной.
- Пускай буду я, как из моря, с зипуном…
Иные в толпе не переобувались, ходили в своих неуклюжих сапогах, - то были осторожные:
- Ежели бежать надо, так одежу кинуть, а сапоги свои…
Херувимы, писанные по золоту среди крестов, спиралей, голубых и красных цветов, неподвижно глядели на гостей, небывалых раньше в покоях царского свояка.
- Эй, други-и! Винца ба!
- Соскучал за солью ходить, хо-хо-хо, бражник…
- Сыщем вино-о!
- Гляньте - птича!
- Диковина - лопочет по-людски!
- На кой ее пуп! Не диво, кабы сокол!
Иные обступили клетку тянутого серебра, совали в клюв зеленому попугаю заскорузлые пальцы:
- Долбит, трясогузая!
- Щипит!
- Бобку нашли, младени? Шибай на двор!
Выбросили клетку с птицей в окно. Коротко сгрудились перед тяжелой дубовой дверью с узорами из бронзы на филенках, нажали плечами - не подается:
- Подай топоры!
Стук - и вылетели дубовые филенки.
- Тяни на себя-а!
Дверь сломана, - хлынули в горенку, мутно сиявшую золотой парчой вплоть до сводчатого потолка. Окна завешены. На вогнутых плафонах с узорами синими и красными - фонари из мелких цветных стекол на бронзовых цепочках; в фонарях горят свечи. Под балдахином из желтого атласа кровать, на кровати - растрепанная и очень молодая женщина.
- Сестрица царицы!
- На пуп нам ее - тут девки есть!
На низких табуретах, обитых алым бархатом, в головах и ногах боярыни - две девицы, обе русые, в голубых сарафанах. Толпа смыла обеих. Скоро и буйно сорвали с девиц шелковые сарафаны, сбороздили заскорузлыми руками девичьи венцы с жемчугом, растрепали волосы. Больная боярыня с усилием поднялась над подушками и слабо крикнула:
- Не надо!
- Хо-хо-о! Не будь ты сестра царицы, мы б тя помяли.
- Пяль, робяты!
- На полу мякко!
- Чего ты? Шибай им рубахи на голову!
- Жадной, обех загреб!
Девицы онемели от ужаса, стиснув зубы и закатив глаза, вертелись в грубых руках, падали, но их подхватывали. Тяжелый вошел в горенку, отбросил занавес окна, - летнее солнце хлынуло в сумрак. Раздался голос, слышный ранее на всю площадь:
- Зазвали в отаманы - слышьте слово! Девок насилить - или то работа! Сечь топорами - наша правда!
Послушались голоса. Девиц, помятых, растрепанных, кинули на кровать боярыни, как снопы соломы. Шиблись обратно в другие покои, - срывали со стен многочисленные образа, разбивали киоты, сдирали серебряные ризы с ладами и жемчугом. Доски образов кидали в окна.
Атаман остался в спальне. Тяжело ступая, шагнул к кровати. Больная боярыня, закрывшись до подбородка атласным одеялом, сидя на постели, дрожала:
- Слушай! Я тебе грозить не стану - скажи добром, где узорочье!
Морозова подняла голубые глаза и снова с дрожью зажмурилась:
- Отведи глаза, не гляди!
- Глаза?
Он шагнул еще ближе, почти вплотную, и слышал, как, забившись под одеяло, всхлипывали девицы. Одной рукой приподнял Морозову за подбородок, другой тяжело погладил по мокрым от недуга и страха волосам, но в голове его мелькнуло: "Могу убить?"
- Не боярин я… Огнем пытать не стану, - добром прошу…
Чуть слышно боярыня сказала:
- Подголовник… тут, под подушками…
- Ино ладно!
Он выдернул тяжелый подголовник, отошел, стукнул, отвернувшись к окну, ящик о носок сапога и, выбрав в карманы драгоценности, пошел, не оглядываясь, но приостановился, слыша за собой голос боярыни:
- Не убьют нас?
Ответил громко на слабый голос:
- Нынь же никого не будет в хоромах!
- Не спалят?
Сказал голосом, которому невольно верилось:
- Спи… не тронут!
За дверями спальни Морозова еще раз слышала его:
- Гей, голутьба! Вино пить - на двор.
Терем вздрогнул - по лестнице покатилось тяжелое. Со двора в окна долетал отдаленный громкий раскат голосов, стучали топоры, потом страшно пронеслось в едином гуле:
- Вино-о-о!
Под землей, в обширном подземелье, подвешены к сводчатому потолку на цепях сорокаведерные бочки с медами малиновыми, вишневыми, имбирными. Сотни рук поднялись с топорами, били в днища:
- Шапки снимай!.. Пьем!..
- А я сапогом хочу.
- Хошь портками пей!
Долбились, прорубались дыры в доньях, из бочек забили липкие, душистые фонтаны. Пили, дышали тяжело, отплевывались, скороговоркой на радостях матерились. Иные садились на земляной пол. Кто-то, надрываясь, зычно кричал одно и то же, повторяя:
- Приторомко! Подай водку-у…
- Ставай, пей!
- Здынь, я немочен!
Липкие фонтаны из сотен бочек продолжали бить. На полу стало мокро, как в болоте; потом хмельное мокро поднялось выше.
- Шли за солью - в меду тонем!
Мокро было уже по колено.
- Бу-ух! Бу-ух!
- Энто пошто?
- Бочки с водкой лупят!
Опять голос хмельной и басистый:
- Уторы не троньте-е! Днища бей, дни-и-ища!
- Пошто-те днища-а?..
- Днища! Или брюхо намочите, а в глотку не попадет!
- Должно, товарыщи, то бондарь, - бочку жаль?
- Бе! Хватит водки-и…
Черпали водку сапогами, чедыгами и шапками.
- Пей, не вались!
- У-улю, тону, ро-обяты-ы!..
Хмельной, сырой и пронзительный воздух одурял без питья. Падали в липкое пойло, засыпали, булькая.
В пьяной могиле, как на перине, шутили:
- Пра-аво-славно-му самая сла-дка-я-а смерть в вине…
В подвале появились люди в серых длинных сукманах, в черных колпаках, похожих на поповские скуфьи.
- Робяты-ы! Истцы зде…
- Бей сотону-у!
Ловили подозрительных и тут же кончали. Какой-то посадский по бедности носил сукман, шапку утопил, стоял на коленях по грудь в хмельном пойле, крестился, показывая крест на шее и руки грубые.
- Схо-о-ж, бей!
- Царева сотона вся с крестами!
Бродили по подвалу, падали, расправлялись топорами, но их расправа кончилась скоро: зеленым огнем запылала одна бочка сорокаведерная, потом другая, тоже с водкой, третья, четвертая, и зеленое пожарище поползло по всему подвалу, делая лица людей зелено-бледными.
- Истцы жгут?
- Лови псов!
- Спасайсь, тащи ноги-и!
Вылезли на двор, но многие утонули и сгорели в подвале. Толпа живых была сильна и буйна. Нашли карету, окованную серебром, сорвали золоченые гербы немецкой чеканки.
- Морозову от царя дадено!
- Царь бояр дарит колымагами, а жалует нас столбами в поле!
- Казой да кнутьем на площади.
- Кру-у-ши!
Изрубили карету в куски. Беспокоясь, пошли из Кремля.
- Убыло нас.
- Посады зазвать надо!
Под горой, у Москворецкого моста, встретили новую толпу:
- На-а-ши здесь!
Тут же, под горой, стояла кучка людей в куцых бархатных кафтанах, в черных шляпах с высокими тульями, при шпагах. На желтых сапогах длинные кривые шпоры. Кучка людей говорила на чужом языке, показывая то на толпу, то на кабаки, где трещали разбиваемые двери и звенела посуда.
- Die Leute sind barbarischer, als wie der Turk.
- Sclaven, aber hinter der Maske der Sclaven steckt immer der Rauber.
- Schaut, schaut!
- Ha, die wollen uns drohen!
Сгрудившаяся толпа на Красной площади заревела:
- Робяты-ы, побьем кукуя!
- Царю жалятся, а сами живут за нас!
- За них немало людей били кнутом!
- Меня за кукушку били!
- Меня тоже-е!
- Эй, топоры, зачинай!
Грянул голос:
- Или я не отаман? Народ, немец не причинен твоей беде… Метитесь над боярами!
- Правда!
- Подай судью-у!
- Плещея беззаконного!
- Их, братаны, Гришка юродивый выметал, метлы ходил давал, - "чисто мести по морозу плящему".
- Чистова-дьяка би-и-ить!
- С головой, урод горбатой!
Соляной бунт
1
Набат над Москвой ширится, полыхают над старым городом красные облака; жестяные главы на многих церквах стали золотыми.
- Стрельцы тоже по нас!
- Их тоже жмали, - метятся!
Нашли палача. Палач не посмел перечить народу.
- Ходил твой кнут по нас, - нынь пущай по боярам ходит!
Палач пошел в Кремль; за палачом толпа - кто потрезвее. Стрельцы - те пошли во хмелю.
- Подай сюда Плеще-е-ва-а!
- Самого судить будем!
В деревянном дворце царя, видимо, решили судьбу царского любимца.
На обширном крыльце с золочеными перилами стоял матерый, ширококостный молодой царь в голубом кабате с нарамниками, унизанными жемчугом. Близ царя - воевода Долгорукий: в черной бороде проседь, из-под густых бровей глядят ястребиные, желтые глаза. Князь одет по-старинному - в длиннополом широком плаще-коце, застегнутом золотой бляхой на правом плече. Сзади царя - кучка бояр.
Перед царем, кланяясь в землю часто и униженно, сверкая лысиной, ползал на коленях пузатый боярин с пухлым лицом и сивой бородой. Черная однорядка волочилась за ним, слезая с плеч.
- Государь! Государь! Служил ведь я тебе и родителю твоему - себя не жалел! Попомни услуги, - пошто даешь меня на поругание холопам? Гож я, гож еще! Тоже и буду служить псом верным, и службу где дашь - туда отъеду, и какую хошь службу положи…
Царь отвернулся, молчал.
Сказал Долгорукий резко и громко:
- Вор ты, судья! За службу кара.
- Бью и тебе челом, князь Юрий!.. Молви за меня государю слово, за душу мою постои, а я…
Круглые глаза князя глядели сурово на судью:
- Лазал перед государем с оговором, - нынь "молви"!
- Ой, князь Юрий! Пошто мне тебя хулить, ой, то ложь, князь!
- Подай сюда Плещея-а!
Долгорукий молодо и звонко сказал!
- Палача сюда!
Плещеев, подавленный, уткнув лицо в полу однорядки, плакал.
На крыльцо поднялся палач. Облапив, понес Плещеева вниз по ступеням, но обернулся, спросил:
- Провожатый дьяк - хто?
- Казни судью! Вина его ведома.
Долгорукий отошел в глубь крыльца.
- Бояре, родные мои, кровные, молю, молю, молю! - кричал Плещеев и, встав на ноги, упирался.
Стрельцы, помогая палачу, пинали Плещеева.
Царь и бояре видели, как волокли Плещеева. Царь плакал. Кто-то из бояр сказал:
- Допустим смерда к расправным делам - не то увидим!
Бояре придвинулись к перилам, глядели, охали, а в это время на крыльцо по-кошачьи мягко вбежал человек в сером сукмане, пал перед царем на колени, заговорил, кланяясь:
- Не осуди, государь! Дай молыть слово…
Царь попятился, но сказал:
- Говори!
- Не стрельцы мутят народ, государь, а пришлый детина, коего рода - не ведаю; приметины его - ширококост, лицо в шадринах малых, голос как медяный колокол!
- Уловите заводчика!