- Глянул на торгу - шумит народ. "Веди на бояр, - соль добудем!" Судите по совести, зовут казака обиженные, мочно ли ему не идти? Пошли, убили… Царь того боярина сам выдал…
- Чего еще? Сам царь выдал!
- Дьяка убили - вор был корыстный, ну ино - хлеб режут, крохи сыплются, - пограбили царевых ближних… Бояре грабят, пошто и народу не пограбить бояр?.. Метился народ, а утром глянул: висит на торгу бумага: "имать отамана"; чту - мои приметы. Угнал я на Дон, а на Дону - сыск от бояр… Да и мало ли наших казаков Москва замурдовала!
- Ой, немало, хлопец!
- Не выдаем своих!
- Гуляй, Стенько! На то ты казак…
- Отписать Москве: "Поучили-де его своим судом!"
- А ты, хрестник, берегись Москвы! Потому и дьяков не позвал в круг я…
- Не робок, пускай ловят!
- Еще скажу я вам, матерые казаки: в верхних городках много село беглых с Москвы; люд все более пахотной, и люд тот землю прибирает. Годится ли такое?
- Оно верно. Корней! Не годится казаку землю пахать…
- Пущай украинцы пашут!
- За посошным людом идут воеводы!
- За пашней на Дон потекут чужие порядки, у Московии руки загребущие!
- Оно так, браты-атаманы, матерые казаки, не примать бы нам беглых людей - не борясь с Москвой, себя оборонить!
- Эй, Корнило, отец, как же обиженных нее примешь?
- Как закроешь им сиротскую дорогу?
- Не согласны, браты?
- Не согласны!
- А это Москву на нас распаляет!
- Вот еще, Корней, слушь! Москва попов шлет нам, и попы - убогие старцы. Убогих своих много…
- Нам московского бога не надо! В Москве, браты-казаки, все кресты да церквы, - богов много, правды нет!
Атаман перебил Разина:
- Ты, хрестник, бога не тронь! Бег один, что у Москвы, что у нас. Москва ближе нам, ее Литва она, не татаре…
- Люты ляхи нам, матерые казаки, лет турчин, ино Москва не менее люта!
- Не позабувайте, браты-атаманы, что Москва шлет жалованье, шлет хлеб за то, что чиним помешку турку и татарве… Мой хрестник Стенько млад, он не ведает, что исстари от Москвы на нас идет зелье и свинец, а ныне и народом надо просить помочь: турчин загородил устье Дона, завязил железными цепями, выше Азова поставил кумфаренный город с башнями, оттого нет казаку хода в море!
- Добро, батько! Пущай Москва помочь даст зельем и народом.
- Народ московский не дюж на военное дело!
- А слабы свои, то немчинов пущай шлет!
- Немчин худо идет в рейтары, в казаки не гож, в стрельцы идти не думает!.. Немчин на команду свычен, - у нас же свои атаманы есть.
- Есть атаманы!
- Еще, вольное казачество, слышьте старого казака Разю!
- Слушаем, дид, сказывай.
- Прошу у круга отписку на себя да на сына Степана; хочу идти с ним в Соловки, к Зосиме-Савватию, - раны целить.
- Ото дило, дид!
- Раны меня изъедают, и за старшего Ивана, что к Москве в атаманы отозван воевать с поляками, свечу поставить, - ноет сердце, сколь годов не вижу сына…
- Тебе отписку дадим, а Степану не надоть… Он и без отписки ходит!
- Я благодарствую кругу!
- Пысари есть?
- Печать батько Корней пристукнет!
- Я ж много благодарствую вам!
- Еще что есть судить?
- Будем еще мало, атаманы-молодцы! Так хрестника моего Степана Москве не оказывать?
- Не оказывать!
- Стенько с глуздом. Недаром один от молодежи он в кругу…
- То правда, браты! Еще спрос: с Москвы на Дон не закрывать сиротскую дорогу?..
- Не закрывать!
- Пущай от воевод народ спасается!
- Патриарх тоже лих! И от патриарха…
- Помнить надо, атаманы-молодцы, что на Дону хлеба нет, а пришлые с семьями есть хотят!
- По Волге патриарши насады с хлебом ходят!
- Исстари хлебом с Волги живы, да рыба есть.
- С Украины - Запорожья!
- Оно атаман сказал правду: думать надо, как с хлебом?..
- Додумаем, когда гулебщики вернутся, да с ясырем с моря; большой круг соберем!
- Нынче думать надо-о!
Круг шумел, спорил. Атаман знал, что бросил искру о хлебе, что искра эта долго будет тлеть. Он курил и молча глядел на головы и шапки казаков. Обойдя шумевший круг, во двор атамана, пробираясь к крыльцу, вошла нарядная девка с крупной фигурой и детским лицом, в красной шапочке, украшенной узорами жемчугов. Под шапочкой русые косы, завитые и укладенные рядами. Степан Разин встал на ноги, соскочил с крыльца, поймал девку за большие руки, поволок в сторону, негромко торопливо спросил:
- Олена, ты зачем?
- К атаману…
Казак, не выпуская загорелых рук девки, глядел ей в глаза и ничего не мог прочесть в них, кроме каприза.
- Ой, Стенько! Не жми рук.
- Забыла, что наказывал я?
- Уж не тебя ли ждать? По свету везде бродишь, девок, поди, лапаешь, а я - сиди и не пляши.
Она подкинула ногой в сафьянном желтом сапоге, на нем зазвенели шарики-колокольчики.
- Хрестный дарил сапоги?
- Не ты, Стенько, дарил!
- Жди, подарки есть.
- А нет, ждать не хочу!
- Неладно, Олена! К старому лезешь. Женюсь - бить буду.
- Бей потом - теперь не твоя!
Зажимая трубку в кулаке, атаман поднялся во весь рост и крикнул:
- Гей, дивчина, и ты, казак, - кругу мешаете…
- Прости, батько, я хотела к тебе.
- Гости, пошлю за тобой, Олена, а ныне у нас будет сговор и пир. Пошлю, рад тебе!
- Я приду, Корнило Яковлевич!
- Прошу и жалую, пошлю, жди…
Девка быстро исчезла. Степан поднялся на крыльцо. Атаман сказал тихо, - слышно было только Разину:
- Хрестник, не лезь батьке под ноги… Тяжел я, сомну.
В голосе атамана под шуткой слышалась злоба, и, повысив голос, Корней крикнул:
- Атаманы-молодцы! Вас, есаулы и матерые казаки, прошу в светлицу - наше немудрое яство отведать.
- Добро, батько-атаман!
Заскрипело дерево крыльца, - круг вошел в дом.
2
В хате атамана на дубовых полках ряд свечей в серебряных подсвечниках. На столе тоже горят свечи, стол поставлен на сотню человек, покрыт белыми, с синей выбойкой цветов, скатертями. На столе кувшины с водкой, яндовы с фряжским вином, пивом и медом. Блюда жареных гусей, куски кабана и рыба: чебаки, шемайки жареные. На больших серебряных подносах пряники, коврижки, куски мака, густо обсыпанного сахаром. Пониже полок белые стены в коврах. На персидских и турских коврах ятаганы с ручками из "рыбьей зубы", сабли, пистоли кремневые, серебряные и тяжелые, ржавые, те, с которыми когда-то атаман Корней являлся к берегам Анатолии, да ходил бурными ночами "в охотники" мимо Азова, по "гирлам" в море за ясырем и зипуном. По углам пудовые пищали с золочеными курками-колесами, из колес пищалей висят обожженные фитили. Тут же, в углу, на длинной изукрашенной рукоятке - атаманский чекан с обушком и булава.
Гости обступили стол, но не садились. Хозяин, сверкнув серьгой в ухе, сказал:
- Прошу, не бояре мы, а вольные атаманы - на земле брюхом валялись, у огней боевых, сидели: кто куда сел, тут ему и место!
Сам ушел в другую половину, завешенную ковром; вскоре вернулся в атласном красном кафтане, на кафтане с серебряными шариками-пуговицами петли, кисти и петлицы из тянутого серебра. Поседевшие усы висели по-прежнему вниз, но были расчесаны и пушисты. К столу атаман вышел без шапки, голова по-запорожски обрита, на голове черная с проседью коса. Он сел на скамью в конце стола, поднял волосатую руку с жуковиной - золотым перстнем на большом пальце, на перстне - именная печать, - крикнул молодо и задорно:
- Пьем, атаманы, за белого царя!
- Пьем, пьем, батько!
Зазвенели чаши, иные, роняя скамьи, потянулись чокаться. Держа по своему обычаю в левой руке чашу с медом, Корней Яковлев протягивал ее каждому, кто подходил позвенеть с ним. Многие целовали атамана в щеку, украшенную шрамами.
Выпивая, гости раздирали руками мясо. Сам хозяин, засучив длинные рукава московского кафтана, брал руками куски кабаньего мяса, глотал и наливал ближним гостям, что попало под руку. Около стола бегали два казачка-мальчика, наполняли чаши гостей, часто от непосильной работы разливая вино.
- Лей, казаченьки! Богат Корней-атаман!
- Богат батько!
- Не один разбойной глаз играет на его черкасском жилье!
- Дальные, наливай сами! - кричал хозяин.
- Не скупимся, батько!
Слышалось чавканье ртов, несся запах мяса, иногда пота, едкий дым табаку - многие курили. Дым и пар от многих голов подымались к высокому курному потолку.
- И еще пьем здоровье белого царя!
- Пьем, батько!
Когда хозяин кричал и пил за белого царя, не подымал чаши старый казак Тимофей Разя и сын его Степан - тоже. После слов хозяина "и еще пьем" старик закричал. Его слабый крик, заглушенный звоном чаш, чавканьем и стуком о сапоги трубок, был едва слышен, но кто услыхал, тот притих и сказал о том соседу.
Старик заговорил:
- Ой, казаче! Слушьте меня, атаманы.
- Сказывай, дид!
- Слышим!..
- А-а, ну!
- О горе нашем, казацком, сказывать буду!.. Було, детки, то в Азове… На покров, полуживые от осады, мы слушали грамоту белому царю, - пади он под копыто коню! - хрест ему целовали да друг с другом прощались и смерть познать приготовились. В утро мокрое через силу по рвам ползли, глездили по насыпям, а дошли - в турском лагере пусто… В уторопь бежали, настигли турчина у моря, у кораблей, в припор рушницы побили много, взяли салтанское большое знамя и колько, не упомню, малых знамен…
- Бредит казак! То давно минуло.
- Ты не делай мне помешки, Корней-отец!
- Ото, казак древний, говори!
- Вот, детки, тогда и позвалось Великое войско донское. Знатная станица пошла в Москву от Дона - двадцать четыре казака с есаулом, но скоро Москва забыла нашу кровь, наши падчие головы и тягости нашего сиденья в Азове… Указала сдать город турчину, нам было сказано: "Воротись по своим куреням, кому куда пригодно!" Ото, браты-казаки, - царь белой! Не пьет за него Тимофей Разя-а!
- Не пьет за царя старый казак, и мы не будем пить!
Старики говорили, слабым голосом кричал Разя:
- Что добыли саблей, не отдадим даром!
- И мы не отдадим, казак!
- Батько-о! Где гость от Москвы?
- Путь велик, посол древний опочивает.
Дверь в другую половину светлицы атаманского дома завешена широким ковром-вышивкой, подаренным Москвой, на ковре вышит Страшный суд. По черному полю зеленые черти трудятся над котлом с грешниками. Котел желтый, пламя шито красным шелком, лица грешников - синим. Справа - светло-голубые праведники, слева, в стороне, кучка скрюченных грешников, шитых серым. Картина зашевелилась, откинулась. Степенно и медленно, не склоняя головы, из другой половины к пирующим вышел седой боярин с желтым лицом, тощий и сухой, в парчовом, золотном и узорчатом кафтане, отороченном по подолу соболем. Ступая мягко сафьяновыми сапогами, подошел к столу, сказал тихо:
- Отаманам и всему великому войску всей реки великий государь всея Русии, Алексей Михайлович, шлет свое благоволенье государское…
В старике боярине все было мертво, только волчьи глаза глядели из складок морщинистого лица зорко - не по годам.
Хозяин подвинулся на скамье, крытой ковром. Гость истово перекрестился в угол и степенно сел.
Кто-то крикнул:
- Слушь-ко, боярин! Сказывают, царь у боярина Морозова в кулак зажат?
- Вино в тебе, козак, блудит! То ложь, - ответил боярин и оглянулся на дверь, завешенную картиной-ковром: оттуда вышел мальчик-татарчонок в пестром халате; на золотом подносе, украшенном резьбой и финифтью (эмалью), вынес серебряный, острогорлый кавказский кувшин. Татарчонок бойко поставил все это перед боярином и исчез. Не подымая глаз, боярин сказал:
- Кто стоит за правду, того ренским употчевают…
- А ну, боярин, всех потчуй!
- Того, кто мне люб, отаманы-молодцы!
Гости шумели, кричали бандуриста. Кто-то колотил тяжелым кулаком в стол и пел плясовую:
Ой, кумушка, ой, голубушка,
Свари мине чебака,
Та щоб кийка была-а!..
Иные, облокотясь тяжелыми локтями на стол, курили. Хозяин кричал дежурных по дому казаков, приказывал:
- Браги, водки и меду, хлопцы!
- Ото, батько! Живой не приберешь ноги…
Московский гость обратился тихо и ласково к Тимофею Разе:
- То, старичок-козаче, правду ты молвил про Москву: много обиды от Москвы на душе старых козаков… Много крови пролили они с турчином в оно время, и все без проку, - пошто было Азов отдавать, когда козаки город взяли, отстояли славу свою на веки веков?
- То правда, боярин!
- А я о чем же говорю? И мир тот, по которому Азов отошел к турчину, все едино был рушен, вновь бусурману занадобилось чинить помешку, ныне-таки есть указанье - повременить…
- Да вот и чиним, а в море ходу нет!..
- Азов-город надобный белому царю. За обиды, за старые раны и тяготы, ныне забытые, выпьем-ка винца, - я от души чествую и зову тебя на мир с царем!
- С царем по гроб не мирюсь! Пью же с тобой, боярин, за разумную речь.
- Пей во здравие, в сладость душе…
Боярин налил из кувшина чару душистого вина. Старый казак разом проглотил ее и крикнул:
- За здравие твое, боярин-гость! Э-эх, вино по жилам идет, и сладость в меру… Налей еще!
- И еще доброму козаку можно.
Желтая, как старый пергамент, рука потянулась к кувшину, но на боярина уперлись острые глаза. В воздухе сверкнуло серебро, облив вином ближних казаков, кувшин ударился в стену, покатился по полу. Вывернулся татарчонок, схватил кувшин и исчез. Гости, утираясь, шутили:
- Лей вино-о!
- В крови да вине казак век живет!
Степан схватил старика за плечо:
- Отец, пасись Москвы, от нее не пей.
- Стенько, нешто ты с глузда свихнулся? Ой, вино-то какое доброе!..
Боярин неторопливо перевел на молодого Разина волчьи глаза, беззвучно засмеялся, показывая редкие желтые зубы.
- Ты, молотчий, по Москве шарпал, зато опозднился - мы с отцом твоим ныне за мир выпили…
- Ты пил, отец?
- И еще бы выпил! Я, Стенько, ныне спать… спать… И доброе ж вино… Ну, спать!
Сын помог отцу выбраться из-за стола. Лежа на крепком плече сына, старый Разя, едва двигая одеревеневшими ногами, ушел из атаманского дома. На крыльце старика подхватил младший сын, а Степан дернулся к гостям. Гости шумно разговаривали. Степан Разин прошел в другую половину атаманского дома. Когда его плотная фигура пролезла за ковер, боярин вскинул опущенные глаза и тихо спросил атамана:
- Познал ли, Корнеюшка, козака того, что Москву вздыбил?
От вина лицо атамана бледно, только концы ушей налились кровью. Особенно резко в красном ухе белела серебряная серьга. Помолчав и обведя глазами гостей, атаман ответил:
- Не ведаю такого… Поищем, боярин!
- Я сам ищу и мекаю - тут он, государев супостат… Приметки мои не облыжны: лицо малость коряво… рост, голос… У нас, родной, Москва из веков тем взяла, что ежели кто в очи пал, оказал вид свой, тот и на сердце лежит. Тут ему хоть в землю вройся - не уйти… Такого Москва сыщет…
С ушей на лицо атамана пошла краска. Суровое лицо в шрамах стало упрямым и грозным. Зажимая волосатой рукой тяжелую чашу, он стукнул ею по столу, сказал:
- На Дону, боярин, мало сыскать - надо взять, а ненароком возьмешь" да и сам в воду с головой сядешь!
- Эй, Корнеюшко, и то все ведаю… Но ежели тебе боярский чин по душе, а царская шуба по плечу, то Москве поможешь взять того, от кого великая поруха быть может боярству, да и Дону вольному немалая беда…
- Подумаю, боярин, и не укроюсь - шуба и честь боярская мне по душе!
- Вот и мекай, Корнеюшко, как нам лучше да ближе орудовать…
Атаман неожиданно встал за столом. Зычно, немного пьяно заговорил:
- Гей, атаманы, есаулы-молодцы!
- Батько, слушь! Слышим, батько-о!
- Голутьбу, атаманы, приказуем держать крепко! Приказую вам открыть очи на то, что с пришлыми по сиротской дороге стрельцами, холопями и мужиками наша голутьба нижних и верхних городов сговор ведет… И ныне та година, когда царь мужиков и холопей присвоил накрепко к господину, - много их побежит к нам, промышляйте о хлебе, еще сказываю я!
- Не лей, Корнило, на хмельные головы приказов!
- Лей вино, батько-о!
Переменив голос на более мягкий, атаман махнул рукой и, бросив зазвеневшую чашу на пол, крикнул:
- Гей, гей, дивчата!
Видимо, знали обычай атамана, ждали его крика, - в сени хаты с крыльца побежали резвые ноги, горница наполнилась молодыми казаками и девками в пестрых нарядах. Появился музыкант с домрой и бандурист - седой, старый запорожец. Атаман вышел из-за стола вместе с боярином. Крепко выпивший Корней Яковлев не шатался, только поступь его стала очень тяжелой. Пьяная казацкая старшина не тронулась с мест, даже не оглянулась. Круг ел и пил, как будто бы в горнице, кроме них, никого не было.
- Эге, плесавки!
Атаман сорвал с двери московский подарок, кинул с размаха в угол, открыл другую половину - пришлые затопали туда. Бандурист в запорожской выцветшей одежде, красных штанах и синей куртке, сел на пол, согнув по-турецки ноги, зачастил плясовую. Домрачей в рыжем московском кафтане стоя вторил бандуристу и припевал, топая ногой:
Ах ты домра, ты домрушка!
А жена моя Домнушка
Пироги, блины намазывала,
Стару мужу не показывала!
То лишь Васеньке ласковому,
Шатуну, женам угодливому,
Ясаулу-разбойничку -
Человеков убойничку!
- Ото московское игрыще! Свари мине чебака-а? А некая ее чертяка зъист!
Музыкант продолжал:
Я бы взял тебя, Васенька,
Постегал бы тя плеточкой,
Потоптал бы подметочной,
Вишь, боюсь упокойным стать,
Не случится с женой поедать!
Молодежь плясала. Позванивая колокольчиками на сапогах, плавала лебедем Олена в белой рубахе. Лицо ее не покраснело, как у прочих, но покрылось бледностью, оттого на бледном лице полузакрытые, искристые от наслаждения пляской, выделялись темные глаза и черные, плотно сошедшиеся брови.
- Эх, Олена, дивчина! Краше твоей пляски нет… - кричал атаман. Его тяжелый сапог слышен был, когда он топал ногой.