- Ништо, знает он.
- Знать тебя знает, да на Москве в гости зазовет, - в Разбойном там спустишь, у заплечного…
Молодой дьяк тряхнул волосами:
- Бит-таки бывал от него, а у заплечного мне быть не к месту, я не вор.
Кончив молиться, боярин степенно и строго во шел к дьякам, захватив по дороге свой посох. Дьяки низко поклонились, касаясь пальцами полу.
- Утомился, боярин? Просим отведать наше немудрое яство! Я объедки приберу, сменю скатерть и кликну, чтоб дали самолучших яств…
Молодой дьяк говорил суетливо, готовый бежать.
Боярин остановил:
- Невместно мне с вами - зван к отаману, а вот дух пустишь беспричинно… Клоп за тобой, детина, ездит, как за ханским послом вошь в кибитке.
Старшие дьяки стояли, склонив головы, ждали, когда боярин будет говорить тихо, почти шепотом: тогда бойся. Но боярин ровно и громко продолжал:
- Взят ты мной, Ефим, юнцом малым, книжному урядству обучен и чернилы приправлять, а ныне дозволение я оказал тебе многое, даже листы государю составлять доверился, ты и не помыслишь, сколь великой чести уподоблен, клопа ведешь за собой…
- Прости, боярин, то клоп от тихого испускания духа живность имет, от трескотного старания не зарождается…
На возражения дьяка боярин стукнул посохом в пол и нахмурился, что-то хотел сказать, но в воздухе за окном послышалось многоголосое пение, прогремело:
- Ура-а, бра-а-ты!
Вздрогнула земля от залпа пушек.
Боярин побледнел:
- Что это? Ефим, беги проведай!
Бородатые дьяки бросились к окнам. Младший стоял спокойно.
- То, боярин, с моря шарпальники вошли, свои чубатые стрету бьют…
Боярин ожил:
- Вот за то и люблю тебя, Ефим, что знаешь все, что затевается у них… Ох, угарно, у меня голова что-то скомнет, на ветер ба ино ладно, да боюсь…
- Чего убоялся, боярин?
- Ведь мы послы от государя, мног народ очи откроет, а народ - вор, злонравный народ! Отаманов своих мало слушает, так зло бы кое над нами не учинили!
- Страх мал, боярин! Турской посол, персицкой и иные в их городишке почасту стоят, мы как все, - обыкли они к послам, ей-бо!
- А, так? Я вот армяк накину и пойдем. Армяк хоша скорлатной, да покроем всего к месту ближе…
- Дай подмогу тебе, боярин!
Молодой дьяк вывернулся впереди боярина в его половину. Пожилые с завистью глядели вслед; когда боярин занялся платьем, один сказал:
- Обежит нас Ефимко! Боярина водит, как выжлеца на ремне…
Другой так же - чуть слышно - ответил:
- То правда, Семенушко, обежал уж…
6
Боярин Пафнутий с дьяками неторопливо вышел за плетень атаманского двора…
Со сгорка видно им реку, белую от солнечного света. На серебре струй московские гости увидали страшные им челны шарпальников: длинные, с длинными веслами, почерневшие от воды и порохового дыма, опутанные толстыми ребрами полос из прутьев камыша. В челнах люди - в бархате, золотой и серебряной парче, в коврах; в красных шапках - запорожцы, в бараньих - донцы.
- Сатанинское сборище…
Боярин, бодая песок посохом, двинулся вперед. Дьяки - за ним.
Толпа казаков выскакивала из челнов на пристань. На пристани другая толпа своих била в котлы-литавры, играла на трубах и дудках. Тут же с берега стреляли холостыми из длинных пушек на дубовых колесах. По серебристой воде ползли тучи дыма, пахнущие порохом. Крики сотен голосов:
- Бра-а-ты з моря-а!
На бревенчатую пристань казаки из челнов вели пленных (ясырь): мужчин, связанных и оборванных, с чужими бронзовыми лицами, в крови и царапинах; полуголых женщин в пестрых штанах. Женщин казаки вели несвязанными - за косы. Один запорожец, саженного роста, с усами вниз, падающими на могучую грудь, в разорванной синей куртке, в плаще из сизого атласа, скрепленного у подбородка золотой цепью, коричневыми руками с безобразными жилами держал за косы двух молодых турчанок и когда подходил с ними к кому-нибудь из мужчин, то кричал пленницам:
- А ну, перехрестись!
Турчанки неумело крестились.
- Покупай, браты, ясырь! Всяка хрестится, жена будет!
Лица вернувшихся с моря - в черной крови, запекшихся шрамах, руки - тоже. Пестрая толпа с пристани направилась к часовне на площадь.
- К Мыколы! Морскому святому молебен за живое вертание з моря…
- Хто письменный? Нехай тот и поп буде!
- А ну, хрестись!
- Гундосый, ты?
- Тарануха?! Казак, здоров? Дай пощупаю, - жив…
Люди, вырвавшись из зубов смерти, из холодной утробы моря, радостно, до ошаления, смеялись, кричали, пели. Не дослушав молебна у часовни, растекались по улицам, лезли в шинки, пили и ели. Кричали:
- Гей, крамарки, подавай бузу, тарань, шемайку!..
Торговки с корзинами из тонкого камыша жались к шинкам и бойко продавали рыбу, хлеб, куски жареной баранины. В одном месте московские гости увидали будку, закрытую дубовыми бревнами с трех сторон, открытую с четвертой, закиданную камышовой крышей с дерном. В ней на ярком солнопеке на обрубке дерева сидел, весь коричневый и рваный, в лохмотьях красных штанов, в лаптях и синей выцветшей куртке-зипуне, запорожец. Уличный цирюльник ржавым кинжалом скоблил ядреную голову казака, поливая ее из широкого глиняного горшка мутной водой, мылил куском грязного мыла; тут же точил свою полуаршинную бритву о точило, стоящее на земле, помачивал точило той же водой из горшка и правил кинжал о голенище сапога.
Запорожец, когда цирюльник с треском, словно счищая с крупной рыбы чешую, начинал скоблить его голову, жмурясь от солнца, кричал:
- Эге, добре! Брий, хлопец, гладенько, не зрижь тильки оселедця. Гоздек у запорозцев не живет, живет гоздек у донцов, - воны волосы рощат, запорозци усы мают, бород им не треба! То московитска краса… Запорозцу бороду не можно носить, то яицки казаки носят, воны тож московитски данныки.
Иногда соскакивал с головы ляпак кожи, поцарапанное во многих местах бритьем скуластое лицо цирюльника хмурилось, он начинал усердно мылить порезанное место, поливая водой и смывать с лица казака льющуюся кровь. Казак успокаивал цирюльника:
- Плюй, хлопец, и посыпь земли! То не кровь, яка то кровь? Запорожска шапка красна, пид ей крови не видно!
Боярин сказал:
- Дьяче, все надо досмотреть и дослышать… - Он отошел от ларя цирюльника, встал в другом месте.
- Засвежи его, сатану! - сказал про себя молодой дьяк, глядя на работу брадобрея, но, вскинув глаза, увидал, что боярин и два дьяка впереди, пошел к ним.
Тут четверо казаков, накинув на себя вместо жупанов ковры персидские и турецкие, кричали о своих подвигах:
- Напускали мы им, браты, нехристям, бревен, колотят тыи бревна о цепи, - бурун метет волны… мы ж в камышах ждем!
- Стой, Лаврей, не то!.. Дай я скажу: тьма, ветер голову с плеч рвет, а турчин знай дует по бревнам з пушек! Бревна тай лезут на цепи, кидает их, цепи брежчат, аж в аду, а турчин воет: "Алла! Алла! Бузлыджи!" Ого, бусурман, и тебе на берегу лед? Да так и отсиделись в камышах. А как они иззябли да палить утихли, - мы скок в море. Бей мухаммедан!
С саблей, усатый, в синем нарядном кафтане, подошел атаманский писарь.
- И все вы, браты, тут проскочили мимо Азова?
- Не, казак! Иные переволоклись в Миюс с Донца, Миюсом в море, да и к нам тоже пристали.
Толпа прибывала, теснилась; слушали, расспрашивали вновь. Удальцы, чтоб наконец отвязаться, обратились к писарю:
- А ну, пысьменный, кажи ты, что знаешь…
- Чого ему знать? Он у Корнея, у круга сидит!
- Буду я вам, казаки-браты, честь, как запорожской атаман Серко судил с салтаном…
- Эге, добре!
- То послушаем! На бочку, ставай на бочку…
Прикатили бочку, доску поперек дна кинули, подняли писаря.
- Чти-и!
Человек в синем поправил шапку, саблю одернул, вытащил из-за пазухи пачку бумаг, послюнив палец, перелистал и крикнул, взглянув на головы и шапки:
- А ну, не бодайтесь!
Бумагу, которую читать, бережно и медленно развернул, прочел громко: "Кошевой атаман Серко крымскому хану Мураду".
- Эй, чего чтешь? Чти к салтану турскому!
- А ту, к турскому салтану, бумагу я, казаки-браты, в станичной избе заронил, не сыщу!
От многих рук, вскинутых вверх, по белому песку замотались голубые и синие тени.
- А нехай ее чертяка зъист!
- Чти коли крымскому.
- Ну, казаки, чту: "Братья наши запорожцы, с вождем своим воюючи в човнах по Евксипонту, ко-с-ну-ли-сь му-же-ственно и самых стен константинопольских и оные довольно окуривали дымом мушкетным при великом султанове. И всем мешканцам (обывателям) цареградски-им сотворили страх и смяте-ние и некоторые одле-гле-йшие (окружные) селения константинопольские запаливши толь счастливо, з многими добычами до коша своего поверг-нули".
- То Нечай с Бурляем - запорожцы - хорошо привиталися с турчином!
- И мы нынь его не забуваем!
Боярин сказал:
- Примечайте, дьяче: шарпальникам государев запрет ништо, приказано им турчина не злить…
Толпа, потная, пьяная, лезла слушать, надеясь, что писарь будет читать бумагу к султану. Солнце жгло головы и плечи. В глубоком небе чуть заметно, как муха на голубом высоком потолке, стоял над толпой какой-то воздушный хищник.
- Куркуль реет!
- Где? Не вижу. Эге, высоко!
- Высоко, бисова шкода!..
Писарь слез с бочки, казаки с моря кричали:
- Ты, пысьменный, пошто Дону служишь?..
- Служи Запорожью!..
- Запорожцы никому не продались! Низовики продались московскому царю.
- А бо-дай вона выздыхала, царьская Московия, и с царем и з родом его!
- "С турчином греха не заводить, ждать указу", - ведь так, боярин, писано государем и великим князем? - спросил один дьяк.
Боярин, гневно тыча в песок посохом, водя по толпе глазами, сказал шепотом:
- Разбойники позорят поносным словом имя государево, - негоже нам быть тут!
Москвичи двинулись дальше.
7
Посреди улицы, в сыром месте, кинув прямо в грязь атласный плащ, разлегся запорожец с двумя пленницами-турчанками. Одну из них он посадил за собой, положив большую бритую голову с оселедцем ей в колени, другая сидела рядом на песке. Косы турчанок из рук казак выпустил и, зажмурив глаза, дремал на припеке. Кривая черкесская сабля в серебряной оправе, кремневый ржавый пистолет лежали у его правой руки.
Закрыв глаза, опустив черноволосые головы на смуглые голые груди, пленницы, видимо, грустили без слез.
Боярин подошел к запорожцу. Дьяки встали поодаль, но старик кивком головы позвал младшего из них:
- Взбуди его!
Ефим зашел к запорожцу сбоку, слегка толкнул дремлющего носком желтого сапога.
- Кой бис?! - крикнул запорожец. Загорелый кулак разжался, и узловатые пальцы впились в рукоятку сабли.
Боярин громко сказал:
- Эй, козак, продаешь жонок? Угодно нам знать цену.
- Мой ясырь - двадцать талерей за голову.
Приоткрыв глаза, запорожец, отняв руку от сабли, полез ею в карман красных шаровар, вытащил большую трубку, кисет и кресало.
- Разбойник! Пошто много ценишь?
Запорожец, не обращая внимания на слова боярина, набил трубку, высек огня, закурил и вновь решил задремать…
- Даю тебе двадцать пять рублев московскими. Талер - цена рубль!
- Сам не беззубой, да менгун надо, а то на обеих бы женился… даром марать посуду не хочу!
Боярин, выжидая, молчал.
Казак вскинул на него разбойничий взгляд, прибавил, шлепнув рукой по рваной штанине:
- Нам в путь-дорогу идти есть с чем, а ты, крамарь, - мертвец!
Боярин метнул глазами на казака и зашипел, тряся головой. Из-под розовой бархатной мурмолки замотались по вискам седые косички:
- Один лишь дурак указует перстом меж ноги, умный в лицо зрит!"
- Поди к бису, крамарь! Дешевле ясырь не продам тебе за то, что мертвец… Хочу, чтоб у жонок куча хлопцев была… Сам не имеешь глузда - на титьки им глянь, на брюхо… э-эх! Падаль ты, тьфу!
- Мне их не доить, бери двадцать шесть талерей, - сыщу деньги…
Запорожец медленно, полусонно набил снова трубку, закурил.
Подошел высокий степенный турок или бухарец в белой чалме, в пестром длинном халате, что-то очень тихо сказал по-турецки - пленные подняли головы; у той, которая держала голову казака, смуглое лицо ожило румянцем, другая турку улыбнулась глазами, боязливо и быстро кинув взгляд на дремлющего казака, слегка поклонилась.
Человек в чалме нагнулся над запорожцем, сказал громко:
- Селэ малыкин!
- Ого! - запорожец открыл глаза, ответил тем же приветствием: - Малыкин селэ, кунак!
- Колько - два?
- Тебе, мухаммедан? За тридцать талерей - два!
- Дай ясырь - бери менгун.
Запорожец быстрее, чем можно было ожидать от грузного тела, сел, загреб в охапку обеих пленниц, как маленьких девочек, встал с ними на ноги:
- Ясырь вот, дай менгун!
Человек в чалме бойко отсчитал тридцать серебряных монет, передал запорожцу. Пленницы стояли сзади него, казак взял ту и другую за руки, передал купившему, сперва из правой руки одну, потом из левой - другую.
Купивший нагнул перед казаком голову, приложил руку к сердцу в знак приветствия продавцу ясыря и, повернувшись, пошел с турчанками в город.
- Эге! То не крамарь - купец… - проворчал запорожец. Нагнулся, накинул на плечо плащ, загреб в большую лапу оружие и шапку. Сонливость с него спала, он спешно пошел в ближайший шинок.
Младший дьяк не утерпел, громко сказал:
- Эх, боярин, да я бы у этого бражника обеих жонок купил за два кувшина водки.
- Я тебе, холоп, заплавлю рот свинцом! - прошипел боярин.
Мимо москвичей юрко пробежал почти голый мальчишка, черноволосый и смуглый; потряхивая кувшином киноварной глины, кричал:
- Коза-а! Буза-а!
- Эй, соленый пуп! - подзывали мальчишку проходившие казаки. - Дай бузу!
Видя, как жадно глотали казаки бузу, младший дьяк ворчал:
- Чубатые черти! Дуют - хоть бы что, а мне с подболтки этой охота дух пустить, да старик - как волк.
Молодой дьяк боялся идти близко за гневным боярином, ждал, когда его позовут…
8
На площади, недалеко от часовни Николы, стоит деревянная церковь Ивана Воина с дубовым, из бревен, гнилым навесом над входом. Под навесом, над низкими створчатыми дверьми с железными кольцами, - темный образ святого. Иван Воин изображен вполуоборот, в мутно-желтых латах, опоясан узким кушаком, на кушаке недлинный меч в темных ножнах, под латами красные штаны, сапоги, похожие на чулки, желтые. Левая рука опущена и согнута к сердцу, в правой он держит тонкий крест, и вид у него, как будто к чему-то прислушивается. В углу на клочках облаков какие-то лики…
Казаки входят и выходят из церкви, поворачиваются и на дверь крестятся. Ставят свечи тем святым, которые по их понятиям лучше помогают в походах и кому на войне дано слово поставить в старой церкви "светилку". В церкви два попа, присланные Москвою; каждый из попов привез по образу, писанному московскими царскими иконниками. Казаки обходят привезенные образа, ворчат:
- Не нашего письма образы… Христы на воевод схожи - румяны и толсты.
Про попов шутят:
- Древние. Поп попа водит и по пути спрашивает: "Як тебе имя, Иване?" - и до сих пор попы не ведают, кого кличут "Иване", а кого "Петр".
Читать попы не видят - службу ведут на память, вместо "аллилуйя" часто произносят "аминь"… Казаки редко венчаются в церкви, больше придерживаются старины: объявляют имя жениха и невесты на майдане, строят для того помост, жених берет свидетелей за себя и за невесту.
Боярин с дьяками проталкивались на площадь к церкви. Не доходя площади - ряд торговых ларей и шинков-сараев. Москвичи, подойдя к ларям, рассматривая товары, приостановились: перед одним ларем ходил взад-вперед бородатый перс в широком кафтане из верблюжьей крашенной в кирпичный цвет шерсти, в коротких, до колен, такого же цвета штанах, с голыми ногами, в башмаках на босу ногу, кричал, как гусь:
- Зер - барфт! Зер - барфт!
Идя обратно, взывал тем же голосом:
- Золот - парш, золот - парш!
- Эй, соленой!
- Он не грек - баньян, мултанея.
- Не, пошто? У тех по носу мазано желтым и в белой чалме, а этот в синей, да все одно. Эй, почем парш, чесотку продаешь?
В глубине ларя сидел другой перс, - видимо, хозяин, в халате из золотой с красными разводами парчи, в голубой, вышитой золотом чалме, - ел липкие сласти, таская их руками из мешка в рог; черная с блеском борода перса было густо облеплена крошками лакомств.
Когда с зазывающим покупателей персом разговаривали, он улыбался, махал руками, кричал громче первого:
- Хороши парча! Хороши, дай менгун, козак!
Боярин подошел к ларю, подкинул вывешенные светлые полотнища на руке, сказал:
- Добрая парча! Надо зайти купить… На Москву такой не везут…
Прошли, почти не взглянув на лари с синей одамашкой-камкой, коротко постояли у ларя с бархатами: бурскими, литовскими и веницейскими.
- Бархаты продают, разбойники, не в пример лучше московских: цвет рудо-желтой, золотным лоском отливает…
Дальше и в стороне - ларь с сараем. Сквозь редкие бревна сарая из щелей сверкали на свет жадные чьи-то глаза. Ларь вплотную подходил к сараю. В сарай из открытого ларя - дощатая дверь, завешанная наполовину персидским ковром; по сторонам ларя - ковры удивительно тонких узоров. Боярин развел руками и чуть не уронил свой посох с золоченым набалдашником:
- Диво! Вот так диво! Этаких ковров не зрел от роду моего, а живу на свете довольно…
В ларе два горбоносых, высоких: один - в черной шапке с меховым верхом, другой - в черной мохнатой; из-под кудрей овчины глядели острые глаза с голубоватыми зрачками; оба в вывернутых шерстью наружу бараньих шубах.
- Кизылбашцы, нехристи, - проговорил Ефим.
Боярин оборвал дьяка:
- Холоп! Спуста не суди: кизылбашцы - те, что парчой торг ведут, эти, думно мне, лязгины!..
Один из горбоносых, выпустив изо рта мундштук кальяна, стоявшего за ковром на столике, закричал:
- Камэнумэк, арнэлахчик! Мэ тхга март! Цахумэнк халичаннер Хоросаниц ев-Парскастанц Фараганиц!
Снова бойко и хищно схватил черной лапой с острыми ногтями чубук кальяна и с шипеньем, бульканьем начал тянуть табак.
- Сатана его поймет! Сосет кишку, едино что из жил кровь тянет… Ей-бо, глянь, боярин, - со Страшного суда черт и лает по-адскому! - вскричал Ефим.
- Запри гортань! Постоим - поймем, - упрямо остановился боярин.
Другой горбоносый закричал по-русски: