- Мне остается досказать вам немногое, - продолжал Пабло. - Ее поместили снова в том же монастыре и окружили более бдительным наблюдением. Один старый врач, счастливой звездой приведенный в Барселону и уже несколько лет здесь проживавший, будучи весьма заинтересован изучением душевных болезней, взялся за ее излечение. Он тотчас же установил, что ее болезнь представляла огромные трудности, потому что расстройства воображения бывают самыми тяжелыми и самыми, если можно так выразиться, неизлечимыми, когда их порождают глубокие душевные потрясения. Тем не менее он не отчаивался, потому что рассчитывал на помощь искусного целителя всех страданий, то есть времени, сглаживающего решительно все и единственно вечного среди наших преходящих радостей и печалей. К этому он решил присоединить развлечение и труд и позвал себе в помощь искусство своей больной, искусство, которое она успела забыть, но страсть к которому не замедлила пробудиться в этой необычайной душе с еще большею силой, чем прежде. Познавать, говорит один философ, это значит, быть может, лишь предаваться воспоминаниям. Ее первый урок заставил слушателей последовательно перейти от изумления к восхищению и от восхищения к энтузиазму и фанатическому исступлению. Успехи ее были необычайны, и ее опьяняли восторги, внушаемые ею другим. Существуют избранные натуры, находящие в своем несчастье утешение в славе, и эта замена ниспослана им благостным провидением, потому что счастье и слава редко уживаются вместе. Наконец, она поправилась окончательно и смогла познакомиться со своим благодетелем, от которого я и знаю обо всем этом. Однако возвращение разума стало бы для нее новым бедствием, если бы она не нашла поддержки в своем таланте. Вы понимаете, конечно, что в приглашениях, лишь только распространилось известие, что она решила посвятить себя театру, не было недостатка. У нас пытались похитить ее десять городов, но вчера ее посетил и пригласил в свою труппу Баскара.
- Она в труппе Баскара! - воскликнул я, засмеявшись. - Будь уверен, теперь она знает, что думать о грозных заговорщиках замка Гисмондо!
- Вот это ты и должен объяснить, - ответил Пабло, - потому что ты, кажется, посвящен в эти тайны. Прошу тебя, расскажи.
- Он не станет рассказывать, - сказала Эстель с обидою в голосе. - Это секрет, который он не может открыть никому.
- Да, так было недавно, всего лишь мгновенье назад, - ответил я, - но это мгновенье произвело большие перемены в моих мыслях и решениях. Я только что освободился от своей клятвы.
Нет нужды сообщать, что я рассказал тогда обо всем, о чем рассказывал вам месяц назад и от чего вы сегодня освободите меня даже в том случае, если успели забыть мою повесть. Я не способен придать ей так много прелести, чтобы заставить вас выслушать ее дважды.
- Вы достаточно положительный человек, - сказал заместитель генерального прокурора, - чтобы вывести из своего рассказа какое-нибудь нравоучение, и я заявляю вам, что не отдал бы и ломаного гроша за самую занимательную повесть, если из нее нельзя извлечь какой-либо пищи уму. Славный Перро, ваш учитель, умел заканчивать свои даже самые веселые сказки здравым и мудрым нравоучением.
- Увы, - сказал я, воздев к небу руки, - о ком вы мне говорите? Об одном из самых возвышенных светочей среди озарявших человечество после Гомера! О, романисты нашего времени и даже сами сочинители сказок и не пытаются ему подражать. Больше того, говоря между нами, они сочли бы себя оскорбленными подобным сравнением. Им нужна, мой дорогой заместитель генерального прокурора, ходячая известность, приобретаемая вместе с деньгами, и деньги, добываемые так или иначе всегда, когда пользуешься этой известностью. О нравоучениях, столь необходимых, по вашему мнению, они помышляют меньше всего. Тем не менее, исполняя ваше желание, я закончу присловьем, которое считаю своим, но которое, может быть, нашлось бы и у кого-нибудь другого, потому что не существует ничего, что не было бы уже сказано раньше.
Верить всему может только тупица,
Все отрицать может только глупец.
Если эта присказка вам не нравится, то мне нетрудно, пока мы еще на испанской земле, позаимствовать у испанцев другую:
De las cosas mas seguras
La mas segura es dudar.
Это значит, милая Эдокси, что среди самых достоверных вещей наиболее достоверно сомнение.
- Сомнение, сомнение, - с грустью произнес Анастас, - вот удовольствие сомневаться! Итак, привидений не существует?
- О, ты слишком поспешен, - ответил я, - моя присказка учит, что они, может быть, и существуют. Я не имел счастья их видеть, но почему это невозможно для человека с более совершенной и более тонкой душевной организацией, чем моя?
- Для человека с более совершенной и более тонкой организацией! - воскликнул заместитель генерального прокурора. - Для идиота, для сумасшедшего!
- А почему бы и нет? - возразил я. - Кто укажет предел человеческому познанию? Где тот хитроумный Попилий, который сказал бы ему: "Ты не выйдешь из этого круга". Если привидения - выдумка, то, надо сознаться, нет истины столь же распространенной, как это заблуждение. История всех веков и народов свидетельствует об этом. А на чем вы строите познание того, что называется истиной, как не на показаниях истории, народов, веков? К тому же на этот счет у меня свое собственное мнение, которое вы найдете, быть может, нелепым, но от которого я не могу отказаться. Оно гласит, что человек не способен что-либо выдумать или, лучше сказать, что всякая выдумка есть не что иное, как внутреннее постижение реальных фактов. Чем занимается в наше время наука? Каждым новым открытием она подтверждает, она устанавливает подлинность, если можно так выразиться, какой-нибудь так называемой выдумки Геродота или Плиния. Легендарный жираф прогуливается в зоологическом саду, и я с нетерпением ожидаю, когда там появится единорог. Драконы, сказочные многоголовые змеи, испанские эндриаги и провансальские тараски больше не существуют, но Кювье отыскал их среди ископаемых. Теперь решительно всем известно, что гарпия - это огромная летучая мышь, и древние поэты описали ее с точностью, способной пробудить зависть самого Линнея. Что же касается привидений, о которых мы только что говорили и к которым я охотно вернусь…
Я и в самом деле собирался к ним возвратиться и подробно развить свои мысли, потому что на эту тему можно немало сказать, но обнаружил, что заместитель генерального прокурора заснул.
© перевод А. Бобовича
Новелла "Инес де лас Сьерас" (Париж, 1837) печатается по изд.: Нодье Ш. Новеллы. Л., 1936.
ТЕОФИЛЬ ГОТЬЕ
(1811–1872)
Ножка мумии
От нечего делать я зашел к одному из тех промышляющих всевозможными редкостями торговцев, которых на парижском арго, для остальных жителей Франции совершенно непонятном, называют торговцами "брикабраком".
Вам, конечно, случалось мимоходом, через стекло, видеть такую лавку - их великое множество, особенно теперь, когда стало модно покупать старинную мебель, и каждый биржевой маклер почитает своим долгом иметь комнату "в средневековом стиле".
В этих лавках, таинственных логовах, где ставни благоразумно пропускают лишь слабый свет, есть нечто общее со складом железного лома, мебельным магазином, лабораторией алхимика и мастерскою художника; но что там заведомо самая большая древность - это слой пыли; паутина там всегда настоящая, в отличие от иного гипюра, а "старинное" грушевое дерево моложе только вчера полученного из Америки красного дерева.
В магазине моего торговца брикабраком было сущее столпотворение; все века и все страны словно сговорились здесь встретиться; этрусская лампа из красной глины стояла на шкафу "буль" черного дерева, с рельефными панно в строгой оправе из тонких медных пластинок, а кушетка эпохи Людовика XV беззаботно подсовывала свои кривые ножки под громоздкий стол в стиле Людовика XIII, украшенный массивными спиралями из дуба и лиственным орнаментом, из которого выглядывали химеры.
В углу сверкала бликами литая грудь миланских доспехов дамасской стали; амуры и нимфы из бисквита, китайские болванчики, вазочки в виде рога изобилия из селадона и кракле, чашки саксонского фарфора и старого Севра заполнили все горки и угловые шкафы.
На зубчатых полках поставцов блестели огромные японские блюда с синим и красным узором и золотым ободком, а бок о бок с ними стояли эмали Бернара Палисси с рельефными изображениями ужей, лягушек и ящериц.
Из развороченных шкафов каскадами ниспадали куски штофа, шитого серебром, потоки полупарчи, усеянной искорками, которые зажег косой луч солнца; портреты людей всех былых времен улыбались под слоем пожелтевшего лака из своих более или менее обветшалых рам.
Владелец лавки осторожно шел за мною по извилистому проходу, проложенному между грудами мебели, придерживая рукой распахнутые полы моего сюртука, угрожавшие его вещам, бдительно и тревожно следя за моими локтями взглядом антиквара и ростовщика.
Странная внешность была у этого торговца: огромная, плешивая голова, гладкая, как колено, в жидковатом венчике из седых волос, подчеркивавшем ярко-розовый тон кожи, придавала ему обличье благодушного патриарха, с той, впрочем, поправкой, что у его маленьких желтых глазок был особый мигающий блеск, они светились в глазницах каким-то дрожащим светом, словно два золотых луидора на живом серебре. У него был круто изогнутый, точно клюв орла, нос с горбинкой, - характерный для восточного или еврейского склада лица. Его худые, немощные руки в прожилках, с выступающими узелками вен, натянутых, словно струны на грифе скрипки, когтистые, как лапки летучей мыши, соединенные с ее перепончатыми крыльями, время от времени начинали по-старчески дрожать, и на них тяжело было смотреть; но у этих судорожно подергивающихся рук оказывалась вдруг крепкая хватка; они становились крепче стальных клещей или клешней омара, когда поднимали какую-нибудь ценную вещь - ониксовую чашу, бокал венецианского стекла или блюдо из богемского хрусталя; этот старый чудак был до того похож на ученого раввина и чернокнижника, что лет триста назад его бы судили по наружности и сожгли.
- Неужто вы ничего сегодня у меня не купите, сударь? Вот малайский кинжал, клинок его изогнут, точно язык пламени; посмотрите, какие на нем бороздки, чтобы с них стекала кровь; поглядите на эти загнутые зубья, - они сделаны для того, чтобы выворачивать человеку внутренности, когда вытаскиваешь из раны кинжал; это оружие свирепое, добротное, оно будет как нельзя кстати в вашей коллекции оружия; вот двуручный меч Джакопо де ла Гера, до чего ж он хорош! А эта рапира со сквозной чашкой эфеса, посмотрите, что за дивная работа!
- Нет, у меня достаточно оружия и всего, что требуется для кровопускания; мне бы хотелось иметь статуэтку или что-нибудь такое, что могло бы служить как пресс-папье, я терпеть не могу всю эту бронзовую дребедень, которую продают в писчебумажных магазинах, - ее можно увидеть на любой конторке.
Старый гном, порывшись в своих древностях, выставил передо мной античные, или якобы античные, статуэтки, куски малахита, индийских или китайских божков - качающихся уродцев из нефрита, своеобразные воплощения Брамы или Вишну, которые изумительно подходили для уготованной им цели, не слишком божественной: придавливать газеты и письма, чтобы они не разлетались.
Я колебался, не зная, чему отдать предпочтение: фарфоровому ли дракону, усыпанному бородавками, с клыкастой, ощеренной пастью или маленькому мексиканскому фетишу, весьма отвратительному, изображавшему в натуральном виде самого бога Вицли-Пуцли, когда вдруг заметил прелестную ножку, которую сначала принял за фрагмент античной Венеры.
Она была того чудесного красновато-коричневого тона, который флорентийской бронзе придает теплоту и живость и несравненно привлекательней зеленоватого тона заурядных бронзовых статуй, словно покрытых ярью, так что, право же, подчас думаешь: уж не разлагаются ли они? Отблески света дрожали, переливаясь, на округлостях этой ножки, зацелованной до лоска двадцатью столетиями, потому что медь эта, бесспорно, была родом из Коринфа, была произведением искусства времен его расцвета, быть может, литьем Лисиппа!
- Вот эта нога мне подойдет, - сказал я торговцу, и он взглянул на меня с затаенной насмешкой, протягивая выбранную мною вещь, чтобы я мог лучше ее рассмотреть.
Меня изумила ее легкость; это была не металлическая нога, а настоящая человеческая ступня, набальзамированная нога мумии: на близком расстоянии можно было разглядеть клеточки кожи и почти неощутимый оттиск ткани, в которую запеленали мумию. Пальцы были тонкие, изящные, ногти - безукоризненной формы, чистые и прозрачные, как розовые агаты; большой палец был немного отставлен в сторону, как на античных статуях, грациозно отделяясь от остальных сомкнутых пальцев ступни, что придавало ей какую-то особую подвижность, гибкость птичьей лапки; подошва ноги с еле заметными тонкими линиями-штрихами свидетельствовала о том, что она никогда не прикасалась к голой земле, ступала лишь по тончайшим циновкам из нильского тростника и мягчайшим коврам из шкуры пантеры.
- Ха, ха! Вы хотите ножку принцессы Гермонтис, - сказал торговец, как-то странно похохатывая и вперив в меня свой совиный взор, - ха, ха, ха! Употребить вместо пресс-папье! Оригинальная мысль, мысль, достойная артиста! Сказал бы кто старому фараону, что ножка его любимой дочери будет служить в качестве пресс-папье, он бы очень удивился! А особенно, ежели бы услышал это тогда, когда по его приказанию в гранитной скале вырубали грот, чтобы поставить туда тройной гроб, весь расписанный и раззолоченный, сплошь покрытый иероглифами и красивыми картинками, изображающими суд над душами усопших, - проговорил вполголоса, словно обращаясь к самому себе, чудной антиквар.
- Сколько вы возьмете за этот кусок мумии?
- Да уж возьму подороже, ведь это великолепная вещь! Будь у меня к ней пара, - дешевле, чем за пятьсот франков, вы бы этого не получили: дочь фараона! Есть ли где большая редкость?
- Разумеется, вещь не совсем обычная, и все-таки сколько вы за нее хотите? Но я предупреждаю вас: я располагаю только пятью луидорами, это все мое богатство; я куплю все, что стоит пять луидоров, но ни на сантим больше. Можете обыскать карманы моих жилетов, все потайные ящики моего стола, вы не найдете и жалкого пятифранковика.
- Пять луидоров за ступню принцессы Гермонтис - это очень уж мало, право же, слишком мало, ступня-то подлинная, - сказал, качая головой и поглядывая на меня бегающими глазками, торговец. - Что ж, берите, я дам в придачу к ней и обертку, - добавил он и стал завертывать ножку мумии в лоскут ветхого дамаста. - Прекрасный дамаст, настоящий дамаст, индийский дамаст, ни разу не крашенный, материя прочная и мягкая, - бормотал он, поглаживая посекшуюся ткань и привычно выхваляя свой товар, хотя вещь была вовсе нестоящая, почему он и отдавал ее даром.
Он сунул золотые монеты в висевший у него на поясе кошель, напоминавший средневековую суму для подаяний, приговаривая:
- Превратить ножку принцессы Гермонтис в пресс-папье!
Затем уставил на меня мерцающие фосфорическим блеском глаза и сказал голосом, скрипучим, как мяуканье кошки, подавившейся костью:
- Старый фараон будет недоволен, этот добрый человек любил свою дочь!
- Вы говорите о нем так, словно вы его современник! Но как вы ни стары, вы едва ли ровесник египетских пирамид! - смеясь, ответил я ему уже с порога.
Я вернулся домой, очень довольный своей покупкой.
И, чтобы сразу же применить ее по назначению, я положил ножку божественной принцессы Гермонтис на пачку бумаг; чего только там не было: черновики стихов - неудобочитаемая мозаика помарок и вставок, начатые статьи, письма, забытые и отправленные "прямою почтой" в ящик собственного стола, - эту ошибку частенько случается делать людям рассеянным; на этом ворохе бумаг мое пресс-папье выглядело восхитительно, своеобразно и романтично.
Совершенно удовлетворенный этим украшением моего стола, я пошел погулять в горделивом сознании своего превосходства, как и надлежит человеку, имеющему то неописуемое преимущество перед всеми прохожими, которых он толкает локтями, что он владеет кусочком принцессы Гермонтис, дочери фараона.
Я высокомерно считал смешными всех, кто, в отличие от меня, не обладает таким доподлинно египетским пресс-папье, и полагал, что главная забота каждого здравомыслящего человека - обзавестись ножкой мумии для своего письменного стола.
К счастью, встреча с друзьями меня отвлекла, положив предел моим восторгам новоиспеченного собственника; я пошел с ними обедать, так как наедине с собою мне было бы трудно обедать.
Когда я вечером вернулся домой и в голове у меня еще бродил хмель, орган моего обоняния приятно пощекотало повеявшим откуда-то Восточным благовонием; от жары в комнате согрелись натр, горная смола и мирра, которыми промывали тело принцессы парасхиты, анатомировавшие трупы; это был приятный, хоть и пряный аромат, аромат, не выдохшийся за четыре тысячелетия.
Мечтою Египта была вечность; его благовония крепки, как гранит, и такие же долговечные.
Вскоре я пил, не отрываясь, из черной чаши сна; час или два все было погружено в туман, меня затопили темные волны забвенья и небытия.