На следующее утро я прибыл в город Р., откуда до деревни Сен-Мор всего несколько верст.
В этот день, желая хорошо выспаться ночью (с тем чтобы уже завтра на рассвете я мог пойти на охоту) и полагая, что послеобеденный отдых может нарушить мой крепкий ночной сон, я решил не засыпать, несмотря на усталость, а навестить кое-кого из своих давних товарищей по учебе.
Выполнив этот долг вежливости и возвратившись часов в пять в "Золотое солнце", где я остановился, я приказал седлать коня и вскоре уже видел деревню, освещенную лучами заката.
По дороге я старался восстановить в памяти образ священника, у которого хотел погостить несколько дней. Годы, прошедшие со дня нашей последней встречи, путешествия, события, приключившиеся за это время, и привычки одинокой жизни, должно быть, изменили его характер и внешность. Наверное, он уже начал седеть. Но я знал, что беседы ученого аббата имеют благотворную силу, и предвкушал удовольствие вечеров, проведенных с ним.
- Аббат Мокомб, - твердил я вполголоса, - замечательная идея.
Расспрашивая о его доме стариков, пасших стада вдоль придорожных канав, я убедился, что кюре - как истинный проповедник Бога милующего - снискал глубокое уважение своих прихожан, и когда мне показали путь к его дому, расположенному поодаль от скопления бедных домишек и хижин деревни Сен-Мор, я направился в ту сторону.
Наконец, я прибыл на место.
Деревенский вид этого дома - его зеленые ставни, три ступеньки из песчаника, заросли плюща, клематисов и чайных роз, вьющихся, сплетаясь, по стенам до самой крыши, над которой из трубы с флюгером вился дымок, - все навевало мысли об уединении, здоровье, глубоком покое. Сквозь решетчатую изгородь сада, примыкавшего к дому, проглядывали тронутые осенней ржавчиной листья деревьев. В стеклах двух окон верхнего этажа играло заходящее солнце, в простенке была ниша с образом святого. Я молча спешился, привязал лошадь и взялся за дверной молоток, оглядываясь на пройденный путь, расстилавшийся до горизонта.
Так ярко пылал закат над дальними дубравами и вековыми соснами, где последние птицы кружили в вечернем небе, солнце так величественно отражалось в водах пруда, окаймленного тростником, в этой безлюдной местности с ее мирными пейзажами, в час, когда все погружается в тишину, природа была так хороша, что я замер, не опуская поднятый молоток, замер, онемев.
"О ты, странник, не нашедший желанного приюта, - думал я, - ты, тщетно надеявшийся после долгих блужданий в ночной тьме увидеть в лучах рассвета пальмовые рощи и серебристые ручьи Земли Обетованной; ты, такой радостный в начале пути и загрустивший в конце его; ты, чье сердце утомлено скитаниями среди порочных собратьев - взгляни! Здесь ты можешь отдохнуть и помечтать! Здесь еще до наступления смертного часа становятся явью загробные сны. Если ты жаждешь смерти, приди сюда: глядя на небо, ты забудешь землю".
Я был в том состоянии усталости, когда напряженные нервы отзываются на малейшее возбуждение. Лист упал около меня, я вздрогнул от его легкого шороха. Волшебный облик этого края очаровал меня. Одиноко присел я у двери.
Но скоро вечерняя прохлада вернула меня к действительности. Я быстро встал и снова взялся за молоток, обернувшись к уютному дому.
Но едва лишь я окинул его рассеянным взором, как невольно отпрянул, спрашивая себя, не стал ли я жертвой галлюцинации.
Тот ли это дом, который я только что разглядывал? Какую дряхлость выдавали теперь трещины, избороздившие стены, покрытые увядшими листьями! Сейчас это здание имело необычный вид: стекла, озаренные багровым вечерним солнцем, вспыхнули ярким огнем; три ступени гостеприимного крыльца приглашали войти, но внимательно вглядевшись в их плиты, я заметил, что они были недавно обтесаны, на них еще оставались следы от выбитых букв, и понял, что они взяты с соседнего кладбища, черные кресты которого я только что увидел неподалеку, всего лишь в сотне шагов отсюда.
И дом показался мне настолько изменившимся, что меня охватил невольный озноб, и отзвуки глухого удара молотка, выроненного мной в смятении, раздались внутри этого жилища, как эхо погребального звона.
Эти видения, имея скорее психическую, чем физическую природу, быстро исчезают. Я не сомневался, что они были следствием помрачнения рассудка, о котором уже говорил. Спеша увидеть лица людей и позабыть этот мираж, я повернул ручку двери и вошел в дом, не задерживаясь долее.
Дверь, приводимая в движение тяжестью гири, сама закрылась за мной.
Я очутился в длинном коридоре, в конце его была лестница, по которой спускалась, держа в руке свечу, престарелая служанка кюре, добродушная Нанон.
- Господин Ксавье! - радостно воскликнула она, узнавая меня.
- Здравствуй, моя добрая Нанон! - отвечал я, поспешно отдав ей чемодан и ружье.
(Плащ я забыл в моей комнате в "Золотом солнце".)
Я поднялся по лестнице и минуту спустя крепко обнял моего старого друга.
После бурной радости первых расспросов нахлынула грусть о прошедших временах, взволнованные встречей, мы с аббатом замолкли, не в силах говорить. Нанон принесла лампу и позвала нас ужинать.
- Мой дорогой Мокомб, - сказал я, взяв его под руку и спускаясь рядом с ним по лестнице, - одна из вечных ценностей - это дружба, основанная на духовной близости, такая дружба связывает нас с вами.
- Христианские души объединяет божественное родство, - согласился он. - Есть в мире верования, основанные не на разуме, исповедующие их готовы отдать свою кровь, свое счастье, нарушить свой долг. Это фанатики! - заключил он, усмехнувшись. - Мы же должны выбрать самое здравое вероучение, раз мы свободны и вера наша заключена в нас самих.
- По-моему, - заметил я, - даже тот факт, что два плюс два равно четырем, уже таит в себе загадку для нас.
Мы прошли в столовую. Во время ужина аббат, мягко упрекнув меня за то, что я так надолго позабыл его, рассказывал мне о деревенском житье. Он говорил об этом крае, припомнил два-три анекдота о владельцах здешних поместий, рассказал о собственных охотничьих подвигах и рыбацких удачах, словом, был очаровательно любезен и оживлен.
Проворная Нанон услужливо хлопотала вокруг нас, и крылья ее огромного чепца трепетали.
Когда за кофе я скрутил себе сигарету, Мокомб, в прошлом драгунский офицер, последовал моему примеру; наслаждаясь первыми затяжками, мы умолкли, и я внимательнее взглянул на моего хозяина.
Аббату было лет сорок пять, он был высок ростом. Длинные седеющие волосы вьющимися прядями обрамляли его худое мужественное лицо. Глаза сияли верой и разумом. Черты лица были правильны и суровы, стройное тело не согнулось под бременем прожитых лет: он с достоинством носил свою сутану. Приятным грудным голосом произносил он слова, исполненные мудрости и смирения. Мне стало ясно, что здоровье у него крепкое: время почти не коснулось его.
Он пригласил меня в свою маленькую гостиную, служившую ему и библиотекой.
Дорожное недосыпание вызывает озноб: вечерний холод - предвестник зимы - пронизывал меня до костей. Вот почему я почувствовал себя намного уютнее, когда жар сухих виноградных лоз, пылавших между двумя-тремя поленьями, согрел мне колени.
Мы уселись поудобнее в темных кожаных креслах, поставив ноги на каминную решетку, и как-то сама собой беседа зашла о Боге.
Усталый, я только слушал, не говоря ни слова в ответ.
- В заключение добавлю, - сказал Мокомб, вставая, - мы живем для того, чтобы доказать - нашими делами, нашими помыслами, нашими речами и нашей борьбой с Природой - доказать, что мы стоим той жертвы…
И он закончил, цитируя Жозефа де Местра:
- Между Человеком и Богом стоит только Гордыня.
- И тем не менее, - сказал я ему, - мы, балованные дети этой Природы, удостоены чести жить в век света.
- Предпочтем лучше Вечный свет, - ответил он, улыбаясь.
Со свечами в руках мы поднялись по лестнице.
Длинный коридор, проходивший над коридором нижнего этажа, отделял комнату, предназначенную для меня, от комнаты моего хозяина. Он непременно сам хотел помочь мне расположиться. Мы вошли ко мне, аббат удостоверился, что я ни в чем не нуждаюсь, и когда, стоя рядом, мы, прощаясь, пожали друг другу руки, я увидел в отблеске свечи его лицо. Тут я содрогнулся!
Не мертвец ли стоял здесь, у кровати? Неужели этим лицом я любовался за ужином?! Если я и узнавал его смутно, мне все же казалось, что сейчас я его вижу впервые. У меня мелькнула мысль, что внезапное изменение облика аббата похоже на недавно испугавшее меня странное превращение его дома, это все объясняло.
Я смотрел на это строгое мертвенно-бледное лицо с опущенными веками. Забыл ли он о моем присутствии? Молился ли он? Что нашло на него? Торжественная тайна так внезапно окутала его фигуру, что я зажмурился. Когда через секунду я снова открыл глаза, мой добрый аббат был все еще здесь, но теперь я его узнавал. Слава Богу! Его дружеская улыбка рассеяла мою тревогу. Наваждение промелькнуло быстро, я не успел вымолвить ни слова. Это снова был мираж - что-то вроде галлюцинации.
Мокомб пожелал мне спокойной ночи и покинул меня.
Оставшись один, я подумал: "Глубокий сон - вот что мне нужно".
И тотчас мне пришла мысль о Смерти; я обратился душой к Богу и лег в постель.
Крайняя усталость имеет одну особенность - сон не приходит сразу. Каждый охотник это испытал, все это знают.
Мне надо было поскорее крепко заснуть. Я решил хорошенько выспаться этой ночью. Но через десять минут я заметил, что мое нервное возбуждение никак не проходило. Я слышал тиканье часов, потрескивание дерева и стен. Без сомненья, это были часы покойников. Всякий еле уловимый ночной звук отзывался во всем моем существе ударом тока.
В саду черные ветви шелестели на ветру. Поминутно стебли плюща ударяли в окно. Мой слух так обострился, как это бывает у людей, умирающих от голода.
"Это потому, - думал я, - что я выпил две чашки кофе".
И, облокотившись на подушку, я стал безотрывно вглядываться в пламя свечи, горевшей на столе около меня. Я не мигая смотрел на нее сквозь ресницы с тем напряженным вниманием, которое придает взгляду полное отрешение от всех мыслей.
Маленькая кропильница из расписного фарфора с самшитовой ручкой висела у моего изголовья. Я смочил себе веки святой водой, чтобы освежить их, потом задул свечу и прикрыл глаза. Меня клонило ко сну, лихорадка утихала.
Я засыпал.
Вдруг меня разбудили три настойчивых резких удара в дверь.
- Что это? - спросил я, встрепенувшись.
Тут я понял, что давно уже спал. Я не помнил, где нахожусь, и был уверен, что я в Париже. Иногда глубокий сон бывает причиной такой краткой потери памяти. Я сладко потягивался, сразу забыв, что меня разбудили, не сознавая, что творится вокруг.
"Кажется, стучали в дверь? Кто это может быть?" - внезапно мелькнуло у меня в голове.
При этом вопросе я смутно и неясно начал понимать, что я не в Париже, а в Бретани, в доме священника, в гостях у аббата Мокомба.
Я быстро выбежал на середину комнаты.
Первое, что я увидел, как только ступил босыми ногами на холодный пол, был яркий свет. Полная луна сияла над церковью напротив окна, сквозь белые шторы ее безжизненный бледный луч косо ложился на паркет.
Время было около полуночи.
Самые бредовые мысли приходили мне в голову. Что случилось? Это была необыкновенная ночь.
Когда я подошел к двери, пятно света, блеснувшего из отверстия замка, пробежало по моей руке.
За дверью кто-то был, действительно кто-то стучал.
Однако в двух шагах от двери я остановился.
Мне показался странным красноватый блик на моем рукаве. Этот холодный кровавый огонек не освещал. И почему под дверью не было видно полосы света из коридора? Признаться, блестевшая в темноте замочная скважина напоминала мне фосфорический глаз совы!
В эту минуту ночной ветер донес снаружи звон - церковные часы пробили полночь.
- Кто там? - спросил я тихо.
Свечение исчезло, я только сделал шаг вперед… Как дверь распахнулась - широко, медленно, тихо…
Передо мной в коридоре возник черный силуэт священника, на голове у него была треугольная шляпа. Луна освещала всю его фигуру, кроме лица: я видел только блеск его глаз, смотревших на меня пристально и значительно.
Дыхание иного мира окутывало этого гостя, при виде его сердце мое сжалось. Я оцепенел от испуга и молча разглядывал зловещего посетителя.
Вдруг священник медленно простер ко мне руку. Он хотел вручить мне что-то тяжелое и бесформенное. Это был плащ. Широкий черный дорожный плащ. Он протягивал мне его, как бы даря!..
Я закрыл глаза, чтобы не видеть этого. О! Я не хотел этого видеть! Но ночная птица пролетела между нами с резким криком, и взмах ее крыльев, коснувшись моих век, заставил меня снова открыть их. Я слышал, как она порхает по комнате.
Тогда, захрипев от ужаса - закричать у меня не было сил, я судорожно вытянутыми руками захлопнул дверь и быстро повернул ключ; я чувствовал, как волосы шевелятся у меня на голове, и не мог двинуться с места.
Поразительно, но мне казалось, что все произошло совсем бесшумно.
Я больше не мог этого вынести… и проснулся. Я сидел в постели, вытянув руки перед собой; тело мое было холодно, как лед, лоб покрывала испарина, сердце сильно и глухо стучало в груди.
"Ах! - подумал я. - Какой жуткий сон!"
Однако непреодолимая тревога не покидала меня. Не сразу я осмелился протянуть руку за спичками: я боялся ощутить в темноте пожатие холодной руки.
Когда я нашарил спички, звук коробка, задевшего о железный подсвечник, заставил меня вздрогнуть. Я снова зажег свечу.
Сразу я почувствовал облегчение; свет, этот дивный поток лучей, рассеивает мрак и стирает из памяти кошмары.
Я решил выпить стакан холодной воды, чтобы совсем прийти в себя, и встал с постели.
Проходя мимо окна, я заметил, что луна была точь-в-точь такая, как в моем сне, а ведь я накануне не видел ее; подойдя к двери со свечой в руке и осмотрев замок, я убедился, что ключ повернут на один оборот, хотя я не запирал дверь на ночь.
Сделав эти открытия, я огляделся вокруг. Все это начинало казаться мне очень странным. Я снова лег и, откинувшись на подушки, стал размышлять и доказывать себе, что, очевидно, у меня был приступ сомнамбулизма, но верил в это все меньше и меньше. Усталость накрыла меня, как волна, убаюкала мои мрачные мысли, и я неожиданно быстро заснул, несмотря на мою тревогу.
Когда я проснулся, солнце весело озаряло комнату.
Утро было безоблачным. На моих часах, висевших у изголовья, было десять. Что же может ободрить нас лучше, чем свет дня, чем сияющее солнце? Особенно, когда за порогом нас встречает край, где свежий благоуханный ветер веет среди деревьев, зарослей колючего кустарника, крутых склонов, поросших цветами и влажных от утренней росы.
Я поспешно оделся, забыв о мрачном происшествии этой ночи.
Прохладная вода вернула мне бодрость, я спустился вниз.
Аббат Мокомб был в столовой, он сидел перед столом, уже накрытым скатертью, и читал газету, поджидая меня.
Мы поздоровались.
- Хорошо ли вы спали ночью, мой дорогой Ксавье? - спросил он меня.
- Отлично, - отвечал я рассеянно (по привычке и совершенно не обращая внимания на то, что говорю).
Я чувствовал, что у меня разыгрался аппетит. Нанон принесла нам завтрак.
Наш разговор за едой был одновременно задушевным и веселым: только человек, который ведет святую жизнь, знает, что такое радость, и умеет сообщить ее ближнему.
Вдруг я вспомнил мой сон.
- Ах! - вскричал я. - Мой дорогой аббат, этой ночью я видел необыкновенный сон, и такой странный - не могу вам передать! Как бы сказать… захватывающий? удивительный? страшный? Судите сами! Вот послушайте!
И, не переставая чистить яблоко, я начал ему описывать во всех деталях страшное сновидение, от которого я просыпался ночью.
В ту минуту, когда речь дошла до жеста священника, предлагавшего мне плащ, еще до того, как я успел заговорить об этом, дверь столовой раскрылась. Нанон вошла в комнату в позолоте солнечного луча и с бесцеремонностью, свойственной прислуге кюре, перебив меня на самом интересном месте, протянула мне сложенный лист.
- Вот письмо с пометкой "очень срочно", его только что принесли для господина.
- Письмо! Так скоро! - воскликнул я, прерывая мою историю. - Это от отца. Что случилось? Дорогой аббат, вы, конечно, позволите мне сразу его прочесть?
- Разумеется! - сказал аббат Мокомб, теряя нить моего рассказа и невольно разделяя мой интерес к письму. - Разумеется!
Я распечатал его.
Так неожиданное вторжение Нанон помешало закончить мой рассказ.
- Милый хозяин, мне очень жаль, но я вынужден сегодня же вас покинуть, - сказал я.
- Почему? - спросил аббат, опуская чашку.
- Отец пишет, что мне надо срочно вернуться из-за одного дела, из-за очень важного судебного процесса. Я думал, что он состоится не раньше декабря, но отец сообщает, что дело будет заслушано через две недели, и поскольку лишь я могу подготовить документы, которые помогут нам выиграть эту тяжбу, я должен уехать!.. Ах, какая досада!
- В самом деле, это обидно! - сказал аббат. - Как это обидно! По крайней мере, обещайте мне, что когда вы закончите свои дела… Великое дело - спасение души: я надеялся по мере сил способствовать вашему - и вот вы уезжаете! Я было подумал, что сам Господь направил вас ко мне…
- Мой дорогой аббат, - воскликнул я, - свое ружье я оставляю у вас. Недельки через три я вернусь и уж на этот раз погощу у вас подольше, если вам будет угодно.
- Что ж, отправляйтесь с миром! - сказал аббат.
- Дело в том, что речь идет почти обо всем моем добре, - сказал я тихо.
- Добро - это Бог! - просто ответил Мокомб.
- А чем же я буду жить завтра, если?..
- Завтра нас не будет, - отвечал он.
Вскоре мы встали из-за стола, немного примирившись с таким поворотом событий благодаря моему твердому обещанию вернуться.
Мы вышли пройтись по саду, осмотреть окрестности дома священника.
Весь день аббат охотно знакомил меня с нехитрыми сельскими достопримечательностями. Потом он был занят церковной службой, а я в одиночестве бродил по округе, с наслаждением вдыхая свежий бодрящий воздух. По возвращении Мокомб немного рассказал мне о своем путешествии в Палестину; так мы провели время до заката дня.
Настал вечер. После скромного ужина я сказал аббату:
- Друг мой, поезд отходит ровно в девять. Отсюда до Р. добрых полтора часа пути. Полчаса мне нужно на то, чтобы отвести на постоялый двор лошадь и рассчитаться; итого два часа. Сейчас семь - я вас покидаю.
- Я провожу вас немного, - сказал священник, - эта прогулка будет мне полезна.