- Это, дорогой собрат, - семейная реликвия, и я горжусь тем, что она принадлежит мне. Мой прадед по материнской линии был другом знаменитого человека, который изображен здесь еще совсем ребенком. От прадеда мне и досталась эта миниатюра.
Я попросил доктора сообщить имя знаменитого друга его предка. Тогда он снял с гвоздя миниатюру и протянул ее мне.
- Взгляните на дату внизу… - сказал он. - Лион, 1787. Она вам ничего не говорит?.. Нет?.. Ну так вот, этот двенадцатилетний мальчик - великий Ампер.
В это мгновение мне, наконец, с непреложной ясностью открылось, какого гениального ребенка сразила смерть год тому назад на ферме в Али.
© Перевод Я. Лесюка
Адриенна Бюке
Доктору Жоржу Дюма
Когда мы кончали обедать в кабачке, Лабуле сказал:
- Я признаю, что все эти факты, имеющие отношение к еще плохо изученному состоянию организма: ясновидение, внушение на расстоянии, сбывающиеся предчувствия, - в большинстве случаев не проверены с достаточной точностью, удовлетворяющей требованиям научной критики. Почти все они основываются на свидетельствах, которые, даже в том случае, если они искренни, оставляют место для сомнений относительно природы явления. Я согласен с тобой в том, что эти факты еще мало изучены. Но то, что они могут иметь место, не представляет для меня сомнения с тех пор, как я сам констатировал один из них. Благодаря счастливейшей случайности мне удалось объединить все элементы наблюдения. Ты можешь верить мне, я действовал методически и старался исключить всякую возможность ошибки.
Отчеканивая эту фразу, молодой доктор Лабуле обеими руками бил себя по впалой груди, на которой у него было спрятано множество брошюр, и наклонял ко мне через стол свой вызывающе лысый череп.
- Да, дорогой мой, благодаря исключительной удаче одно из этих явлений, по классификации Майерса и Подмора обозначенное как "призраки живых", развернулось во всех своих фазах перед глазами человека науки. Я все констатировал, все записал.
- Я слушаю.
- Эти факты, - продолжал Лабуле, - имели место в девяносто первом году, летом. Мой приятель Поль Бюке, о котором я тебе часто говорил, жил тогда с женой в маленькой квартирке на улице Гренель, против фонтана. Ты не был знаком с Бюке?
- Я видел его два или три раза. Толстяк, заросший бородой до самых глаз. Жена его - темноволосая, бледная, с крупными чертами лица и продолговатыми серыми глазами.
- Вот-вот: желчный и нервный темперамент, хотя довольно уравновешенный. Но у женщины, живущей в Париже, нервы берут верх, и… тут уж ничего не поделаешь!.. Ты видел Адриенну?
- Раз как-то я встретил ее вечером на улице Мира: она стояла со своим мужем у витрины ювелирного магазина, горящими глазами глядя на сапфиры. Красивая женщина и чертовски элегантна для жены бедняка, мелкого служащего в химическом предприятии. Бюке ведь не везло в делах!
- Бюке уже пять лет как работал в фирме Жакоб, торгующей на бульваре Маджента фотографическими аппаратами и химикалиями. Он рассчитывал со дня на день стать компаньоном в этой фирме. Денег он не загребал, но положение у него было приличное. У него были надежды на будущее. Человек терпеливый, простодушный, работящий, он имел все данные, чтобы в конце концов добиться успеха. Пока что жена не была для него обременительна. Настоящая парижанка, она умела обернуться и выгодно купить по случаю белье, платья, кружева, драгоценности. Она удивляла мужа своим умением чудесно одеваться, почти даром, и Полю было приятно, что у нее всегда такие красивые платья и нарядное белье. Но все это не представляет для нас интереса.
- Это меня очень интересует, дорогой Лабуле.
- Во всяком случае, эта болтовня уводит нас от цели. Поль Бюке, как ты знаешь, - мой школьный товарищ. Мы познакомились в предпоследнем классе лицея Людовика Великого и все время поддерживали дружеские отношения; в двадцать шесть лет, и еще не имея солидного положения, он женился на Адриенне по любви, причем у нее, как говорится, не было ничего, кроме рубашки. После его женитьбы наша дружба не прекратилась. Адриенна, кажется, относилась ко мне с симпатией, и я часто обедал у молодоженов. Как ты знаешь, я лечу актера Лароша; у меня много знакомых артистов, и они иногда дают мне билеты. Адриенна и ее муж очень любили театр. Когда у меня бывала ложа на вечернее представление, я шел к ним обедать, а затем мы вместе отправлялись во Французскую Комедию. Я знал, что в обеденный час всегда застану Бюке, приходившего со своей фабрики аккуратно в половине седьмого, его жену и Жеро, их приятеля.
- Жеро? - спросил я. - Марселя Жеро, который служил в банке и носил такие красивые галстуки?
- Он самый, он всегда бывал у них в доме. Так как он был старый холостяк и приятный гость, он обедал у них каждый день. Он приносил омаров, паштеты и разные лакомства. Он был мил, любезен и молчалив. Бюке не мог обходиться без него, и мы брали его с собой в театр.
- Сколько ему было лет?
- Жеро? Не знаю. Между тридцатью и сорока… И вот однажды Ларош дал мне купон в ложу, и я, как обычно, зашел на улицу Гренель к своим друзьям Бюке. Я немного запоздал, и, когда пришел, стол был уже накрыт. Поль сильно проголодался, но Адриенна не решалась приняться за обед, пока не придет Жеро.
- Друзья мои! - воскликнул я. - У меня есть ложа второго яруса во Французскую Комедию! Дают "Денизу"!
- Ну, - сказал Бюке, - давайте скорее обедать и постараемся не пропустить первое действие.
Служанка подала обед. Адриенна казалась озабоченной, и было видно, что она еле сдерживает отвращение при каждой ложке супа. Бюке с шумом глотал вермишель, подбирая ее языком, когда она повисала у него на усах.
- Удивительный народ эти женщины! - вскричал он. - Представьте себе, Лабуле, Адриенна беспокоится из-за того, что Жеро не пришел сегодня обедать. Она бог знает что себе вообразила. Скажи ей, что это нелепо. Жеро могло что-нибудь помешать. У него свои дела. Он холостяк; он никому не обязан давать отчет в том, что делает. Меня, напротив, удивляет, что он проводит с нами почти все вечера. Это очень мило с его стороны. Будет только справедливо, если мы предоставим ему немного свободы. Я держусь правила: не беспокоиться о том, чем заняты мои друзья. Но женщины созданы иначе.
Госпожа Бюке ответила изменившимся голосом:
- Я беспокоюсь, я боюсь, не случилось ли что-нибудь с господином Жеро.
Между тем Бюке торопил с обедом.
- Софи, - кричал он служанке, - подавайте мясо, салат! Софи, подайте сыр, кофе!
Я заметил, что госпожа Бюке ничего не ела.
- Ну, - сказал ей муж, - иди одеваться. Иди же, а то мы из-за тебя пропустим первое действие. Пьеса Дюма это не то, что оперетки, из которых достаточно ухватить одну-две арии. Это ряд логически вытекающих друг из друга событий, в котором ничего нельзя пропустить. Иди же, милочка. А мне нужно только надеть сюртук.
Она встала и медленно, словно машинально, прошла в свою комнату.
Мы с ее мужем пили кофе, покуривая сигареты.
- Все-таки жаль, - сказал Поль, - что этот славный Жеро не пришел сегодня. Он бы с удовольствием посмотрел "Денизу". Но Адриенна-то! Видел, как она волнуется из-за его отсутствия? Сколько я ни объяснял ей, что у этого чудесного малого могут быть дела, о которых он нам не говорит, - почем я знаю, может быть, любовные дела, - она никак этого не может понять. Дай мне сигарету.
В то мгновение, когда я протянул ему портсигар, из соседней комнаты раздался протяжный крик ужаса, а вслед за ним шум от падения чего-то тяжелого и мягкого.
- Адриенна! - вскричал Бюке.
И бросился в спальню. Я за ним. Мы увидели, что Адриенна лежит на полу, смертельно бледная, с закатившимися глазами. Не было заметно никаких симптомов эпилепсии или чего-либо подобного. Пены на губах не было. Конечности лежали свободно, без судорожного напряжения. Пульс был неровный и короткий. Я помог мужу Адриенны усадить ее в кресло. Почти сразу же кровообращение восстановилось, и лицо, обычно матово-белое, порозовело.
- Вон там, - сказала она, показывая на зеркальный шкаф, - там я увидела его. Когда я застегивала корсаж, я увидела его в зеркале. Я обернулась, думая, что он стоит за мной. Но никого не было, тогда я поняла и упала.
Тем временем я смотрел, не ушиблась ли она как-нибудь при падении, но ничего не мог обнаружить. Бюке дал ей выпить мелиссовой воды с сахаром.
- Ну как, милая? - говорил он. - Тебе лучше? Что же ты там видела? Что ты говоришь?
Она опять побледнела.
- О, я увидела Марселя!
- Она видела Жеро! Странно! - воскликнул Бюке.
- Да, я видела его, - продолжала она серьезно. - Он смотрел на меня, не говоря ни слова, вот так.
И она сделала дико-растерянное лицо. Бюке вопросительно взглянул на меня.
- Не беспокойтесь, - ответил я, - это расстройство не серьезное; быть может, оно связано с состоянием желудка. Мы исследуем это в другое время. Сейчас не стоит этим заниматься. В больнице Шарите я знал одну желудочную больную, которая видела кошек под всеми столами и стульями.
Через несколько минут, когда госпожа Бюке совсем оправилась, ее муж вынул часы и сказал:
- Если вы думаете, Лабуле, что театр ей не повредит, то пора ехать. Я пошлю Софи за экипажем.
Адриенна быстро надела шляпу:
- Поль! Поль! Доктор! Знаете что: заедем по дороге к Жеро. Я волнуюсь, не могу сказать, до чего волнуюсь.
- Ты с ума сошла! - вскричал Бюке. - Что может, по-твоему, случиться с Жеро? Вчера мы его видели, он был совершенно здоров.
Она бросила на меня умоляющий взгляд, горящий блеск которого проник мне в сердце.
- Лабуле, друг мой, заедемте к господину Жеро, сейчас же! Хорошо?
Я обещал ей. Она так просила меня! Поль ворчал, ему хотелось посмотреть первое действие! Я сказал ему:
- Заедем все же к Жеро, это небольшой крюк.
Экипаж ждал нас. Я крикнул кучеру:
- Луврская улица, пять! И поезжайте быстрей.
Жеро жил в доме № 5 по Луврской улице, недалеко от банка, в маленькой квартирке из трех комнат, битком набитых галстуками. Галстуки были роскошью этого славного малого. Едва экипаж остановился у его дома, как Бюке выскочил из него и, просунув голову в привратницкую, спросил:
- Как поживает господин Жеро?
Привратница ответила:
- Господин Жеро вернулся в пять часов, взял письма и больше не выходил. Если хотите зайти к нему, так это по главной лестнице, пятый этаж, направо.
Но Бюке уже кричал у дверцы экипажа:
- Жеро дома! Теперь ты видишь, милочка, что нелепо было беспокоиться. Кучер, во Французскую Комедию!
Тогда Адриенна стремительно высунулась из кареты:
- Поль, заклинаю тебя, поднимись к нему. Посмотри, что с ним, это необходимо.
- Подниматься на пятый этаж! - воскликнул он, пожимая плечами. - Адриенна, из-за тебя мы опоздаем в театр. Ну уж, когда женщина вобьет себе что-нибудь в голову…
Я остался один в экипаже с госпожой Бюке, глаза которой, устремленные на подъезд дома, горели в темноте. Наконец Поль вернулся.
- Честное слово, - сказал он, - я звонил три раза. Он не открыл. В конце концов, милая, у него, конечно, есть причины не желать, чтобы его беспокоили. У него, может быть, сидит женщина. Что тут удивительного?
Взгляд Адриенны принял такое трагическое выражение, что я сам почувствовал тревогу. А кроме того, когда я подумал хорошенько, мне показалось несколько странным, что Жеро, никогда не обедавший дома, сидел у себя с пяти часов вечера до половины восьмого.
- Подождите меня здесь, - сказал я супругам Бюке, - я поговорю с привратницей.
Эта женщина тоже удивлялась, почему Жеро не вышел пообедать, как обычно. Она убирала его квартиру в пятом этаже, поэтому у нее был ключ. Она сняла его с доски и предложила подняться вместе со мной. Когда мы оба дошли до площадки пятого этажа, она открыла дверь и позвала три или четыре раза из передней:
- Господин Жеро! Господин Жеро!
Никакого ответа, и полная темнота. У нас не было спичек.
- На ночном столике должен быть коробок спичек, - сказала привратница. Она дрожала, не в силах ступить ни шагу.
Я начал ощупью искать на столе и почувствовал, что пальцы мои попали во что-то липкое. "Я узнаю это, - подумал я, - это кровь".
Когда мы, наконец, зажгли свечу, то увидели, что Жеро лежит на кровати с раздробленной головой. Рука его свисала до самого ковра, куда упал револьвер. На столике лежало незапечатанное письмо, запачканное кровью. Оно было написано его рукой, адресовано господину и госпоже Бюке и начиналось так: "Дорогие друзья, вы были радостью и очарованием моей жизни". Он сообщал им затем о своем решении умереть, в сущности, не открывая причин.
Но он давал им понять, что ему пришлось покончить с собой в связи с денежными затруднениями. Я определил, что со времени его смерти прошло около часа, значит, он застрелился как раз в тот момент, когда госпожа Бюке увидела его в зеркале.
Не правда ли, мой милый, как я тебе и говорил, это твердо установленный случай ясновидения, или, если выразиться точнее, пример того странного психического синхронизма, который наука изучает сейчас с большим старанием, но без особенного успеха.
- Может быть, тут что-то совсем другое, - ответил я. - Ты совершенно уверен, что между Марселем Жеро и госпожой Бюке ничего не было?
- Гм… я никогда ничего не замечал. А потом, какое это могло иметь значение?..
© Перевод А. Тетеревниковой
Гемма
Я пришел к нему в полдень, как он и просил меня. Во время завтрака в длинной, как церковный неф, столовой, где он разместил целое сокровище - собрание старинных ювелирных изделий, мне показалось, что он не то чтобы грустен, но словно задумчив. В беседе то и дело проявлялось живое изящество его ума. Иной раз какое-нибудь слово говорило о его тонком художественном вкусе или свидетельствовало об увлечении спортом, ничуть не остывшем после ужасного падения с лошади, когда он проломил себе голову. Но мысли его внезапно прерывались, как бы разбиваясь одна за другой о какую-нибудь преграду.
Из всего этого разговора, довольно утомительного и бессвязного, у меня осталось в памяти только то, что он послал пару белых павлинов в свой замок Рарэ и что без всякой к тому причины, вот уже три недели, забросил своих друзей, даже самых близких - г-на и г-жу X. Однако ж вряд ли он позвал меня к себе для подобных признаний. За кофе я спросил его об этом. Он посмотрел на меня несколько удивленно.
- Я собирался тебе что-то сказать?
- Ну да, черт возьми! Ты написал мне: "Приходи завтракать, хотел бы с тобой поговорить".
Так как он молчал, я вытащил из кармана письмо и показал ему. Адрес был написан его стремительным, красивым, но несколько изломанным почерком. На конверте сохранилась лиловая сургучная печать.
Он потер себе лоб.
- Вспоминаю… Будь так добр, сходи к Фералю. Он тебе покажет набросок Ромнея: молодую женщину с золотыми волосами, - их отсвет золотит ей лоб и щеки. Глаза темно-синие, так что и белок весь в синих отсветах… Теплая свежесть кожи… Изумительно! Но руки какие-то распухшие. В общем, посмотри и постарайся узнать…
Он замолк. Потом, держась за ручку двери, сказал:
- Подожди меня. Я только надену визитку. Выйдем вместе.
Оставшись один в столовой, я подошел к окну и внимательней, чем прежде, посмотрел на лиловую сургучную печать. Это был отпечаток античной геммы - сатир приподымает покрывало нимфы, уснувшей под лавром, у подножия полуколонны. Излюбленная тема художников и граверов Рима периода расцвета. Вариант мне показался великолепным. Безупречная верность стиля, исключительное чувство формы и композиции придавали изображению величиной в ноготь впечатляющую силу большой и широко задуманной картины. Я стоял как зачарованный, когда мой друг приоткрыл дверь.
- Ну что же! Идем!
Он был в шляпе и, видимо, спешил.
Я сказал, что восхищен его печатью.
- Но я раньше не видел ее у тебя.
Он ответил, что она у него недавно, месяца полтора. Настоящая находка. Он снял с пальца кольцо, куда был вставлен этот камень, и протянул мне.
Известно, что геммы такого дивного классического стиля большей частью - сердолики. Увидев же темно-лиловый матовый камень, я был несколько удивлен.
- Гм! Аметист! - пробормотал я.
- Да, печальный камень, не так ли, и сулящий несчастье. Ты думаешь, это подлинная древность?
Он велел принести лупу. Увеличительное стекло показало изумительно тонкую работу. Это несомненно был шедевр греческой глиптики первых времен Империи. Я не видел лучшего образца даже в Неаполитанском музее, а ведь там собрано столько камней. Благодаря лупе можно было различить на полуколонне эмблему, обычно встречающуюся на изображениях сцен вакхического цикла. Я обратил на это его внимание.
Он повел плечами и улыбнулся. Камень просвечивал в кольце. Я принялся рассматривать оборотную сторону и крайне удивился, заметив знаки, нанесенные уж очень неумело и, видимо, много позже. Они напоминали начертания, встречающиеся на восточных амулетах, небезызвестные среди антикваров, и, хотя сам мало искушенный в этой области, я, казалось, узнал в них магические письмена. Мой друг был того же мнения.
- Утверждают, - сказал он, - что это каббалистическая формула, заклинание, встречающееся у одного из греческих поэтов.
- У кого именно?
- Да я их слабо себе представляю.
- У Феокрита?
- Возможно, у Феокрита.
При помощи лупы я мог ясно прочесть четыре рядом стоящие буквы:
КНРН
- Это не имя, - сказал мой друг.
Я заметил, что по-гречески это звучит:
КЕРЕ