* * *
Вечером, когда солнце склонялось к западу, тень от орехового дерева легла ни унылый каменный дом, и давно не крашенные серые рамы стали черными. Тень легла на заросший пруд; сгустилась на ржавых боронах, глубоко утонувших в высокой крапиве у амбара, на свинарниках, сколоченных из бочарной клепки и давно уже пустующих, на куче хлама, сваленного и забытого под дырявым навесом. Тень, казалось, завладела всем, кроме соломенных волос Эдны Джонсон.
Том Ричардс не раз слышал, что фотографию можно как угодно приукрасить и человек на ней будет совсем не такой, какой он в жизни. Но сейчас, обходя свою ферму и поля, где за живой изгородью из цветущей смородины подымалась налитая, потемневшая от зноя пшеница, он не переставал думать о том, какой похожей, какой неподдельной была ее фотография. У нее было сильное, тяжелое лицо и обнаженные до плеч руки. Рот, как на фотографии, был чуть великоват, но, когда она улыбалась, из-под полных, мягких губ виднелись белые крепкие зубы. А главное, как и на фотографии, ее лицо производило впечатление глубокой честности. Это чувствовалось и в том, как она смотрела на него, и особенно в том, как она говорила.
- Значит, свиней вы сейчас не держите? - спросила она.
- Нет, я это дело бросил.
- И овец у вас тоже нет?
- Нет. Наша земля для них не очень-то годится.
- Только куры, и коровы, и две лошади?
- Да. Это всё.
- Я, конечно, мало смыслю в сельском хозяйстве, - сказала она, - но с чего вы, собственно, получаете доходы?
- Главным образом с молока. С молока и пшеницы. Урожаи у нас хорошие.
- Я всегда жила в городе, - сказала она. - Вы ведь знаете об этом?
- Знаю.
Она говорила просто и прямо, и иногда он терялся, не зная, что ей ответить.
- Хотите взглянуть на дом? - предложил он наконец, и она сказала, что да, она охотно посмотрит.
Он знал, что ему нечем особенно хвастать, и поэтому всё время молчал, показывая ей сначала закопченную кухню, где в одном углу стояла грязная керосиновая плита системы "Велор" и где он стряпал, мыл посуду и обедал, потом гостиную с камином из кафельных плиток и такими выцветшими обоями, что узор на них стал похож на еле заметные водяные знаки, потом спальни - их было три, - где высились громоздкие латунные кровати и на мраморных умывальниках белели туалетные принадлежности, где по стенам красовались семейные фотографии, с кроватей свисали старомодные подзоры с кистями, а на окнах с облупившимися рамами висели пожелтевшие тюлевые занавеси. В одной из спален она задержалась и взглянула в окно на уходившее вдаль поле, - на целую милю вокруг не было ни единого строения. День стоял знойный: в комнате было душно и пахло чем-то затхлым. Вдруг она подошла к окну и попробовала раскрыть его; но много лет назад, может быть, еще тогда, когда красили рамы, переплеты осели, и, насколько Том мог припомнить, окно так ни разу и не открывали. Побившись немного, она, по-видимому, поняла безнадежность своей затеи и отказалась от нее. Она отошла от окна и предложила:
- Пойдемте вниз.
Когда они спустились вниз, он подумал, что, пожалуй, им лучше всего посидеть в гостиной. Гостиной никогда не пользовались, но ему казалось, что так нужно. Там тоже стоял затхлый, нежилой запах; было душно от нагревшейся на солнце пыли. Камин украшали две вазы из розового стекла, наполненные коричневым камышом, который много лет назад мать Тома собрала на пруде. Стоило прикоснуться к нему, и он рассыпался коричневой пылью. За вазами висело зеркало, искажавшее всё, что в нем отражалось. Прямо перед ним стояли белые мраморные часы, - они не шли. Гостиная всегда казалась Тому красивой, уютной комнатой, и на рождество, когда он зажигал камин, там было тепло и приятно. Но сейчас ему стало как-то тоскливо. Он вдруг понял, что, если эта девушка действительно так честна, как он надеялся и как ему казалось, она немедленно встанет и уйдет из этой мертвой, душной, пыльной гостиной и никогда не вернется.
С той самой минуты, когда он увидел ее в городе выходящей из дома, без шляпы, с гладко причесанными светлыми волосами, в расстегнутом полупальто, из-под которого виднелось светлое платье, облегавшее ее большое тело, с той самой минуты им овладело беспокойство. Теперь же, сидя на стуле у окна и глядя на нее, освещенную вечерним солнцем, в лучах которого ее белая кожа казалась еще белее, а светлые волосы - еще светлее, он почувствовал себя совсем несчастным: ему казалось что ничего не выйдет. Может, он зря не рассказал о ней Эмету. Вдвоем они немного прибрали бы в доме. Он вдруг вспомнил мать, всегда неряшливую, в стоптанных башмаках, и почувствовал, что дом этот принадлежит мертвой и весь пропах мертвечиной.
- Вот так, - сказал он. - Не знаю, как вам тут показалось. Здесь, понятно, не очень-то шикарно. Но мне одному со всем не управиться.
Она промолчала.
- Ферма у меня не очень большая, - продолжал он. - Может, вы думали, она больше.
Она не смотрела на него, но, очевидно, слушала; возможно, на нее произвели впечатление не столько его слова, сколько простой, взволнованный тон, каким они были сказаны.
- Может быть, - сказала она наконец и опять замолчала.
Он как будто наперед знал, что она скажет, поэтому, не дав ей заговорить, начал быстро-быстро рассказывать:
- У меня есть немного денег, и я не хочу, чтобы вы думали, что у меня ничего нет. Мамаша завещала мне шестьдесят с лишним фунтов - и от них еще кое-что осталось в соверенах и бумагах военного займа. Потом в банке у меня лежит фунтов тридцать-сорок. Я уже давно ничего не брал из банка. И Эмет должен мне больше семидесяти. Я не хочу, чтобы вы думали, что у меня ничего нет. Я вполне могу платить вам. Я буду платить вам двадцать пять шиллингов в месяц.
- Кто это - Эмет?
- Он покупает у меня молоко.
- И он так много вам должен? Семьдесят с лишком фунтов за молоко?
- Да. Он всегда мне должен фунтов семьдесят.
- Всегда? - удивилась она. - И вы это допускаете?
- Да, - ответил он. - Видите ли, у меня не очень-то ладно с арифметикой.
Она ничего не сказала. Она сидела, подперев голову руками, и разглядывала узор на дешевом сером линолеуме, закрывавшем пол. Кожа на ее руках, лице и шее была молочно-белая и теплая, а тыльную сторону широких ладоней покрывал золотой пушок. Теперь он знал: приедет она сюда или нет, но что-нибудь обязательно должно случиться. У него защемило где-то внутри, он чувствовал стеснение и неуверенность, потому что она ему нравилась.
- Понимаете, не могу же я всё делать сам, - сказал он. - И стряпать, и стирать, и убирать в комнатах. Не могу. Поэтому дом и выглядит таким запущенным. Его нужно хорошенько убрать. Со смерти мамаши его никто по-настоящему не убирал.
- Сестры у вас нет? - спросила она.
- Нет.
- А тетки или еще какой-нибудь родственницы?
- Нет. Вообще-то говоря, есть тетка и двоюродная сестра в Стенстеде. Но они никогда здесь не бывают.
- Значит, у вас никого нет?
- Никого, - подтвердил он.
Она снова задумалась, по-прежнему подперев голову руками и глядя в пол.
- Если я перееду сюда, - сказала она наконец, - тут многое надо будет изменить.
- Знаю, - согласился он, - знаю, что надо изменить.
Очень многое. Знаю.
- Хорошо. - Наконец она встала и провела рукой по груди, оправляя платье. - Хорошо, - повторила она, - значит, вы согласны.
Когда на следующий день она появилась с чемоданом в руках, он не поверил своим глазам. До заставы она доехала автобусом, а оттуда он повез ее на своей машине по проселочной дороге, тянувшейся между каменными оградами, увенчанными золотом цветущей деребянки.
Когда они приехали, она спросила его, в котором часу он будет обедать, и он ответил:
- Да когда угодно. Обычно у меня всё стоит здесь.
Чтобы было под рукой.
- Займитесь своими делами, а я позову вас, когда будет готово, - сказала она.
Ему нужно было окопать еще пятнадцать рядов свеклы, и он провозился с ними всё утро. Раньше он шел домой в полдень, отрезал ломоть хлеба и кусок сыра и кипятил на плите воду для чая. Иногда он намазывал на хлеб уэрче-стерский соус. Газета приходила вечером, - ее привозил Эмет. Впрочем, он только и мог, что рассматривать картинки. За обедом ему ничего не оставалось, как пялить глаза в пустоту и с отсутствующим видом крошить хлеб двум черным котам, тершимся о его ноги.
Koгдa сегодня, так и не дождавшись ее зова, Том вошел в кухню, он сразу обнаружил там перемены. Девушки в кухне не оказалось. Керосиновая плита была вымыта, вычищена и перекочевала на новое место, у окна. Из гостиной были принесены два стула, а посреди кухни стоял покрытый белой скатертью круглый стол орехового дерева, тоже взятый из гостиной. Когда Эдна вошла в комнату, Том всё еще смотрел на него.
- В ножке завелся жучок, - сказала она. - Плохо дело. Я подумала, что лучше, если мы будем им пользоваться.
- Да, по как вы его перетащили?
- Крышка снимается. Вам придется пообедать только яичницей с беконом. Больше я ничего не нашла.
- Так, так.
- Когда приезжает мясник? И хлеб у нас тоже кончается.
- Они не приезжают сюда. Не хотят тащиться в фургонах по полям.
- Как? Никто не приезжает? Ни мясник, ни булочник, ни бакалейщик? Никто?
- Эмет привозит всё, что нужно, - объяснил он, - газету, хлеб, крупу, мясо. Ну, и еще там кое-что со станции.
- Ваш Эмет, должно быть, молодчина.
Они сели за стол и пообедали яичницей с беконом. Еда была вкусная, сытная и такая жирная, что можно было макать хлеб в растопленное сало.
Эдна надела синее домашнее платье без рукавов, и ее обнаженные до плеч руки были сильными и белыми. Ели молча. Она попросила извинения за то, что не приготовила пуддинг; она приготовит его завтра. Сегодняшний день она решила посвятить уборке. Какой пуддинг он любит?
- Кто его знает? - ответил он. - Я так давно не ел домашнего пуддинга, что и вкус его позабыл.
- Ладно, - сказала она. - Только смотрите, не говорите потом, что ваша мамаша готовила его не так.
- Мамаша? - удивился он. - Она не умела готовить. Луковая похлебка - вот и вся наша еда.
- Вы придете к чаю? - спросила она.
- Не знаю. Как удастся, - сказал он. - Может, да, а может, нет.
- Ну, тогда я знаю, - решила она. - Мне здесь хватит работы. - Она закинула руки за голову, словно стряхивая с себя легкую усталость. - Но чай я вам всё-таки приготовлю, если пожелаете. И когда пожелаете. Вы здесь хозяин.
- Хорошо, - согласился он. - Хорошо. Пусть будет часов в пять.
Он вернулся на поле и, сдвинув на затылок шляпу, принялся окучивать свеклу. Пот лил с него градом, но он продолжал работать, не обращая внимания на жару и даже не ощущая ее. Он думал о столе из гостиной. Она принесла его сама, не спросив разрешения. Значит, она была не только сильная, но и самостоятельная. И еще он думал о ее белых голых руках, лежащих на скатерти, и о том, как она откинулась назад, забросив руки за голову, и сказала, что работы ей здесь хватит, и о том, как она оправляла платье, словно поглаживала гладкую кожу на тугой груди. Она сильная девушка, к тому же красивая, и со временем, когда она приведет в порядок дом, она сможет помогать ему в поле.
Когда он возвращался домой около пяти часов, воздух был знойный и влажный, ветра не было, и притихшие куры лежали в пыли под ореховым деревом. Он заметил, что окна в доме раскрыты настежь.
В тени коровника стоял велосипед Эмета и слышно было, как в коровнике то и дело позвякивало ведро. Минуту Том стоял неподвижно. Солнце припекало его в самую макушку, и, пока он решал, куда ему пойти сначала - в коровник или в дом, до него вдруг донеслись голоса.
Когда после безжалостно яркого солнечного света он вошел в хлев, темнота ослепила его. Но через мгновение он уже увидел, что коровы подоены. Молоко в ведрах еще пенилось по краям голубоватыми пузырьками, а на полу, на зеленовато-черных лепешках навоза, кое-где блестели белые струйки.
С минуту он стоял, никого не видя и ничего не слыша. Потом голоса зазвучали вновь. Они доносились из противоположного конца хлева, и он пошел прямо на них.
- Здорово, - приветствовал его Эмет, - а мы тут беседуем с Эдной. Ты мне не говорил, что собираешься взять себе помощницу.
- Не говорил.
Он бросил взгляд на девушку. Скрестив руки и улыбаясь, она стояла на пороге, освещенная яркими солнечными лучами.
- Эдна как раз спрашивала меня, давно ли красили Этот дом, - заявил Эмет. - Ну, а я ей сказал, что не помню, как тут было до бурской войны.
Эмет засмеялся, и девушка тоже засмеялась. У нее был звонкий, чистый смех, и этот смех высоко взлетал в густом воздухе маленького дворика.
- И еще мы говорили, - продолжал Эмет, - что тебе полный смысл истратить фунт-другой и покрасить дом к зиме.
- У меня в комнате потеки от дождя, - сказала девушка, - наверно, крыша течет уже несколько месяцев. В доме ни разу не было настоящей уборки, поэтому никто ничего не замечал. Я сегодня отодвинула комод от стенки и сразу же увидела. Обои отстали, и половицы прогнили. Дом бог весть в каком состоянии, скоро и вовсе развалится.
- Да-а, - протянул Том, - да-а.
- Люди глупо распоряжаются своим добром, - сказала девушка. - Они думают, дом сам о себе позаботится. А он в один прекрасный день возьмет и рухнет.
- Справедливо сказано, - вставил Эмет. - Потратить десять-двадцать фунтов на этот домик - всё равно что положить их в банк.
- Ну ладно, - сказала девушка. - Чай вскипел. Пойдемте лучше в дом.
Она опустила руки и пошла из хлева, спокойная, невозмутимая, уверенная в себе, словно изо дня в день, всю свою жизнь хозяйничала здесь. Том пошел вслед за нею, и, когда они шли по двору, Эмет крикнул им вдогонку:
- Если вам нужно привезти что-нибудь из Милтона, так пожалуйста, я с удовольствием!
Девушка, чуть повернув голову, крикнула ему в ответ:
- У меня уже готов для вас список! Собственно, я с тем и приходила к вам. Я бы хотела, чтобы вы привезли мне всё завтра.
Когда они сидели в кухне за чаем, Том заметил, что кирпичный пол стал ярко-красным. Уже много лет он был землистого цвета, и поверх него лежали мешки, чтобы обтирать о них грязные ноги. Теперь кирпичи были вымыты, мешки исчезли, в кухне пахло чистотой, а в открытое окно вливался свежий воздух.
- Вот список того, что мне нужно, - сказала девушка. - Хотите проверить? - Она протянула ему обрывок конверта.
- Нет, - ответил он. - Не надо. Раз вам всё это нужно, значит нужно.
- Да, но без денег тут не обойтись, - сказала девушка.
- Я сегодня дам Эмету денег.
- Я бы не стала этого делать, - сказала она. - Ни За что не стала бы. Пусть Эмет заплатит из своих и возьмет счета, а потом мы с ним договоримся. Кто вам поставляет крупу и прочее?
- Мамаша обычно брала в кооперативной лавке, - ответил он. - Но потом они перестали сюда ездить.
- Неважно. А где у вас растительное масло? У меня ни пинты не осталось. Разве вы не закупаете оптом?
- Нет, я покупаю понемножку; как кончится, так и покупаю.
- А почему бы вам не покупать оптом? Хотя бы сто галлонов сразу? Так ведь дешевле получится.
- Сто галлонов? - повторил он.
- Ну да, а почему бы и нет? И муку тоже можно брать оптом. В такой глуши, куда никто не приезжает, нужно иметь всё с запасом.
- Мне, знаете, это как-то в голову не приходило, - сказал он. - Да, помню, как-то, когда я был еще совсем мальчонкой, несколько дней шел сильный снег, и никто не мог подъехать сюда. У нас тогда кончилась мука, и мы сидели без хлеба.
- Вот видите, - сказала она.
Она налила ему вторую чашку чая. Чай был вкусный, крепкий и сладкий; хлеб она нарезала большими ломтями, и на столе стояло малиновое варенье. Он любил сладкое, а она словно знала это.
- Теперь еще об одном, - сказала она. - О моей комнате. Еще некоторое время я смогу там спать, но что-то нужно сделать. Конечно, вам придется потратиться, но дело стоит того.
- Пожалуй, я и сам мог бы этим заняться, - предложил он.
- Пожалуй, могли бы, - повторила она, - но, пожалуй, вы никогда не соберетесь. Тут работы не меньше, чем на месяц.
- Нда, что правда, то правда.
- Нужно счистить всю старую краску. Починить оконные рамы. Оклеить всё заново…
- Нда.
- На вашем месте я наняла бы рабочих сейчас же, не откладывая. Может, хотите, чтобы я их наняла?
- Да, - сказал он. - Да. Я вам доверяю.