С этой минуты он полностью ей доверился. Теперь он даже не мог представить себе свою ферму такой, какой она была до приезда девушки - заброшенной, запущенной, чуть ли не разоренной, где никто никогда не снимал фруктов и не красил посеревших рам. Он не мог представить себе, как это он сам готовил себе еду, не мог понять, почему масло и мука не закупались оптом, почему не велся счет яйцам, не проверялись удои и, главное, как это он мог сносить одиночество обветшалого серого дома, куда никто, кроме Эмета, никогда не заглядывал. По ночам, лежа без сна, он слушал, как под дуновением легкого ветерка нежно шелестят листья орехового дерева, касаясь крыши как раз над его окном, как кричит запоздалый коростель далеко в полях, где, становясь с каждым днем всё белее, наливалась пшеница. Теперь эти звуки уже не подчеркивали уединенности его жилища, - они были подобны ударам пульса, биению его огромного счастья. И уже с совсем иным чувством прислушивался он к другим, близким звукам, и дом уже не казался ему пустой обветшалой скорлупой, в которой вместе с ним живет еще один, чужой ему человек. Эти звуки волновали его своей обыденностью. Он прислушивался к скрипу рассохшихся половиц, - это девушка раздевалась перед сном, - и старался представить себе, как выглядит ее загорелое тело, когда при свете свечи или в сумерках она снимает с себя одежду. Он лежал и думал о ней, пока, наконец, не почувствовал, что уже не может без нее. Однажды вечером, дождавшись, когда звуки в соседней комнате смолкли и ничто, кроме ветра, игравшего листвой, не нарушало тишины, он поднялся и пошел к ней в комнату. Тьма еще не сгустилась; в знойных сумерках августовского вечера Эдна лежала, раскинувшись, прикрытая только белой простыней. Когда он приблизился к ней, она слегка изогнулась, изменив свою спокойную, неподвижную позу. Он видел, как чуть поблескивали ее глаза; она подняла руки и закинула их за голову. Она молчала, но, сам не зная почему, он был уверен, что она ждала его.
С этой ночи они стали жить, как муж и жена: ели вместе, и спали вместе, и иногда даже выезжали вместе. В базарные дни или в субботние вечера она надевала новое светло-голубое платье, и они отправлялись в город. Когда началась уборка урожая, она вышла в поле и помогала ему вязать снопы, копнить и возить их. Стоя высоко на груженном пшеницей возу, он смотрел вниз, на ее запрокинутое лицо, ставшее теперь еще более золотистым, чем пшеница, и вновь видел в нем то, что видел всегда, с того первого раза, когда взглянул на ее карточку: честность, такую честность, какой до сих пор еще не встречал. Кроме нежности, кроме любви, он чувствовал к ней всё больше и больше доверия. Он не спрашивал, да теперь уже и не хотел знать, почему она приехала к нему на ферму. С него было достаточно и того, что она была с ним; он просто принимал ее такою, какой она была.
Его беспокоило только одно: Эмет стал ему в тягость. Он устал от этого голоса, не перестававшего в жаркие дни, в разгар уборки, бубнить о лошадях и скачках, устал от нежелания Эмета платить долги, а больше всего устал от странного взгляда, полного какой-то затаенной ненависти, каким Эмет постоянно следил за Эдной, когда она проходила по двору.
- Я хочу сосчитаться с Эметом и отказать ему, - сказал он Эдне.
- Не стоит этого делать, - возразила она. - Во всяком случае, сейчас. Он всё еще должен тебе за молоко около шестидесяти фунтов.
- Да, но он их никогда не отдаст.
- Отдаст, - заявила она. - Двадцать фунтов я уже заставила его отдать. Получу и остальные. Подожди немного.
- Но он мне здесь ни к чему. Только слоняется, шпионит, трещит о скачках. Пусть заплатит и убирается. А если не заплатит, всё равно пусть убирается. Обойдемся без этих денег.
- Тебе они нужны, - сказала она. - Ты же знаешь, что они тебе нужны.
- Не так уж и нужны.
- Очень нужны. Он обещал отдать двадцать пять фунтов к двадцатому. Я всё-таки попробую что-нибудь придумать.
Назавтра она отправилась в коровник, чтобы поговорить с Эметом наедине. От полуденного зноя и тучи мух коровы беспокоились. Солнечный свет яркими палящими полосами проникал сквозь щели в темной крыше, озаряя забрызганный молоком навоз и солому на полу.
- Деньги? - сказал Эмет. - Ты говоришь так, будто я набит деньгами.
- Ты брал молоко и яйца, - ответила она. - Пора уплатить, и ты уплатишь.
- Мне не к спеху, - бросил Эмет.
- Как, по-твоему, мы сводим концы с концами? - рассердилась Эдна. - Чем мы расплачиваемся по счетам? Воздухом, что ли?
- Мы? - повторил Эмет. - Мы?
- Да, мы, - сказала она. - А в чем дело?
- Ни в чем, - процедил Эмет. - Ни в чем. Только одним деньги достаются так, а другим эдак.
Он как раз нес бидон с молоком; теперь он опустил его на пол. Когда он обнял ее за плечи, его руки с черными от грязи ногтями были еще влажны от молока.
- Иди сюда, что ли? Будто не понимаешь! А ну, брось прикидываться.
- Прекрати сейчас же! - крикнула она.
- Ну же, Эдна! - повторил он.
- Сейчас же перестань. Сейчас же!
- Да ну, брось! Не ломайся!
- Убери сейчас же свои лапы, не то получишь по морде, - предупредила она. - Ты слышишь? Слышишь?
- Говорю тебе, Эдна!..
Она изо всех сил ударила его по лицу, и мгновение они стояли молча, впившись друг в друга глазами. Потом Эмет заговорил:
- Странно ты ведешь себя для замужней женщины, - сказал он. - Лопни мои глаза, если не так.
- Что, что ты сказал? - переспросила она.
- Для замужней женщины, - повторил Эмет. - Вот что я сказал. Ты ведь не девушка, и давно уж не девушка.
- Ты только на то и годишься, - сказала она, - чтобы вынюхивать и шпионить, играть на скачках и разносить грязные сплетни. Только на это ты и годишься.
- А что, разве не правда?
- Кто это тебе сказал? Кто сказал?
- Да все говорят, - заявил Эмет. - Все. На что ты, черт возьми, надеялась. Все. Все это знают. Все, кроме Тома.
- Врешь, - сказала она. - Знаешь сам, что врешь. Никто об этом не знает. Никто. Разве что ты рассказал. Я не из этих мест. Я жила за сто миль отсюда. Если ты не рассказал, так никто не знает. Никто не знает, кто я такая, откуда приехала, что делала раньше.
- Вот тут-то ты как раз и ошибаешься, - злорадно сказал Эмет. - Я знаю. Уж я постарался разузнать о тебе всё. И если ты не возьмешься за ум, так я позабочусь, чтоб еще кое-кто узнал об этом.
- Я тебя убью, - сказала она.
Она вся дрожала от гнева. На глазах у нее выступили слезы.
- Если ты ему скажешь, - повторила она, - я тебя убью.
Эмет молчал, боясь взглянуть в ее налитые слезами глаза.
- Я не шучу, - сказала она. - Если ты ему скажешь, я тебя убью. Убью. Лучше уж я сама ему всё скажу.
* * *
В конце августа во дворе рано сгущались вечерние тени. Солнце озаряло сжатое пшеничное поле, стерню ячменя и овсов, темную ботву картофеля и свеклы. У пруда зрели сливы. В прежние годы их никто не собирал; изъеденные осами, оставлявшими на темно-красной кожице золотые трещинки, они падали в воду, в траву, в высокий коричневый, как кофе, щавель, который никогда не срезали. Огромная тень орехового дерева словно вся светилась от свежих желтых снопов; в густую листву вплетались соломинки, сбитые ветвями с проезжавших мимо телег.
В этом году всё будет иначе. Девушка соберет сливы и очистит орехи. У коровника росла бузина, согнувшаяся под тяжестью пурпурных гроздьев. Скоро она начнет делать из них вино. Теперь, когда хлеб убран, она сможет подобрать на жнивье колосья для кур и снять черную смородину с кустов за свекольным полем, такую теплую от солнца и совсем спелую. Когда станет холоднее, она принесет хворост и затопит камин в заново оклеенной гостиной, где раньше топили только раз в год; они будут сидеть у камина, и она будет читать ему вслух газету, пока не настанет время идти спать. Спать они будут в ее комнате: там кровать получше и есть керосиновая лампа, при свете которой Эдна станет расчесывать волосы. И весь вечер он будет ждать этого - движений ее тела под ночной рубашкой, когда при свете лампы она расчесывает волосы; эти движения, и ее светлые, гладкие, точь-в-точь как солома, волосы, это и еще многое, многое другое и составляют его счастье.
Ему казалось, что такой большой скирды, как в этом году, он даже и не припомнит. Когда они кончали вершить, он, стоя на скирде, взглянул вниз и сказал стоявшему на телеге Эмету, что ему очень хочется показать скирду Эдне.
- По-моему, у нас никогда не было такой большой скирды, - сказал он.
- Свежая, она всегда кажется больше. Еще не осела.
- Да, но нынче хлеб был выше. Посмотри. - И он вдруг вытащил торчащую из скирды соломинку и протянул Эмету: - Почти шесть футов, ей-богу.
Он слез со скирды, всё еще держа соломинку в руках. По дороге к дому он машинально вертел ее и мял.
- Эдна! - позвал он. - Где ты?
Кухня была пуста. С минуту он постоял, продолжая Звать ее:
- Пойди посмотри на скирду. Где ты?
Ответа не было. Он вошел в комнату. Там было пусто. Подошел к лестнице и еще раз позвал Эдну. В доме было чисто, уютно, прохладно. Он пошел наверх, осторожно ступая на носки, так как помнил, что сапоги у него в грязи и соломе. Наверху он еще несколько раз позвал: "Эдна!" Но в комнатах никого не было, и, подождав немного, оп спустился вниз.
Он снова постоял в кухне, но уже не звал ее. Он пытался понять, где она может быть. Ему хотелось показать ей скирду - такую большую и такую хорошую, что, казалось, она воплощала в себе все перемены, всё благоденствие этого лета. Несколько соломинок, занесенных ветром, лежало на кухонном полу. Он наклонился и подобрал их.
Когда он выпрямился, его как будто что-то толкнуло. Только сейчас он заметил конверт на керосиновой плите. Очень медленно он взял его в руки и перевернул. На конверте стояло его имя. Наконец он вскрыл конверт и вынул письмо. Оно было написано бледным карандашом на тонкой бумаге. Том не двигался и даже не смотрел на письмо.
Только несколько минут спустя он сообразил, что не сможет прочесть его. Он еще долго стоял, уставившись на карандашные строчки. Его большое тело стало вдруг легким и пустым; кровь тяжело стучала в похолодевшем горле.
Потом, спустя много времени, он вспомнил об Эмете. С письмом в руках он подошел к дверям и позвал его. Тот слез с телеги и неторопливо зашагал через двор. Подойдя к Тому, он сплюнул.
- Эмет, я получил письмо. Мне его не разобрать.
- А где Эдна?
- В том-то и дело, - сказал Том. - Эдны нет.
- Нет?
- Ну да, - сказал Том. - В том-то и дело. Не знаю. Прочти-ка лучше письмо.
Не глядя на Тома, Эмет взял письмо. У него словно онемели руки. Том пошел на кухню и сел у стола, и Эмет пошел за ним и тоже сел у стола. Некоторое время Эмет сидел, рассматривая письмо, потом перевернул листок и прочел, что было написано на обороте. Как всегда в минуты волнения, у него начала дрожать нижняя губа. Наконец он расправил листок на столе, чтобы можно было читать, не отрываясь.
- Не так-то это просто, - сказал он.
- Не просто? Ты что, не можешь прочитать его?
- Нет, - ответил Эмет, - не в этом дело. Я могу его прочитать.
- Так в чем же дело?
- Она уехала, - сказал Эмет.
- Уехала? - переспросил Том. - Уехала? Куда уехала?
- Об этом она не пишет, - ответил Эмет. - Уехала, и всё. Совсем уехала. Навсегда.
- Навсегда? - переспросил Том. - Почему? Из-за чего она уехала? Почему? Она не пишет об этом?
- Нет, - сказал Эмет- Только не так-то всё это просто.
- Не просто? А по-моему, очень просто. Мне только нужно знать, что там написано.
- Пожалуйста, - сказал Эмет. - Я тебе прочту, что там написано. Сейчас прочту.
Он положил письмо перед собой и разгладил его, потом крепко прижал ладони к деревянной крышке стола. Глаза его были опущены, и он ни разу не взглянул на Тома. Голос звучал негромко и хрипло, а на висках, под редеющими волосами, выступили капли пота.
- Она пишет: "Дорогой Том…"
- Дальше.
- "Дорогой Том", - она пишет, - "я знаю, тебе не понравится то, что я собираюсь сделать. Мне нужно тебе что-то сказать. Я уезжаю и не вернусь. Я занималась дурным делом". - Эмет помолчал, не подымая глаз. - "Я занималась дурным делом. Долго". - Казалось, он не читал, а говорил, сухо, отрывисто. - "Долго. Я брала себе деньги, которые Эмет отдавал за молоко. Я брала их себе и прятала". - Эмет перевернул страницу, словно на самом деле читал письмо, но глаза его не смотрели на листок, и он произносил слова всё так же несвязно. - Вот такой тут смысл, - закончил он. - Такой, в общем, смысл…
Уже не притворяясь, будто читает, он остановился на полуслове; во рту у него пересохло, и он провел по губам кончиком языка. Он не поднимал маленьких черных глаз, не отрывал рук от стола. Вытаращив глаза, он силился сообразить, что ему делать, если Том вдруг попросит его перечитать письмо. Казалось, глаза его застыли от страха, пока он тщетно пытался припомнить порядок слов.
Эмет всё еще сидел, не меняя позы, когда Том встал и вышел из кухни. В конце он уже не слушал Эмета, не смотрел ему в глаза. Его большие, коричневые от загара руки повисли бессильно, как плети. Он вышел из дома, пересек двор, прошел мимо скирды, даже не взглянув на нее, остановился у калитки, ведущей в поле, и уставился куда-то в пространство. Солнце бросало на жнивье белесые лучи, несколько облачков нависло над кустами черной смородины, в которых, как и в ореховом дереве, запутались сдутые ветром соломинки.
Он стоял, глядя на опустевшее поле, перебирая в памяти всё, что произошло этим летом. Он вспоминал круглый стол и яблоки, ее лицо и руки, почерневшие от солнца. Он вспоминал голубое платье, и какой она была, когда сняла его, и движения ее тела, когда ночью она расчесывала волосы при свете лампы. Он вспоминал, как она покрасила ему дом, и какой честной она была, и как он доверял ей.
Он стоял долго. Потом повернулся, точно собираясь домой, но передумал. Взгляд у него был сосредоточенный и тревожный. Двор совсем потонул во мраке, укрытый длинными вечерними тенями, и маленькая ферма словно вся съежилась под лучами заходящего солнца.
Примечания
1
Название рассказа - cтрока из стихотворения английского поэта Эндрю Марвелла (1621–1678) "Мысли в саду", где есть такое четверостишие:
Как горестна тщеславия цена -
Ужели жизни сила нам дана,
Чтоб каждый все отдать бездумно мог
За пальмы ветвь иль лавровый венок?
(Здесь и далее - прим. перев.)
2
"Океан" (франц.).
3
"морской язык" по-нормандски (франц.).
4
Находка (франц.).
5
Дом Хораса Уолпола (1717–1797), образец романтического архитектурного стиля в духе ложной готики.
6
соусом с мадерой (франц.).
7
"Замок Кло де Вужо" (франц.). Кло де Вужо - знаменитые виноградники в Бургони.
8
Ссылка на сонет "По случаю чтения Гомера в переводе Чапмена" Джона Китса (1795–1821), где говорится о том, как Кортес, стоя в молчании на Дарьенской вершине, озирал просторы Тихого океана, меж тем как его солдаты переглядывались, пораженные чудесной догадкой.
9
Томас Стернз Элиот (1888–1965) - английский поэт, нобелевский лауреат.
10
Как пример другим (франц.).
11
Мейфэр - фешенебельный район лондонского Уэст-Энда, известен дорогими магазинами и гостиницами.
12
У. Шекспир. Гамлет. Акт V. Сцена 2. Перевод Б. Пастернака.
13
Окуневое филе (франц.).
14
Исаак Уолтон (1593–1683) - английский писатель, автор нескольких литературных биографий. Самая известная его книга "Искусный рыболов, или Досуг склонного к размышлениям человека, рассуждение о рыбах и рыболовстве, заслуживающее внимания большинства удильщиков" (1653).
15
модная песенка