Хмелянчук пошел было в ту сторону, но не хотелось пока встречаться с людьми. Не хотелось и возвращаться в избу. Он присел на мокрое бревно у сарая и бездумно засмотрелся на меркнущую, сонную, набухшую сыростью даль. Боже милостивый, каким все здесь казалось жалким, маленьким, безнадежным… И какая долгая жизнь отделяла день возвращения от дня ухода…
Нет, это не похоже на то, что ему грезилось там, за тридевять земель.
А между тем он не прозевал ни одной минуты. Грохот бомб, разрывающихся во Львове, Киеве и Минске, в тот же день донесся туда, где он был, - за тысячи километров на восток. И он воспринял эти взрывы как сигнал, с радостью, со злым, мстительным чувством. "Они" его вывезли, оторвали от дома, от земли, от Ольшин, - ну вот, теперь и "им" придет конец. Он твердо верил: "им" придет конец, а стало быть, начнется хорошая жизнь для него, Хмелянчука. И все будет по-прежнему. Нет, даже не по-прежнему, а лучше. Уж кто-кто, а фашисты наверняка сотрут в порошок всех этих Иванчуков, Семенов, всех этих деревенских голодранцев, которые не давали ему жить спокойно, выпускали рыбу из садков, истребляли посевы, травили клевер и, наконец, добились того, что его привезли в чужую землю, где приходится все начинать сызнова… Нет, он и не собирался работать там, на востоке, - он сразу уверил себя, что так остаться не может, что долго это не протянется. Войны он ожидал с такой уверенностью, словно все было заранее гарантировано. И вот грохот бомб прокатился эхом от Буга до морей и океанов. Хмелянчук не думал о том, что для миллионов людей то был сигнал к борьбе и обороне. Он понял эти взрывы как сигнал, поданный ему, - сигнал к возвращению.
Сообразил Хмелянчук и то, что сейчас особенно возиться с его поимкой не будут. "Сейчас у большевиков другие заботы, хо-хо! Совсем другие заботы", - думал он про себя. И вот в один июльский денек, собрав в узелок лишь самое необходимое, Хмелянчук двинулся в путь. Его не пугали ни огромность пространств, ни трудность пути. Там, над озером, в развилке рек, там его место, там ждет его жизнь, к которой он привык. Он знал, что он должен дойти, и дойдет.
Не приходилось даже скрываться. Он правильно предвидел, что сейчас не до него. Упорно, терпеливо он продвигался вперед, сообразуясь лишь с одним - с направлением на запад, только на запад! Не он один направлялся в ту сторону - туда ехали и шли, текли широкой рекой десятки тысяч людей. Туда везли орудия, танки, какие-то таинственные ящики. Эшелоны за эшелонами. Он поплыл в общем потоке. Правда, минутами его брала тревога: откуда эта уйма людей, этот неисчерпаемый поток народа? Откуда в этой стране, о которой он сам со злой радостью говорил, что она разута, раздета и голодна, - откуда в ней столько хлеба, столько скота, всякого добра? Ведь он сам, своими глазами видел переполненные поезда, один за другим, один за другим идущие на запад, туда, где кипела борьба… Но он сейчас же утешал себя, что все это быстро истощится. Уж немцы с ними справятся, хо-хо! Закончат все в два счета, не успеют еще и эти эшелоны дойти.
Сам он двигался медленнее, чем ему хотелось. Пришлось цепляться как раз за эти эшелоны, даже помогать в погрузке, чтобы кормиться в пути. Где поездом, где попутной автомашиной, а случалось и пешком, он продвигался на запад. И чутко, чутко прислушивался к вестям. Нет, большевикам не везло! Потупив глаза, чтобы не выдать радости, он слушал сводки. Знакомые, ох, какие знакомые названия! Немцы захватили уже и Ольшины - еще бы, в два счета захватили!.. И уже продвинулись много дальше. Хмелянчук с радостью подсчитывал, насколько сокращается его путь благодаря тому, что немцы идут с запада, а он - на запад; он встретит их - и все пойдет замечательно.
Слегка беспокоило лишь то, что он не видел вокруг себя страха. Люди слушали сводку, глядели на карту, ну иной раз вздохнет кто-нибудь, заплачет женщина… Но то не был страх. Они верили в свою мощь. Постоянно повторялось: "временно оккупированные территории". "Временно"! - издевался Хмелянчук. Для него это не было временно. Он верил, что если немцы ступили куда ногой, то не найдется силы, которая смогла бы стронуть их с места. Уж они-то ничего не дадут у себя вырвать.
Чем дальше он продвигался на запад, тем больше чувствовалась война. Отсюда вглубь страны, в безопасные места, шли санитарные поезда с ранеными, эшелоны эвакуированных.
"Бегите, бегите, - радовался он в душе. - Не скрыться вам, не убежать, нет, не убежать! Всюду вас найдут!"
С злобной радостью смотрел он на платформы со станками, с заводским оборудованием, направляющиеся на восток. Ишь, разобрали заводы, спасают свое добро! Да только когда эти заводы снова начнут на них работать? Не хватит времени, не хватит! Фронт надвигался быстро, лавиной катились на восток железные колонны.
Но сейчас и это уже не так сильно интересовало Хмелянчука. Главное - Ольшины и Стырь, Стоход и Горынь, и плавни над Припятью, знакомые, родные места - все уже в немецких руках.
Зимой его как громом оглушила весть о советской победе под Москвой. Червь тревоги снова зашевелился в его сердце. А вдруг?.. Но нет, это ничего не может значить, не должно ничего значить. И все-таки… Что за страна, что за огромная, необъятная, страшная страна! Пожалуй, и немцам не удастся захватить ее всю. И что за люди - твердые, верящие, упрямые люди. И сколько их!
Он видел на своем пути огромные города - куда до них Бресту, смешно и говорить! Видел деревни и поселки, электростанции, заводы, элеваторы - и все это настолько разнилось от того, что рассказывали в Польше об этой стране. Но дело ведь не в этом. Ну, пусть их не разобьют окончательно - в полную победу над большевиками он уже, пожалуй, и перестал верить. Пусть их не уничтожат повсюду, - лишь бы там, над Стырью, не осталось их и следа, лишь бы там можно было жить, как раньше. Если даже там все разрушено войной - ничего, можно будет приняться сызнова, отстроиться, он еще не стар, не одного молодого за пояс заткнет… И потом, ему ведь возместят убытки, он пострадал от большевиков, - такие, как он, будут там сейчас первыми людьми.
Пока до фронта было далеко, он ехал спокойно и уверенно. Но затем пробираться стало труднее. Украдкой, тишком, сторонкой приходилось ему проскальзывать между опасностями. Сколько тысяч километров он проехал - так неужели же споткнется здесь, на пороге своего счастья? Ну нет, не таковский он человек.
И он полз, как змея, крался, как лисица, петлял, заметал следы. По ночам уже слышался далекий орудийный гул. Уже не раз приходилось ему укрываться в придорожных рвах, слыша над собой зловещий рокот самолета, и его трясло от бешенства, что он, будто большевик какой, вынужден прятаться от немецких самолетов.
Наконец, через пылающие города и деревни, через грохочущую линию фронта он пробрался в родные края. И сразу же сообразил, что и здесь нужна осторожность, пока он не очутится дома, в своей деревне. Там ему будет на кого сослаться, там он заживет, как хочет. И он продолжал пробираться тайком, жил жизнью полудикаря, питаясь чем попало. Заходить в избы он боялся - немцы могли потребовать документы, а их у него не было. На слово же они могут и не поверить…
Все здесь было как-то иначе, чем он себе представлял, - какая-то притаившаяся, полузадушенная, мертвенная жизнь. И он решил, что лучше обходить хутора и поселки - идти по лесам, по бездорожью, по замерзшим болотам, которых тут было вдоволь.
Но вот, наконец, и дом - Ольшины, родные места, темные и печальные в эту раннюю пору дождливой, грязной, холодной весны.
Теперь надо было что-то предпринять, на что-то решиться. Но на что? Он хмуро вспоминал радость, которую почувствовал, услышав о войне. Свою уверенность, что все это для него, Хмелянчука, скоро и благополучно окончится. Теперь у него уже этой уверенности не было. Долгое путешествие показало ему кое-что, с чем он раньше не считался, чего не знал. Все было не так просто, как сперва казалось. Вся эта история может затянуться, хотя ясно, что кончится она поражением советов. Главное - повести себя умно. Но что сейчас умно, а что - нет? При большевиках, например, он был очень осторожен, еще как осторожен! И все же не удалось… Ну, большевики, конечно, дело другое, большевики по самой природе вещей - его враги. Ни на какой мир с ними идти было невозможно, а обманывать их можно было лишь до поры до времени. Но сейчас? Казалось бы, немцы пришли, хозяйничают, наводят свои порядки - значит, с этой стороны ему ничто не угрожает. Вся окрестность притихла, притаилась в мрачном молчании, кто же посмеет ему что-нибудь сделать? Все козыри у него на руках.
Он вновь и вновь повторял себе это, блуждая глазами по темнеющим холмам за озером. Но успокоиться не мог.
Нет, это не совсем так. В сердце таилось глухое беспокойство. Что-то мешало точно и ясно обдумать положение. Вдобавок еще эта глупая баба, которая ничего не знает, ни на что не может ответить толком. Надо поговорить с кем-нибудь. Но с кем?
Он вернулся в избу уже к ночи. На столе чадила коптилка, струйка копоти вилась над слабым красным огоньком.
- Лампы нет?
- Керосину нет. Вот этак, при коптилке, и сижу, масла-то у меня есть еще немного.
- Давно нет керосину? - спросил он хмуро, как бы что-то соображая.
- А с самого начала.
- Как немцы пришли?
- Как пришли, так и не стало керосину.
- А соль?
- Какая там соль! И соли нет, и ничего нет, как сквозь землю провалилось.
Она вздохнула и, робко покосившись на мужа, прошептала:
- При советах привозили, а теперь не привозят…
Он резко обернулся.
- Советов тебе захотелось?
- Что ты, Федя, что ты!.. - испугалась она. - Я только так, правду говорю…
Он хмуро уселся на лавку.
- К попу сходить, что ли?
- Завтра пойдешь?
- А чего ждать? И сейчас небось не спит еще. Сейчас пойду.
- Да ты что это, Федя! А полицейский-то час?
- Полицейский час? Разве немцы в деревне есть?
- Я ж тебе говорила, что с осени ни одного не было.
- Ну так что с того, что полицейский час?
- А кто его знает, еще подсмотрит кто-нибудь, донесет… Очень строго приказывали, чтобы после семи часов из избы ни-ни, ни на шаг.
- И все этого приказа так и слушаются?
- Кто слушается, кто нет. А страшно… В Синицах сколько пароду расстреляли!..
- За что?
- Кто их знает… И за полицейский час, люди говорили…
- Да ведь их здесь, сама говоришь, нет…
Она беспомощно пожала плечами.
- Нет-то нет, а случаем зайдет, увидит, и вот оно, несчастье! Хотя, говорят, по деревням-то он боится ночью ходить…
Хмелянчук вздрогнул.
- Немец боится? Чего ж ему бояться?
- Ну да. Говорят, - она пугливо оглянулась на занавешенное окно, - как пойдет который ночью и деревню, так и не вернется.
- Немец? Здесь, у нас?
- Нет, у нас пока не слыхать. А вот в Рудах, в Бялке… Бялку за это сожгли осенью.
- Сожгли!..
- Люди говорят, сама-то я не видела. Все село спалили, говорят, с людьми… - шептала она, держа у губ уголок платка.
- Не может быть! - твердо сказал Хмелянчук. - Кто виноват был, того и сожгли. В Бялке тоже народ разный.
Он-то хорошо знал, что в Бялке народ разный. Ведь там жил и его кум Зозуля, богатейший хозяин на сорока моргах. Этому-то уж наверняка бояться было нечего.
- Вот я Макара расспрошу.
- Какого Макара? - испугалась она.
- Как какого? Зозулю, какого еще?
Она всплеснула руками.
- Я ж тебе говорю! И Зозулю сожгли, всех сожгли, из всей деревни ни один человек живым не вышел… Избы позапирали, поставили пулеметы, чтобы кто не выскочил, и подожгли. Как солома сгорело, осень-то сухая была…
Его вдруг затрясло от злобы.
- А ты бы держала рот на замке, трещит трещотка! Бабы бог весть чего плетут, и ты за ними!
- Да я ведь ничего, - бормотала она испуганно. - Ты же сам спрашивал…
- Тебя спрашивать, узнаешь, - проворчал он и лег спать.
Но сон не приходил.
Зозуля… Не может быть! Но дело даже не в одном Зозуле. Оказывается, не напрасно в сердце ныла тревога. Здесь еще не было того порядка, о котором он мечтал, когда шел сюда. Оказывается, и здесь еще нельзя распрямить спину и зажить той жизнью, какая грезилась в снах. Приходится все еще таиться, изворачиваться, хитрить, чтобы как-нибудь прожить.
"Хотя, что глупая баба знает? Поговорю завтра с попом", - решил он, и это немного его успокоило.
Но поп, по-видимому, вовсе не обрадовался посещению. Он постарел, борода его поседела и спутанными, неопрятными космами свисала на грудь. Попадья похудела, обмякли ее когда-то упругие, полные формы. И оба они казались перепуганными не меньше, чем старуха Хмелянчука.
- Значит, отпустили? - неуверенно пробовал узнавать поп.
- Они отпустят! - хмуро буркнул гость. - Ушел я и все… Не до меня им было…
- Конечно, конечно, - поддакнул со вздохом поп и молча исподлобья рассматривал Хмелянчука.
Попадья сидела в углу, сложив руки на животе, и время от времени вздыхала.
- Молебны служите? - спросил Хмелянчук, думая, как расшевелить молчащего хозяина.
- Служу…
- Много людей в церковь ходит?
Попадья вздохнула громче. Поп комкал бороду.
- Зима была такая, что не пройдешь. А теперь снова… распустило…
- Ну да, залило все, - согласился Хмелянчук, и разговор снова оборвался.
- И как это немцы ни одного постового у нас в деревне не оставили? - пытался начать с другого конца Хмелянчук.
- Да, да, не оставили, - как эхо отозвался поп.
Разговор не клеился. Поп барабанил пальцами по столу, гость явно тяготил его.
- А к вам, батюшка, заходит кто-нибудь?
Поп испугался:
- Как это, заходит? Кому ко мне заходить?
- Обыкновенно, как к отцу духовному.
Поп облегченно вздохнул.
- A-а, прихожане! Прихожане заходят, заходят, отчего же. Уж это как полагается, к пастырю…
- А немцы не беспокоят вас, батюшка? - рискнул спросить Хмелянчук.
Поп даже руками всплеснул.
- Немцы? Что вы? Зачем им меня беспокоить?
Взгляд попа явно избегал взгляда гостя. Хмелянчук понял, что ничего ему тут не узнать, что им тяготятся, и решил отложить разговор.
Несколько дней он просидел дома, делая кое-что по хозяйству и раздумывая, куда бы обратиться, с чего начать, с кем здесь можно разговаривать свободно. А червь беспокойства все точил и точил, сгоняя сон с глаз, - назойливый, неотступный, сверлящий. Что ж это было, что здесь собственно происходило? Ехать во Влуки или Синицы? Но как ехать, не зная, что там делается?
Таким-то образом и получилось, что первый разговор вышел у него не с кем иным, как с Мультынючихой. С того дня, как паручихины ребята высмотрели его на задах, бабы сгорали от любопытства. Наконец, Мультынючиха отправилась в разведку и на тропинке за хмелянчуковым сараем, будто невзначай, наткнулась на него самого.
- Федор… Господи Исусе, так вас отпустили?
- Что же вы и не поздороваетесь? - увернулся он от ответа.
- Слава Исусу Христу! Подумать только, что вот вы и дома… И кто бы мог ожидать…
- Во веки веков, аминь. А вы что, смерти моей, что ли, ожидали?
- И что вы, кум! Так только говорится.
Хмелянчук решил воспользоваться случаем.
- А у вас что нового?
- Э, какие у нас новости… Старые беды, да и все тут.
- Беды, говорите?
- Да как же? Весна, хлеба нет, хоть зубы на полку клади… А сеять чем будем, один бог знает, Хлеб позабирали, все до зернышка позабирали.
- Сейчас-то их что-то не видать.
- А чего им сейчас ходить? Забрали все, что было, коров, свиней, зерно, чего ж им еще? Никаких у них сейчас дел здесь нет. Так уж, видно, и подохнем тут все!
- А то помещичье, что вам большевики насовали?
Женщина всплеснула руками.
- Господь с вами, какое помещичье? Немец усадьбу забрал, только не приехал еще. Дочиста все ему отдали…
- Да, недолго вам пришлось на большевистские подарки радоваться, - заметил он язвительно.
- Побойтесь бога, да что я получила? Ведь самую чуточку земли-то мне дали! Про других не скажу, а уж я-то с этой земли не разбогатела. И говорить-то не о чем! А все равно отобрали, да еще объявляют: если кто тронет - повесят. Да кто ее станет трогать!
- Так он, наверно, скоро теперь приедет, новый помещик? Весна-то ведь на носу…
- Кто его знает…
Она пугливо оглянулась, хотя поблизости никого не было.
- Может, и не приедет… Говорили, осенью приедет, - не приехал, а уж сейчас-то и вовсе…
- С чего же это?
Она еще раз оглянулась.
- Говорят… не знаю, правда, нет ли… Будто из-за этого, из-за Иванчука, страшновато ехать-то.
- Из-за какого еще Иванчука?
- Ну вот! Что это вы, Иванчука не знаете, Петра-то?
- А его еще не повесили?
- Типун вам на язык, кум! Вот, говорят, будто из-за этого Иванчука помещик и не едет.
- Как это?
- Так вы еще не слышали?
- А что я должен был слышать?
- Потому Иванчук, говорят… с партизанами… в синицких лесах…
- Что ты говоришь! - Неприятный холодок пробежал по спине Хмелянчука.
- Я-то, конечно, не знаю… А только и во Влуках объявляли и в Синицах… что, мол, партизаны… А говорят, что не кто-нибудь, а Иванчук у них за старшего.
- Брехня!
- Может, и брехня. А только, раз уж немцы с барабаном объявляли, должно быть правда.
Хмелянчук вернулся домой в раздумье. Да и было над чем призадуматься. Он так надеялся, что после всех своих приключений, скитаний очутится, наконец, на твердой, надежной почве. А твердой-то почвы как раз и не было. Все колебалось под его ногами, как обманчивая зеленая лужайка, скрывающая болото, всюду его подстерегали опасности, как заросшие окна бездонных трясин.
Ехать в Синицы или Влуки и договориться с немцами? А вдруг то, что рассказывала Мультынючиха, не брехня; вдруг этот Иванчук внезапно явится из лесов, из тайников в болотах и потребует к ответу?.. От него не скроешься, он все разузнает. Если только это и вправду Иванчук, так он ведь знает все тропинки, все кладки и броды. Может, у него и в местечке свои люди есть, и уж они следят, во все глаза смотрят, кто что делает.
В Хмелянчуке закипела обида против немцев. Что ж это, не могут порядок навести? Прут себе вперед, а что у них за спиной, о том и не думают! В чем же видно их господство, их сильная рука? Разве только в рассказах об осенних реквизициях да в установлении полицейского часа, который соблюдают запуганные бабы. В остальном деревня предоставлена самой себе.