- Э, между нами говоря, два года вы все сообща делали, - заметила Фиалковская. - А впрочем, еще неизвестно, что будет, может, все пройдет, обойдется благополучно.
Радуясь, что жена угомонилась, Фиалковский лежал спокойно, глядел в потолок. Нет, незачем обманываться, не сойдет это благополучно. Недаром Лужняк выдумал это заместительство, - видно, есть на его совести и такие вещи, о которых Фиалковский вовсе не знал. А впрочем, не в этом ведь дело. Большевикам все равно, виноват он или не виноват… Теперь примутся за всех.
Паника, начавшаяся в канцелярии уполномоченного, быстро перекинулась в город, где среди поляков сразу возникли группы и группки, по-разному оценивающие положение.
- Я говорила, что этим кончится, вот и доигрались!
- А отвечать за все придется нам.
- За что это мы будем отвечать?
- Хорошо вам говорить… Вы-то взяли советский паспорт - что́ вам теперь?
- А вы почему не брали? Угодно было Лужняка слушаться, теперь и расхлебывайте эту кашу!
- Выходит, что это я во всем виновата?
- Нет, вы другое скажите: как они могли бросить нас на произвол судьбы?
- Вам-то что, произвол судьбы… Бумазейку от большевиков небось получали?
- Ну и что из этого? Почему мне было не брать, раз давали? Посольских шелков дожидаться?
- Ну да, таким-то хорошо, а вот мы…
В местечке кипело, как в муравейнике. Люди сновали по улицам, собирались группками, плакали, проклинали, повторяли друг другу самые невероятные известия. Меньше всего говорили как раз о Катыне. Они были по горло сыты сплетнями, и рассказы о большевистских зверствах уже никого не трогали. Знали одно - кончилось посольство, кончилась и та, пусть ничтожная, пусть иллюзорная, поддержка, которую оказывало это правительство в Лондоне, - безразлично, каким бы оно ни было. Кое-как вошедшая в нормальную колею жизнь, кое-как налаженные дела рушились, и было неизвестно, что теперь делать, за что браться, как устраиваться.
В совхоз, где работали Ядвига и госпожа Роек, новость дошла в другой форме. Там узнали о событиях из советского коммюнике.
- Ну и слава богу! - высказалась госпожа Роек. - Теперь, наконец, все ясно, а то это посольство только голову людям морочило. То одно, то другое, дергают людей, а толку ни на грош. И вы только поглядите, как они в два счета с немцами договорились!
Госпожа Жулавская сидела надутая. Она все еще не работала, ссылаясь на больную ногу, которая будто бы время от времени распухала. Павел Алексеевич смотрел на ее безделье сквозь пальцы, кормить ее в столовой продолжали, и ей оставалось только бродить по совхозу с кислым лицом несправедливо обиженного человека.
- Ну, уж будто бы они с немцами договаривались! - тотчас возразила она.
- А то нет? Вот почитайте! Немцы объявили об этих могилах одиннадцатого, а те, в Лондоне, уже шестнадцатого не нашли ничего лучшего, как кинуться в Красный Крест! А к Советскому Союзу обратились с нотой только двадцать первого, да так, будто все это уже проверено и доказано. И как они, боже ты мой, плачут над этими польскими офицерами! Такие вдруг оказались чувствительные! И комиссию туда сейчас же отправили… Что ж, вы не знаете, что в Польше творится? Кому же, как не фашистам, понадобилось наших офицеров убивать? Два года под этим Смоленском сидят - и ничего не видели. А сейчас, когда им большевики перцу задали, так сразу же эти могилы нашлись. Нет, брат, нас не надуешь!
Вечером явились Шувара и мальчики.
- Дело ясное, - согласился с госпожой Роек Шувара. - Может, и не сам Сикорский, и даже скорее всего не он, но кто-то в этом пресловутом правительстве снюхался с гестапо и согласовал с ними всю кампанию. Слишком уж быстро и организованно все это пошло… Да и цель ясна. На фронте сейчас гитлеровцам не везет, вот они и пытаются действовать другими средствами.
- Нашлись у поляков защитники!
- Вот именно!
- Но как бы то ни было - твердо объявила госпожа Роек, - а мы должны от этого отмежеваться.
- Как это, отмежеваться! - удивилась Ядвига. - При чем же тут мы? Что у нас с этим общего?
- Разумеется, ничего, дитя мое. Но ведь надо, чтобы это было ясно для всех. Правда? - обратилась она к Шуваре.
- Надо послать телеграмму в Москву, в газету "Свободная Польша", - согласился тот.
- От кого?
- От нас всех. Но газета газетой, а где же этот Союз польских патриотов? Что он делает? Довольно уже уполномоченным посольства пакостить, хватит с нас всего этого! Кажется, пора нам самим взяться за работу среди поляков.
- Ну вот видите? - обрадовалась Роек. - Я так сразу и сказала: слава, мол, богу! А то что это? Ни богу свечка ни черту кочерга - вроде и союзники, вроде и дипломатические отношения - и что? Мало они тут напакостили!.. Ну-ка, пишите телеграмму.
- Совсем уж хотите на большевистское попечение перейти, - вздохнула "полковница".
Госпожа Роек всплеснула руками.
- А до сих пор кто обо мне попечение имел? Кто меня кормил, кто меня одевал?
- Одевали-то вас не так чтоб очень роскошно.
- Что у самих было, в то и одевали! Я к шелкам не привыкла, да в свинарнике они и не нужны. А кто мне дал крышу над головой? Да и вам-то, много вам те дали? Если бы не Павел Алексеевич, что с вами было бы? Вот вы здесь на даровых хлебах сидите, а попрекнул вас кто-нибудь хоть словом?
- Я человек больной, - с достоинством возразила Жулавская.
- А больной, так почему вас эти польские уполномоченные не лечили? Небось здесь чуть не каждый день в амбулаторию бегаете! Руки у вас здоровые, могли бы работать, кабы охота была… Но не в этом дело… Кто-кто, а я о посольских заботах плакать не стану! Боком эти заботы людям выходили… Советские паспорта запрещали брать, в спекуляцию людей втягивали, а то и похуже. Не один, кто их слушался, в тюрьму за это попал, да еще мучеником и национальным героем себя считает, болван! От работы людей отбили, паразитов, нищих из них сделали, которые только и ждут, не перепадет ли им что с барского стола. Сколько солдат из-за них пропадает - кому нужны всякие эти Багдады, куда их отправили? Нет уж, и не говорите мне о них, об этих наших лондонских заступниках! Ну, что ж вы? - обратилась госпожа Роек к Шуваре. - Пишите телеграмму, вот вам бумага.
Первой подписалась Роек, за ней другие.
- А вы? - обратилась она к "полковнице".
- Я? Вы хотите, чтобы я тоже подписала?
- Не хотите, не надо. Вольному воля.
Но та направилась к столу:
- Почему же нет! Могу подписать. Хуже мне от этого не будет.
- Смотрите! Господин Малевский вас в Польшу за это не впустит, - пошутил Владек.
Она смерила его холодным взглядом:
- При чем тут Малевский? Я еще, слава богу, ему не подчинена.
Она подписала, тщательно выводя буквы.
"Малевский… - думала она, - такой же мошенник, как другие! Чем он помог, что посоветовал? И вообще… Таким притворялся осведомленным, такие всегда у него были новости, прямо из первоисточника, а оказалось, все одно вранье и хвастовство". Она вспомнила, чего он только не наговорил ей о готовящемся казахском восстании! Между тем ничего такого не произошло. Соседний колхоз успел за эти дни устроить праздник в честь Героя Советского Союза - казаха, уроженца этой деревни. Никто и не думал брать ножи в зубы, никому и не снилось нападать на большевиков. Зря она тогда не спала столько ночей, ожидая, что вот-вот раздадутся дикие крики, взовьется пламя. А Малевскому что? Поговорил вдосталь, напугал ее и исчез. Да и остальные его предсказания… Утверждал же он, что гитлеровцы со дня на день форсируют Волгу, а они не только ее не перешли, но вся их армия позорно погибла под Сталинградом. Рассчитывал на японцев, которые якобы вот-вот перейдут границу, а японцы что-то и не шевелятся. Обещал, что сюда войдут англичане, а англичане и не думали входить. Нет, она еще раз убедилась, что верить никому нельзя. А теперь и совсем неизвестно, что будет. Конечно, здесь не рай, в этом совхозе, она привыкла к другой жизни. Но как-то жить все же и здесь можно. Да и здешние люди, с которыми ее свела судьба, оказались в сущности гораздо порядочнее, чем все другие. Лучше не порывать с ними. И какое значение имеет эта телеграмма? Бумажка, только и всего. Вряд ли за нее придется отвечать. И, наконец, на кого ей рассчитывать, если это посольство и раньше не отвечало ни на одно ее письмо, а теперь и вовсе убирается за границу?
Мужчины вечером долго сидели у Павла Алексеевича. И здесь единодушно пришли к выводу, что так лучше.
- Жаль только, что таким свинством кончилось, мерзким свинством, - сказал Павел Алексеевич.
- А чем же должно было кончиться? - удивился Шувара. - Мало ли было этого свинства с самого начала? Одно только - что не постеснялись выступить так открыто заодно с немцами… Ну что ж, вспомнились им старые времена…
- Какие еще старые времена? - удивился Марцысь.
- Так говорится. Старые не старые - времена Бека.
- Одно ясно, - заметил в заключение разговора Павел Алексеевич, - начинается что-то новое. И чует моя душа, что у меня в совхозе долго вас не оставят. Уж это наверняка.
- И настоящая польская армия теперь, наконец, будет, правда? - допытывался Владек.
- Ну а как же! Разве ты не читал в газете? В первом же номере писали!
В эту ночь никто не мог спать. Изумительно, как быстро развертывались события, которые могут изменить всю жизнь до основания!
Ядвига вышла во двор. Марцысь стоял, опершись о палисадник, и смотрел куда-то вдаль, в густую тьму. Бархатная глубина казалась еще чернее на фоне неба, пылающего крупными звездами. Теплые дуновения доносились с гор. Еще только конец апреля, но здесь это уже не весна, а цветущее лето.
Ядвига встала у забора рядом с Марцысем.
- Как вы думаете, ответят нам на телеграмму? - задумчиво спросил он.
- Наверно, ответят, ведь теперь люди понадобятся. Теперь и ты пойдешь в армию… В новую армию, которую сейчас создадут… А помнишь, как мы тогда узнали, что те уходят в Иран?
- Уже год прошел.
- Тюльпаны тогда цвели… Год! А кажется, так давно, так давно это было… И вот все начинается сызнова.
- Тогда немцы шли на Кавказ…
- А теперь наши идут на Украину.
- Вы думаете, война может окончиться в этом году?
Ядвига тихо засмеялась.
- Откуда же я могу знать? Помнишь, в сорок втором, весной, мы ведь думали, что это последняя военная весна…
- Когда шли на Харьков?
- Ну да…
- Только теперь уже другое дело, после Сталинграда.
- Конечно, другое.
С минуту они помолчали задумавшись. В траве звенели цикады.
- Марцысь, а помнишь песенку, которую ты пел тогда на вечеринке? Песенку о тюльпанах?
- Ах, эта… Я как-то слышал ее от горцев на экскурсии в Татры. Только мое пение…
- Нет, нет, спой. Только так, потихоньку, я хочу вспомнить.
Он стал тихонько напевать, глядя во тьму, и вспоминал ту ночь в Хохоловской долине. Они жгли костер ночью, шумел горный поток, позвякивали овечьи колокольчики в ограде. Светила луна, серебря росную траву. Такая странная, удивительно тихая, черная и серебряная ночь! Черные тени на серебряной траве и высоченные ели с обвисшими лапами гигантских ветвей.
Марцысь забыл о Ядвиге, забыл, где находится. Ему казалось, что это и есть Хохоловская долина… Сколько же это лет назад?.. Он был тогда еще совсем маленький, но отчетливо помнит не только песенку, но каждую деталь той прогулки: большие черные камни над Сивой Водой, черный массив Воловца и черные тени на серебряной траве…
Ведут Яся, тянут… что с ним делать станут?
На площадь выводят, под петлю подводят.
- Не жаль тебе, Ясю, ни отца, ни мамы?
- Жаль, мне не удастся с любой попрощаться.
- Яничек, сыночек, ты нас огорчаешь!
Скоро ли вернуться к нам ты обещаешь?
- Как взойдут тюльпаны на столе у вас,
К вам я возвращуся в тот же самый час!
- Где ж о том слыхали, где ж это видали,
Чтоб вот так тюльпаны в хате вырастали?!
Отчего наворачиваются слезы на глаза? О ком говорит песня? О тех, кто пошел, о тех, кто пойдет воевать? О Стефеке, о Петре, о Марцысе? И неужели вечно придется с чем-то расставаться, кого-то терять? Но на этот раз пусть будет так. В эту армию пойдут все - и Шувара, и Сковронский, и Хобот, все…
- Как взойдут тюльпаны на столе у вас,
К вам я возвращуся в тот же самый час!
- Какая теплая ночь, - сказала вышедшая за ними госпожа Роек. - Мне тоже что-то спать не хочется. Что это ты тут пел?
- Да так, одна горская песенка…
- Голосов вам бог не дал, тут уж ничего не сделаешь. Но слух у них есть, это от отца… - начала было госпожа Роек и вдруг умолкла, будто прислушиваясь к далекой музыке цикад, как золотые искорки рассыпанной в траве. И неожиданно закончила: - Ну, только что касается Владека, то и речи быть не может! Найдется ему работа и не в армии.
Марцысь даже вздрогнул от неожиданности.
- Что вы, мама? О чем это вы?
- Да о чем же еще? Видно, уж доля моя такая… Слава богу, что я тебя хоть от этого Андерса уберегла. Сам видишь, что я была права. Вот теперь будет настоящая армия, теперь другое дело.
Он вдруг наклонился и поцеловал матери руку.
- Что это ты? - удивилась она.
- Ничего… Спасибо, мама.
Они стояли в темноте под искрящимся золотым небом. Звенели, играли, заливались цикады. И в такт их скрипичным звукам Ядвиге упорно вспоминались строчки:
- Как взойдут тюльпаны на столе у вас,
К вам я возвращуся в тот же самый час!
То не была ни грусть, ни печаль, хотя глаза были мокры от слез. Почему они все трое подумали об одном? Об этом невозможно было не думать. "А ведь, пожалуй, и я могла бы пойти в эту армию, - мечтала Ядвига. - И если мне суждено еще встретить Стефека, то, конечно, там… Только будут ли принимать в армию женщин? И Олесь… Как тогда быть с Олесем?"
- Ну, политика политикой, а спать все равно пора, - решительно заявила вдруг Роек. - Работы завтра по горло. Надо напоследок показать, что не даром хлеб ели.
- Почему - напоследок?
- Дитя мое, не будем же мы здесь сидеть, когда начнется работа. Придется уж этих поросят кому-нибудь другому мыть. Нам надо приниматься за другие дела. Людей-то ведь мало.
- Ого, еще вам мало, - вмешался Марцысь.
- Ну, дорогой мой, есть люди и люди! Видел, что в городке творится? Ты-то, конечно, помчишься в армию, но ведь и на нашу армию тоже кому-то придется работать. Еще как пригодимся!
- Вижу, мама, вам опять уже хочется путешествовать…
- Путешествовать не путешествовать, но и вправду я уж что-то засиделась на месте, вроде как у себя в Груйце… А вчера у меня целый день левая рука чесалась - это к дороге.
- Раньше вы говорили, что это значит - с кем-то здороваться придется.
- Ничего ты не понимаешь. Здороваться - это если правая рука чешется. А левая - к дороге. Не подумай только, Ядвиня, что я верю во всякие глупости. Так, по привычке говорится… Как эти сверчки звенят!
- Не сверчки, а цикады.
- Ты бы лучше не поправлял мать на каждом шагу. Сто раз уже слышала, что цикады. Ну и пусть будут цикады, а по-нашему - сверчки.
По небу скатилась звезда, оставив за собой огненную полосу, долго сиявшую в небе, зачеркивая золотистые звездные лучи.
Глава IX
- Ты только не бойся. Голову выше и берись за них хорошенько. Да смелей! Знаем мы, что это за банда!
- Сумею ли я? - вздыхала Ядвига.
- Что за глупый вопрос! Должна суметь, вот и все… Впрочем, с тобой ведь будет Кузнецова из гороно, вдвоем справитесь. Да, наконец, в чем дело? Должна сделать - и точка. И кого ты собственно боишься?
- Да я не боюсь, я только…
- Знаем мы таких! Ты с самого начала держи себя твердо и не давай втереть себе очки. Сразу - карты на стол! И все сама проверишь, книги, документы - ни одного слова не принимать на веру. И протокол составь, чтобы все было в порядке.
- Это-то я знаю…
- Ну, а что еще? Людей боишься? Так какие же это люди!
- Вы бы сами все лучше сделали, чем я.
- Ах, вот в чем дело! Ну нет, милая моя, не отвертишься. Я буду делать свое, а ты свое. Можно подумать, что ты такая уж овечка. Небось Жулавскую умела поедом есть, возьмись-ка теперь за этих.
Все это было верно. Но с первого же момента, как началась работа, Ядвига жила почти в непрестанном ужасе. Придется сталкиваться с чужими и неприятными людьми, ссориться с ними. Надо дать им почувствовать, что никакие увертки не помогут, что она представляет собой до некоторой степени власть - власть, которой наделили Ядвигу избравшие ее на этот пост люди. Она приняла пост - и точка. Надо работать. И все же всякий раз ее охватывал страх перед столкновением с враждебно настроенными людьми, перед тем, что придется с ними говорить, давать им распоряжения. Она завидовала уверенности госпожи Роек. Побывав на съезде Союза польских патриотов в Москве, та развила еще большую энергию и мало-помалу становилась главным лицом среди польского населения района. Шувара остался работать в Москве.
- И правильно! - говорила госпожа Роек. - Там он нужнее, здесь и я справлюсь. Что ты так смотришь, не веришь? - вдруг обратилась она к Ядвиге.
- Почему - не верю? Конечно, справитесь. Просто я завидую.
- Есть чему! Тому, что я людей не боюсь? А чего их бояться? Если порядочный человек - его бояться нечего. А если свинья, так тем более. Сколько раз я уже убеждалась, что если кто прохвост, так обязательно и трус. Прикрикнуть на него - сразу притихнет. Ведь мы в своем праве. Так чего бояться? Помни только - с самого начала построже!.. Представляю, что у них в этом детском доме делалось. Эх, жалко, Марцыся нет, а то он бы сходил с тобой, - вздохнула она. И вдруг вспомнила: - Но Владека я на фронт не пущу, вот чтоб мне кончины не дождаться - не пущу. Ну, окажи сама, какой в этом смысл? Сопляк, совсем еще дитя - и вдруг на фронт!
- Вы же сами говорили, что там есть и помоложе.
- Мало ли что я говорю! И сейчас вот говорю, а какой толк? Как я его не пущу? Станет он меня спрашивать! Нет, так уж мне, видно, на роду писано… Хорошо хоть, что оба вместе будут, Марцысь в случае чего за ним присмотрит… Хотя… Что ж этот Марцысь может? Оба они дети…
- Марцысь уже большой парень.
- Для тебя большой, а для меня нет. Ребенок для матери всегда ребенок. Пусть даже и поседеет. А тут еще… Ну, да что ж! Раз нужно так нужно. И знаешь, что я тебе скажу? Может, когда наведем здесь порядок, я и сама махну в эту дивизию…
- Ну, уж вы придумаете!
- А что? Думаешь, не пригожусь? Еще как бы пригодилась! Я тебе даже окажу, раз уж на то пошло, что я говорила об этом с Шуварой.
- А он что?
- Не советовал, - вздохнула Роек. - Сказал, что здесь некому будет работать, а работа на местах не менее важна, чем в дивизии. Что ж, разве я не понимаю, что ли? А только вот как на духу тебе признаюсь - так мне захотелось в армию, ты даже представить себе не можешь… Думаю себе - вот бы муж, покойник, удивился, если бы меня увидел… Ну, да не в этом дело. Приехала я сюда - вижу, работы и вправду уйма. Ну уж я им покажу! Только вот ты, дитя мое, в этом детском доме все как следует…
- Не беспокойтесь, все будет в порядке, - заверила ее Ядвига, чувствуя невыносимое стеснение в груди от страха.