- В этом году мне все как-то не удавалось поговорить с вами о характере Юзека. О том, как изменился он за последнее время. Что вы скажете о нем? Ведь вы его знаете уже три года…
Прежде чем Спыхала нашелся, что ответить, она продолжала со всем жаром материнской любви:
- Это такой трудный возраст - от четырнадцати до семнадцати! Не правда ли? Возраст, когда формируется человек. Иногда Юзек кажется мне даже чужим, так он повзрослел. Его спокойствие, мягкость, какая-то внутренняя уверенность - вы не находите, что это главные достоинства Юзека?
Спыхала кашлянул и своим хрипловатым, но приятным басом произнес неожиданно для самого себя:
- Юзек очень милый мальчик.
- Ведь верно? - живо подхватила Ройская. - Правда? Вот я и думаю, что в моральном отношении ему не может повредить пребывание в Одессе. Несмотря ни на что, здешняя купель космополитизма не повлияет на его склонности.
Ройская поднялась, давая понять, что беседа окончена. Протягивая Казимежу руку, сказала с улыбкой:
- Вы слишком близко принимаете это к сердцу, пан Казимеж, и слишком спешите с выводами. Матери виднее. Поверьте мне.
Казимеж поцеловал душистую руку пани Эвелины и неловко поклонился.
- Завтра я уезжаю, - добавила Ройская, а сюда, чтобы рассеять ваше плохое настроение, пришлю Олю.
Она сказала это без всякой задней мысли и вышла, не взглянув на Казимежа. Впрочем, в комнате было так темно, что она не заметила бы, как его лицо залила краска. Но Спыхала еще ниже опустил голову, он скрывал этот румянец и от самого себя. Потом с раздражением рванул дверь, противоположную той, в какую вышла Ройская.
"Все они одинаковы, - подумал он. - Им говорить - все равно что глухой стене".
Окна застекленной террасы были распахнуты. Небольшой сад, весь в пропыленных зарослях акации, отделял террасу от обрыва, за которым начиналось море. Казимеж зажмурился - столько было солнечных пятен на деревьях, на песке в саду и особенно на темном фиолетовом море, которое то здесь, то там просвечивало зелеными полосами.
Он шел в сад нервной походкой, недовольный разговором и тем, что сам его вызвал. Исключительно ради Юзека хотел он как можно скорей уехать в Молинцы, а Ройская, видно, подумала, что его интересует совсем другое, если напоследок сказала: "Пришлю к вам Олю". Вовсе тут не в Оле дело, а в том, какое влияние на Юзека мог оказать Эдгар Шиллер и вся эта одесская атмосфера. Вот уже третий год Спыхала занимается с этим мальчиком и очень к нему привязался. Привык, что каждая мысль, каждый поступок питомца были отражением его, Казимежа, мыслей. Юзек читал те же книги, что и он, перенял его отношение к окружающему. И вдруг здесь, в Одессе, в речи Юзека появились чужие выражения, в разговоре он то и дело вставлял французские и немецкие словечки, чего раньше никогда не бывало. Юзек мог целыми часами вести с Эдгаром беседы о музыке или о путешествиях по Европе, не обращая ни малейшего внимания на то, что Спыхала в это время скучал (или делал вид, что скучает). Спыхала вдруг почувствовал острую ревность и, может быть, только притворялся перед самим собой, что для него главнее сейчас - интересы Юзека, а не боязнь, что воспитанник уходит из-под его влияния, что влияние это не устояло перед обаянием личности Эдгара.
Волоча свои тяжелые галицийские сапоги, Спыхала лениво и нехотя спускался по глиняным ступенькам к морю. В этот час на пляже было пустынно. Небольшая беседка на берегу служила раздевальней. Спыхала уже собрался раздеться и войти в воду, когда невдалеке, на узкой полосе пляжа, затененного в этом месте крутым обрывом, увидел Эдгара.
- О, Казимеж, - окликнул его Эдгар. - Посидите минутку со мной. Ну и жара!
Казимеж молча опустился на раскаленный песок и растянулся на нем, не раздеваясь.
- Юзек просил передать вам, что он поехал в Одессу. К ужину вернется.
- Один уехал?
- Кажется, с Володей.
- С Володей? - Спыхала поморщился.
Заметив это, Эдгар рассмеялся.
- Понимаю. Вы недолюбливаете Володю. Считаете это знакомство неподходящим для Юзека. Скажите, а как вообще вы себя чувствуете в доме Ройских?
Спыхала раздраженно шевельнулся на песке и прикрыл глаза шляпой - вопрос Эдгара застал его врасплох.
Не получив ответа, Эдгар продолжал:
- Мне кажется, вы совсем из другой среды. К нашему украинскому помещичьему обществу трудно привыкнуть. В нем есть что-то от семнадцатого века. Простите мое любопытство - чем занимается ваш отец?
- Работает на железной дороге, - неохотно ответил Казимеж.
- Вот-вот. Это совершенно иной мир.
Волей-неволей Казимеж должен был что-то ответить.
- Конечно. Иногда я чувствую себя очень странно среди этих людей. Они говорят такие вещи, с которыми я никак не могу согласиться.
Эдгар засмеялся.
- Только не Юзек. Он говорит то, что согласовано с вами.
Эти слова задели Спыхалу.
- О, вовсе нет. Сейчас он повторяет ваши слова…
- И это, по-вашему, очень плохо?
- Нет. Но я предпочел бы, чтобы Юзек не повторял ни ваших, ни моих слов, а хоть немного думал самостоятельно.
Эдгар повернулся на бок, подставляя солнцу свою уже загоревшую спину.
- Не беспокойтесь, это придет в свое время. Юзек совсем еще мальчик. Вы считаете его очень способным?
- Конечно, - на этот раз живо ответил Казимеж, - ведь ему очень мало приходится заниматься польским языком, только со мной во время каникул… И я нахожу, что он делает большие успехи. Нет, это вполне интеллигентный мальчик…
- Вот именно, - сказал Эдгар, - я это и имел в виду. И если он так интеллигентен, как вы говорите… а я сам того же мнения… то не надо опасаться общества Володи. Юзек справится с подобными влияниями. И с любыми другими, - многозначительно добавил он.
Спыхала был взбешен, что Эдгар до такой степени разгадал его мысли.
- Впрочем, он пока еще целиком очарован вами, - продолжал Эдгар. - Мы с мамой часто улыбаемся, слушая, как Юзек невольно подражает вашей манере говорить. Ему передалась ваша галицийская интонация…
Спыхала ничего не ответил.
Солнце уже садилось, но зной все усиливался, в воздухе парило. Эдгар лениво курил. Из-под прикрытых век Спыхала видел его резко очерченный профиль, немного напоминающий профиль Шопена, и странную восточную шапочку, которую Эдгар имел обыкновение носить.
Приподнявшись на локте, Эдгар смотрел на гладкие большие волны зеленого моря. Сказал, словно обращаясь к самому себе:
- Наверно, очень приятно подчинить своей воле другого человека и убеждаться, насколько он зависит от тебя. Это первые услады власти. Все, что ты считаешь красивым, кажется красивым и ему… Он думает твоими мыслями, чувствует твоими чувствами… Зато как неприятно потом, когда эта власть ускользает из рук.
Жара окончательно разморила Спыхалу. Он с трудом заставил себя встать, сбросил куртку, рубашку. Раздеваясь, недружелюбно спросил Эдгара:
- Все это вы говорите обо мне и Юзеке?
Эдгар мгновение собирался с мыслями.
- О вас? О Юзеке? Да нет же. Это я вообще говорю.
- Отношения между людьми складываются иначе, чем вам кажется, - сказал Спыхала, садясь на песок. - Вы артист… У вас нет практического знания жизни…
- В самом деле? У вас такое представление об артистах? - не без иронии спросил Эдгар. - Ну, надеюсь, что здесь оно у вас изменится. Когда приедет моя сестра… Это очень большая певица и очень простая женщина…
- Не знаю, много ли пользы для Юзека от этого общения с артистами. В жизни это ему вряд ли пригодится.
- Разве можно знать заранее? - с какой-то печалью в голосе спросил Эдгар. - Что такое Юзек? Мальчик, каких много. Очень, правда, милый и даже, может, интеллигентный, но при этом совершенно заурядный… Будет себе хозяйствовать в своих Молинцах, бегать за девушками, вот и все. А может быть, и не все. Заранее нельзя предвидеть, как сложится судьба человека. Ведь это зависит от очень многого. История отдельных людей подобна истории целых стран…
Спыхала пожал плечами.
- Что-то предвидеть всегда можно и даже необходимо.
- Я говорю о другом, - продолжал свою мысль Эдгар. - Какими путями люди добиваются власти над другими людьми?
Каким образом можно навязать свою индивидуальность другому? Вот чего я не понимаю.
Не понимал и Спыхала. Он просто не понимал, о чем говорит Эдгар. Только чувствовал, что в этих словах таится какой-то скрытый смысл, нечто такое, что волновало композитора. И опасался, не борьба ли это за Юзека.
- Я никогда не старался, чтобы Юзек подражал мне, - сказал наконец Спыхала. - Это приходит, поверьте, само собой.
Такая интерпретация его слов вызвала у Эдгара усмешку.
- Ох, а ко мне вот ничего не приходит само собой. Очень трудно добывать все из самого себя. У меня нет никакой почвы.
Это очень мучительно.
Спыхала с удивлением взглянул на Эдгара. "Что значит это "все"?" - подумал он.
Эдгар будто угадал мысли Спыхалы и улыбнулся - обезоруживающе, как он это умел.
- Мое искусство… - начал он смущенно и не докончил.
"Так вот что его занимает…" - Спыхала иронически посмотрел на сконфуженное лицо композитора.
- Искусство в истории человечества играет весьма незначительную роль, - сказал он.
- Гораздо важнее войны и покорения народов, так, по-вашему? - спросил Эдгар, и смущение исчезло с его дружелюбно улыбающегося лица. - Вы, кажется, хотели бы стать грозным владыкой, пан Казимеж? - помолчав, добавил он.
Спыхала саркастически рассмеялся.
- Еще бы! Я жалкий репетитор из Галиции, которого в украинском поместье даже не всегда представляют гостям. Сын железнодорожника, recte, железнодорожного рабочего…
- Ну, это уже из романов, пан Спыхала, - возмутился Шиллер, - я уверен, что вас представляют гостям. Это только ваше болезненное самолюбие.
- У Ройских - может быть, но у их соседей Мышинских - не уверен. Графы…
- Нищие графы, - засмеялся Эдгар. - Правда, именно такие-то и задирают нос, но о Януше, я надеюсь, вы этого сказать не можете?
- Я его почти не знаю, - пробормотал Спыхала.
- Если вы стремитесь к власти над людьми, не торопитесь делать выводы на основании собственного, пока еще незначительного опыта… Лучше вот прочтите это. - Он подвинул к нему маленький красный томик, лежащий на песке. - Вот итог опыта всего человечества. Здесь, кстати, много и об искусстве.
Спыхала взял книгу в руки.
- "Фауст", - разочарованно протянул он.
Эдгар усмехнулся.
- "Фауст" фон Гете, - добавил он и, взяв книгу из рук Спыхалы, стал ее перелистывать.
Его тонкие пальцы, касаясь страниц, словно ласкали их. Остановившись на одной, он улыбнулся задумчиво и прочел:
Faust
Der du die weite Welt umschweifst,
Geschaftiger Geist, wie nah fuhl ich mich dir!
Erdgeist
Du gleichst dem Geist, den du begreifst,
Nicht mir!
(Verschwindet.)
Спыхала по своему обыкновению опустил голову и прикрыл глаза. Губы его растянулись в иронической усмешке.
- Вы, кажется, думаете, что я из эпохи "Духов земли"?
- Нет, я думаю, что мы совсем не понимаем друг друга, - почти печально ответил Эдгар.
- Вот именно. Мы с вами принадлежим к совершенно различным эпохам.
- Да. Вы уже из эпохи "теллурической", земной.
- Во всяком случае, на земле я чувствую себя прекрасно… и особой тоски по искусству не испытываю, - раздраженно сказал Казимеж.
- Не слишком ли вы, право, спешите с выводами? - с глубокой иронией заметил Эдгар.
Спыхала не ответил. "Опять это "не спешите с выводами", - думал он. - Мало мне Ройской. И какой он там композитор? Так, богатый дилетант". Впрочем, этих оскорбительных для Эдгара мыслей он не высказал. Эдгар, возможно, догадывался, что Спыхала думает о нем не слишком доброжелательно, но по-прежнему улыбался. Несмотря ни на что, он чувствовал большую симпатию к этому неуклюжему молодому человеку, хотел бы многое объяснить ему, но в то же время понимал, что пока это невозможно.
- Вечером приезжает моя сестра, - сказал он только. - Вы не хотите поехать со мной на вокзал встретить ее?
- Спасибо, - сказал он равнодушно, - я предпочитаю встретить панну Эльжбету дома.
Эдгар вздохнул и закурил новую папиросу. Разговор с этим надутым учителем не клеился.
II
Все в доме были озабочены приездом Эльжбеты, и никто не заметил, что Юзек не вернулся из города к ужину. Да и ужин прошел кое-как, на скорую руку. Сегодня все утратило значение - ждали прославленную певицу.
Перед домом стояла двуконная пролетка, поданная Эдгару, чтобы ехать на вокзал. Пани Шиллер в волнении курила папиросу за папиросой.
Раздраженный общим настроением дома, остро чувствуя себя здесь чужим, Спыхала сидел за столом, уставившись в пустую тарелку. Становилось темно, медленно угасало море, еще поблескивавшее сквозь окна столовой. Наконец зажгли лампы. Говорила одна Ройская, беспокойно поглядывая при этом на дверь:
- Счастливица ты, Паулинка, у тебя такие необыкновенные дети. Такие выдающиеся!
Пани Паулина, подняв крупную голову, смотрела, щурясь, на лампу, привлекшую множество мошек и мотыльков, и молчала.
- Эдгар пока еще не так знаменит, как он того заслуживает, - не умолкала Ройская, - но Эльжуня! Я недавно читала вырезки из газет, которые она прислала. Какой успех, какая слава! Ее последние выступления в Венской опере - это же настоящий триумф. А мой…
Пани Шиллер взглянула на часы, потом на сына.
- Не пора ли уже ехать, Эдгар? - спросила она нерешительно.
Молча поднявшись из-за стола, Эдгар склонился к руке матери. В этом жесте было и прощание, и нежность, и готовность ехать. Улыбка скользнула по слегка побледневшему лицу Эдгара: он и сам испытывал нетерпение и волновался. Ехать, конечно, было рано. До прибытия поезда оставалось еще два часа.
Разговаривая с подругой, Ройская с плохо скрываемым беспокойством поглядывала на Спыхалу. Наконец тот встал и сказал:
- Пойду пройдусь к трамвайной остановке, может, Юзека встречу.
Ройская поблагодарила его взглядом и снова вернулась к тому, что занимало ее мысли:
- Мои мальчики такие посредственные, такие обыкновенные. Я очень люблю их, прямо-таки безумно люблю, но иногда завидую тебе, Паулинка. У тебя талантливые дети. А моя бедная Геленка…
- Да, - серьезно ответила Шиллер, - но с необыкновенными детьми приходится очень трудно.
Спыхала вышел из дому и по пыльной дороге, меж все тех же неизменных акаций, направился к остановке. Дача Шиллеров была расположена невдалеке от так называемого Среднего Фонтана. Трамваи из Одессы ходили сюда с большими интервалами. Было еще очень душно, вечер не принес прохлады. Идя под сенью акаций, Спыхала с радостью подумал, что через несколько дней он войдет сюда, в этот теплый и чистый сумрак, вместе с Олей. "Еще совсем дитя, и такая красивая, добрая", - думал он. Переждав два трамвая, Спыхала вернулся на дачу. Юзека все не было.
В растворенные окна столовой долетал шум моря. На столе на серебряных подносах лежали сливы и арбузы. Для Эльжуни был приготовлен прибор. Обе матери молчаливо сидели за столом. В углу шумел самовар, слуга в белой куртке сновал по комнате. Все дышало тишиной ожидания.
Спыхала уселся в большое кресло и, не выпуская изо рта папиросу, вздремнул, наверно, потому что не заметил, как прошло почти три часа. Было уже одиннадцать.
Перед домом раздался стук коляски, слуга Грегорко бросился в прихожую, туда же поспешили дамы. Казимеж остался в столовой. Под окнами не утихали движение, шум, голоса, в дом вносились чемоданы, слышался незнакомый женский смех, и наконец все вошли в комнату.
Элизабет Шиллер - панна Эльжбета - была небольшого роста, хорошо сложена. Голубые, чуть навыкате глаза ее скользнули по незнакомому юноше. Красивым, низким, чуть хрипловатым голосом она оживленно рассказывала о том, что было в дороге, как опоздал поезд, вспоминала о каком-то австрийском кондукторе. Тут же с увлечением занялась фруктами, надкусила одну сливу, испачкав губы сладким соком, вытирала руки, лицо, смеялась, - была счастлива. Она сидела за столом, играла вилкой, ела то, что подавалось, - фрукты, хлеб, шоколад - все разом. Букет темнозолотистых роз Эльжуня бережно отдала на попечение матери.
- Как сохранились эти розы! Они еще распустятся. А ведь я везла их издалека.
- Что это за сорт? - спросила с интересом Ройская.
- Наверно, какой-то новый, - ответила пани Паулина, прикрыв глаза и глубоко вдыхая запах цветов.
На светлых волосах Эльжбеты была маленькая круглая коричневая шляпка, сзади с нее спадала длинная легкая вуаль того же цвета, а спереди - как продолжение вуали - шею охватывал белый креп, как бы заключая в рамку небольшое выразительное лицо Эльжбеты. В тени комнаты ее изящная головка, казалось, излучала свет.
Спыхала с какой-то боязнью поглядывал на знаменитую певицу. Ему было чуждо ее лицо, ее речь с иностранным акцентом, затрудненным произношением "р" и некоторых сочетаний согласных. Эльжбета часто переходила с польского на французский, подобно некоторым барыням окраинных поместий, сохранившим эту манеру восемнадцатого века. Необычность всего облика Эльжбеты пугала и отталкивала Спыхалу.
Зато Эдгар глядел на нее с безмятежной радостью. Он поглаживал пальцы сестры, и видно было, как он ей рад и как гордится ею.
- Ну, как же там было, в Вене? Расскажи…
Но Эльжуня вместо того, чтобы рассказывать о своих успехах, о новой опере Пуччини, в которой она пела, принялась сыпать анекдотами и наделять характеристиками венских певцов и музыкантов, все время обращаясь к Эдгару: этот сказал то-то, а тот - вот это. Для тех, кому не были известны упоминаемые лица, эти подробности не представляли интереса, но она так обаятельно рассказывала, что увлекла всех. Вскоре Спыхала поймал себя на том, что смотрит на нее с немым восхищением, наверно, так же умиленно, как смотрел на сестру Эдгар.
Когда Эльжбета поужинала, все перешли в зал, и, хотя певица была очень утомлена, никто не помышлял об отдыхе.
Эльжбета объясняла Эдгару что-то очень профессиональное - как Йерица поет то-то, как берет такую-то ноту и как она одета в "Саломее" Штрауса. Для Эдгара этот разговор о музыке был как интимное признание. Он слушал сестру затаив дыхание. Сидя за роялем, чуть откинувшись назад и не отрывая глаз от стоящей перед ним Эльжуни, он время от времени брал несколько аккордов.
Пани Паулина, преодолев наконец робость, которую, видно, испытывала, подошла к ним тихонько, на цыпочках, положила руку на плечо сына и взглянула на дочь.
Эльжбета улыбнулась матери радостно и преданно. Весело посмотрела ей в глаза.
- Спеть?
Мать ответила счастливой улыбкой.
- Хотя бы одну вещь.